новости

В №8 журнала «Урал» серия материалов посвящена памяти поэта Романа Тягунова (1962 — 2000), которому в этом году исполнилось бы 50 лет. Совсем недавно Издательским домом «Автограф» была выпущена и презентована книга стихов Р. Тягунова «Библиотека имени меня», на сегодняшний день представляющая самое полное собрание сочинений поэта. В августовском номере «Урала» читатели могут прочитать воспоминания о Р. Тягунове его друзей и близких Константина Патрушева, Дмитрия Рябоконя, Евгения Ройзмана,  Евгения Касимова, Юрия Казарина, Андрея Козлова, Надежды Герасимовой и Олега Дозморова.

        Также читатели 8-го номера смогут прочесть аналитическую статью Георгия Цеплакова «Обращение назад: пограничная ситуация Романа Тягунова», которую уважаемый критик написал специально для этого номера журнала «Урал». К сожалению, объем номера не позволил вместить статью целиком — в журнале она опубликована в сокращении. Но! Не вошедший в журнальный вариант раздел статьи Г. Цеплакова читатель нашего web-ресурса сможет прочесть уже сейчас. Позднее, когда вы будете читать статью в бумажном номере «Урала», имейте, пожалуйста, в виду, что публикуемый ниже фрагмент под названием «Профиль в анфас» следует поместить между разделами «Они одни за все в ответе» и «Внутри коня горят библиотеки».

        В поэме «Письмо генсеку» Тягунова раздражает тактика уклонения власти от острых вопросов, двусмысленный образ поведения, и не только лексика перестройки, но и сама ее понятийная система. Он  чувствует: что-то не то. Но что именно, может внятно объяснить не всегда. Но перед нами уже не только спор поэта и властителя, но обвинение в безвкусице, которое предъявляет один художник другому. Повод: Горбачев, как творец перестройки пошел вразрез с системами норм, принятых в творческом сообществе, и старом, и молодом. Действия власти стали пощечиной общественному вкусу:



        Горбачев в поэме «Письмо генсеку» — не совсем реальный политик, но, скорее, художник, отстаивающий привнесенные извне, чужие мировоззренческие принципы. Эти-то принципы и смущают Р. Тягунова, именно они пробивают кордоны и несут с собой вредоносные осадки:



        Здесь Тягунов разворачивает жанр поучения в выгодную для себя сторону — ведь если оба собеседника художники, то значит, они равны по статусу. Себя и генсека он как бы садит за одну историческую парту, подчеркивая, что урок перестройки это урок не только для политика, но и для творческого интеллектуала. Он предупреждает:



В конце стихотворения «По-новому мыслить нельзя», герой откровенно занимает обличительную, позицию, свойственную, скорее выразителю общественного мнения, и даже больше. Скорее пророку, чем поэту. Он перестает стесняться в выражениях, и его приговор безжалостен. Горбачев совершает «отреченье», поспешное предательство, смысловой взлом. В этом повинен не он один, но и те, кто это, молча, допустил. Тягунов продолжает задавать власти неудобные вопросы:



Он призывает Горбачева «не гнать лошадей», «думать ногами», также как «думает лыжник», то есть опираться не на отвлеченные головные рассуждения, а на практику, сердце, естественность.
        Но от каких идеалов конкретно отрекся Горбачев? От коммунистических? Это да. Но почему тогда Тягунов, используя словечки вроде «репрессанс», иронически именуя СССР (цитируя популярные тогда политические анекдоты) «страной баранов и шпиков» и «родиной слонов», и вообще, вроде бы проникшийся обличительным по отношению к эпохе застоя и КПСС пафосом перестройки, требует от Горбачева не отрекаться, не спешить? Где логика? И можно ли вообще рассматривать политика в контекст какого-либо искусства?
        Полагаю, Михаила Горбачева действительно уместно иносказательно назвать «художником» или даже «философом на троне». Точно так же, как Дионисий Старший в древности пытался быть платоником на троне, Марк Аврелий был стоиком на троне, а позже Лоренцо Медичи был гуманистом на троне, Владимир Ленин был марксистом на троне. Все они были не только политиками, но и влиятельными мыслителями и/или художниками своих направлений. Но представителем какого направления искусства и мысли был М. Горбачев?
        Сегодня, задним числом, можно ответить вполне определенно. Принципы, которые не на словах, а на деле отстаивали архитекторы перестройки, и которые они принесли в Советский Союз, были принципами стилистики, философии и идеологической программы постмодерна. Социалистическую игру, или как любили тогда говорить, социалистический «эксперимент над страной», они шаг за шагом преобразовывали в эксперимент постмодернистский. Новое мышление Горбачева, как бы завирально это ни звучало, — это мышление, всецело выстроенное по лекалам Ж. Деррида и Ж. Делеза.
        Вряд ли (надеюсь на это) М. С. Горбачев или А. Н. Яковлев делали это сознательно. Постмодернизм их, скорее, стихийный, чем идейный. Но как-то так получалось, что их действия были последовательным воплощением постмодернистской парадигмы так же, как действия В. И. Ленина или Л. Д. Троцкого были воплощением слегка отретушированной, заостренной программы марксизма (последние двое, конечно, хорошо понимали, на каком идеологическом поле они играют). Ведь можно быть эпигоном Бродского, Бродского толком не читая. Можно быть адептом позднего Витгенштейна, ни разу не раскрыв «Философских исследований». Точно также и с постмодернизмом.
        Мировоззренческие конфликты и актуальные художественные тропы носятся в воздухе эпохи, нужно только настроиться на их волну… и «процесс пойдет». Чтобы ухватить модную тенденцию, не обязательно работать дизайнером одежды.
        Совпадение концептов перестройки и основных постулатов постмодерна поражает. Судите сами. Знаменитое «новое мышление» и «плюрализм мнений» Горбачева можно сравнить с борьбой с логоцентризмом. Провозглашение политики гласности (не свободы слова, а именно гласности) вполне сопоставимо с разоблачением внутреннего голоса и подчинением его протописьму (согласно Деррида, «нутрь» должна быть подчинена «наруже», а лингвистика и частные дискурсы — верифицируемой семиотике). Все, что говорили тайком, на кухнях, в эпоху перестройки ринулось на страницы газет, в письмо, в печать.
        Даже ставропольский диалект Горбачева, неправильные ударения, все эти «мЫшление», «углУбить», «нАчать» и т.д. воспринимаются сегодня как «люфты», «дифферансы» Ж. Деррида. А само слово «перестройка» является (если обратить на это внимание) идеальным переводом на русский язык термина «деконструкция».
        Конечно, в конце 1980-х такие словечки в СССР никто не использовал, но сейчас-то вполне понятно, какая именно философская воля управляла ходом событий. В борьбе мировоззрений (читайте В. Дильтея) не бывает пустот. Нельзя отказаться от одной мировоззренческой картины мира и не подпасть под другую. И тогда, четверть века назад, во властной верхушке одна идеология расчетливо сменялась на другую. Но поскольку о второй идеологии в стране ничего не знали, то, легко пустили эту «лисичку со скалочкой» в дом, не позаботившись о безопасности кур, овец и телят. Пустили, по сути, только потому, что имеющаяся государственная идеология изрядно надоела и набила оскомину. А тут еще «вскрылись новые факты»… Все хотели обновления, новой риторики, но какой именно, не знали.
        В эпоху Горбачева о постмодерне и заговорили, сначала, как о передовом художественном стиле, а затем как о новой философской парадигме, характерной для постиндустриального, информационного общества. О нем быстро стали писать статьи и книги, толстые журналы устраивали круглые столы и организовывали специальные номера, посвященные постмодерну.
        Подлинная же цель программы постмодерна ускользала. Дело в том, что настоящий автор постмодернистских текстов всегда герметичен. Он никогда не декларирует свои цели открыто, предпочитая непрозрачность, умело отвлекая внимание своих читателей бурлесками, эскападами, литературной игрой и прочими «коннотациями». Нужно вдумчиво и долго штудировать книги постмодерна, чтобы дойти до этой примитивно-идеологической его изнанки. Но главные труды теоретиков постмодерна будут переведены только в 1990-е, а то и в 2000-е годы. Не удивительно, поэтому, что суждения о постмодерне в России конца 1980-х долго оставались поверхностными.
        Но чего же конкретно на самом деле добивается постмодернизм? Если определять предельно коротко, то постмодерн — это мастерство управления социальной энтропией, многоступенчатый, последовательный, постепенный способ ослабления любых властных и иерархических механизмов вплоть до их полного разрушения. Постмодерн можно сравнить с анархизмом, декадансом или нигилизмом второй половины XIX — начала XX вв., с той только (весомой!) разницей, что постмодернисты не отдаются слепо стихии быстрого саморазрушения, но делают это расчетливо, неторопливо, шаг за шагом, старясь оставаться невозмутимыми, беззаботными и даже веселыми.
        Революции и бунту, характерным для руссоизма или марксизма, пограничным ситуациям, характерным для экзистенциализма, а также прямому самоубийству, постмодерн предпочитает расшатывание, раскачивание, потрясывание, периодическую децентрацию, «люфт» центра, как выражался Ж. Деррида. Еще ярче об этом написали другие авторы: «Мы действуем не ударами молота, а с помощью очень тонкого напильника. Мы изобретаем саморазрушения, не смешивающиеся с влечением к смерти. <…> В пределе, демонтирование организма не труднее, чем демонтирование других страт — означивания и субъективации».
        То есть ключевое слово здесь — демонтирование, т.е. постепенная разборка и разламывание. Оставлю без комментариев намерение постепенной разборки организма и субъективации (хотя, если вдуматься в то, что это такое, становится страшновато), сосредоточусь на разборке означивания. Демонтаж означивания — это подрыв существующих языковых кодов, значений, за счет привнесения в имеющиеся смыслы слов новых, вторичных, которые начинают расшатывать существующие иерархии смыслов. Главное словарное значение любого слова начинает атаковаться своими второстепенными словарными значениями, случайными смыслами, а то и вовсе намеренными искажениями, искривлениями смыслов. Они претендуют на то. чтобы стать главными.
        Например, современный человек, произнося, слово «кончить», или слово «стул», вынужден прибавлять: «в хорошем смысле». Потому что «плохие» (как правило, вульгарные, грубые, карнавальные) смыслы всегда уже присутствуют на периферии сознания и добиваются того, чтобы их учитывали. Или как сегодня игровое искаженное написание «превед», пришедшее из блогосферы, добивается своего места под солнцем у литературно укорененного «привета». И так далее.
        Постепенно, в череде подобных «практик» наступления, язык мутирует, меняется, причем именно в сторону снижения, упрощения, примтивизации. Желательно для постмодерниста — чтобы примитивизация была предельной, такой, чтобы Эллочка-Людоедка стала казаться академиком Виноградовым. Это и есть искомый результат работы постмодернистов по устранению означивания. Они ведь борются с тиранией, иерархией в языке. Если же все станут изъясняться только при помощи междометий, то тирания автоматически будет устранена.
        Смысловые изменения, мутации в языке, конечно, происходят и сами собой, в процессе исторической языковой практики. Но в ходе естественного изменения язык меняется не только в сторону упрощения, но и в сторону усложнения. В любом развитом лингвистическом обществе действует еще и система языковых правил, академических норм, которая при помощи властных механизмов сдерживает процесс языковых изменений. Постмодерн же всячески ускоряет, распрямляет разрушительные пружины.
        Но разве это не то же самое, о чем кричит Роман Тягунов в своих стихах? Разве не он предупреждает о вредных осадках, проникновениях, дожде через прохудившуюся крышу, через взломанную границу? Разве не он прямо предупреждает о порче слова:



Он призывает об обращении смысла назад. Энтропия, умирание организмов, слов и социальных связей идет без остановки. Мы «делаем это каждый день», — пишут теоретики постмодерна. Сравните у Тягунова:



Поэты всегда чувствительнее граждан. Вряд ли гражданин Роман Тягунов был в момент написания «Письма генсеку» последовательным контрпостмодернистом. Но поэт Роман Тягунов СРАЗУ, МГНОВЕННО почувствовал угрозу.
        И стал сигнализировать: кордон означивания прорван, родное слово подвергается какой-то инородной атаке, не только поверхностной атаке на уровне слов, но и глубинной, на уровне понятий. Какие-то самураи снова и снова беспрепятственно переходят границу у реки. И поэт Тягунов инстинктивно отстраняется от самого себя, поддающегося соблазнам.



Другой берег реки — это одновременно берег иностранный, чужой и берег «смерти», берег дантова Стикса. В ситуации вторжения нельзя оставаться безразличным и «на гранитном причале» молчать, как рыба, «в изумленье» (На каком языке говорит Рыба-Кит?). Он заявляет о необходимости перевода, воскрешения обратного, привычного толкования, возвращения испорченных, искаженных слов в живое, естественное состояние. Язык должен обогатиться:



И если в стихах к Е. Ройзману еврейский язык (иврит) ставится Тягуновым в один ряд с русским (оба языка — символы отстаивающих свою самость национальных сознаний), то английский язык, наряду с греческим, раз за разом преподносится поэтом как язык властного, вражеского вторжения. Но и с врагом надо вести переговоры:



Воскрешенный язык является как бы магическим кругом, защищающим сознание поэта (и читателя!) от порчи. Это круг языка уже не только по В. Гумбольдту, но и по Н. В. Гоголю — круг, отгораживающий от чертовщины. В 1990-е, уже не только поэт, но и гражданин Р. Тягунов открыто открестится от постмодерна. После посещения шумевшей в городе выставки современного искусства он напишет:



Но как же так получается? Авангардист, искатель новых форм, впоследствии рекламщик, человек, сравнивающий Сталина с Гитлером, подсмеивающийся вместе со всеми над советскими ценностями, ужасающийся открывшейся информации о репрессиях и жестокости вождей, человек, печатавшийся у много писавшего о постмодерне В. Курицына, не принял тонкого напильника постмодернизма? Это кажется странным, но это так. Тот, кто обращает смысл назад, к обогащению речи, на самом деле ведет вперед.
        Факт остается фактом: при всем неприятии идеологических пережимов в СССР, Тягунов прямым текстом призывает Горбачева не отрекаться, не привносить ничего извне, и не рубить с плеча. В жизни в СССР, несмотря на все плохое, есть чем гордится, есть что-то настоящее, подлинное:



И далее, конкретно и грубо о том, что нужно «предохраняться» от привнесенного извне влияния:



Но его не услышали. Карусель постмодернизма была запущена, а белку в колесе никто не убил.

____________________