1962 №12

ЧАСТЬ
ВТОРАЯ
Глава
первая
1.

Ольдржих Шафранек изменился на глазах. Он трудился в поте лица. Словно на крыльях, летал по стройке. Проводил заседания правления, рассылал во все концы письма с просьбами о стройматериалах и даже выполнил однажды норму на кладке кирпичей.
Он спал на своем топчане, как убитый. И хорошее настроение к нему пришло вовсе не от того, что был пущен первый цех кожевенного завода, не от того, что Томаш Локер на мебельном выправил дела и бешеным темпом повел монтаж. Вечерами кооператоры зачитывали до дыр газетные отчеты с четырнадцатого партийного съезда, говорили о новых заводах и электростанциях, гадали, какие вести привезет из Москвы со съезда Иван Елистратович Мельников. Ольдржиху было наплевать и на это, и на то, что где-то в Ярославле выпущен первый советский автомобиль, о котором кричат на весь мир. Ольдржих ликовал потому, что его решили послать в Чехословакию за вторым двигателем для электростанции.
Когда он узнал об этом, то даже испугался от неожиданности. Не раздумывая, Ольдржих согласился попутно найти в Красных профсоюзах специалистов по электрооборудованию, и по литейному делу, и по компрессорному хозяйству, и по монтажу ткацкого оборудования.
Все это ерунда! Главное — снова Прага! Целый месяц дома, даже больше!
За несколько дней до его отъезда в правление пришла заплаканная Фанка Хаурова. В Чехословакии умерла ее сестра, оставив сына. Муж сестры еще раньше погиб при обвале в шахте. Мальчик остался совсем: один. Фанка хотела забрать его к себе.
Ольдржих выступил с речью. Он требовал дать Хауровой денег на поездку в счет будущей зарплаты. И ему никто не решился возражать. Собственно, и возражать-то было трудно.
Уехали они вместе. В Праге дела пошли хорошо. У Ольдржиха было достаточно старых связей и наличных денег. Он легко купил двигатель. В Красных профсоюзах ему обещали найти специалистов. От неприятных хлопот удалось избавиться сразу.
Ольдржих вставал с рассветом. Целый день ходил по Праге, по-новому чувствуя ее красоту. Его нисколько не огорчало, что стоит зима. Он поднимался по крутой лестнице Фюрстенбергского сада в Грандчанах на самый верх и часами любовался панорамой города. Потом он шел в Коловратский сад, из него в Пальфиовский... И так по всему кольцу садов под Кремлем.
Ольдржих никогда прежде ничего не пил. Теперь же все чаще и чаще заходил в ресторан.
Фанка с племянником уже приехала в Прагу.
Ольдржих еще раньше неожиданно для себя обнаружил в Фанке какую-то особую прелесть: естественную неповторимую красоту и обаятельное прямодушие. И теперь осторожно предложил ей съездить в Карловы Вары. Фанка посмотрела на него, как на сумасшедшего, и заявила, что, не откладывая и дня, едет в Россию.
Понял тогда Ольдржих, что не в его силах уйти от пражской жизни, уехать обратно в ненавистную голую степь. Считая себя порядочным человеком, он решил отослать в «Интергельпо» двигатель, проводить специалистов и, честно сложив с себя обязанности председателя, остаться в Чехословакии. «И пускай там говорят, что вздумается...»
В Чехословакии с ужасающей быстротой росла безработица. Последним лидерам автономных профсоюзов пришлось открыто выбирать между совестью и деньгами. Профсоюзных соглашателей рабочие откровенно презирали. Экономическая борьба становилась непопулярной, начинались жестокие политические бои. Теперь даже за речи в защиту рабочих сажали в тюрьмы.
Ольдржих понимал, что если он останется в Чехословакии, его будут преследовать. А остаться хотелось. Он решил посоветоваться с Илеком. Но и тут его ждала неудача. Илека в Праге не было. В ЦК Ольдржих узнал, что у Илека большие неприятности в связи с «делом Мартина». Выступив в ЦК, он выразил сомнение, действительно ли Мартин договорился о поездке «Интергельпо» с Советом труда и обороны. Отношения Илека к Мартину стали известны буржуазной прессе, и она пыталась посеять панику среди кооператоров «Интергельпо» из второго эшелона. Под давлением Илека Мартина исключили из партии.
Антонин Запотоцкий настоял на выяснении подлинных обстоятельств этой истории. Пока ни одно обвинение против Мартина не подтвердилось. После возвращения Илека от него должны были потребовать ответа и выяснить, на чем он основывал свое выступление в ЦК.
Ольдржиху нетрудно было догадаться, что причиной всего явилось его письмо Илеку. Ольдржих узнал также, что его разыскивает Рудольф Мартин. Он надеется, что Ольдржих поможет найти концы этой провокационной интриги.
Ольдржих понял, что совершил убийственный просчет. Он оказался в отчаянном положении: его причастность к истории с Мартином могла со дня на день выплыть наверх, и тогда ему не простят предательства. Возвращаться в кооператив было тоже страшно, так как в поездке Ольдржих перерасходовал более десяти тысяч крон.
'Разыскав знакомого маклера, Ольдржих продал весь свой гардероб. Вырученных денег едва хватило погасить половину растраты.
В «Интергельпо» он вернулся только к марту: задержался в Москве.
Он похудел, движения его стали неуверенными, взгляд — равнодушным. Сославшись на усталость, Ольдржих попросил перед отчетом отдыха. Такое было не в правилах коммунаров, но Иштван не сказал ни слова.
Накануне заседания правления в «Интергельпо» появился Иван Елистратович Мельников. Через полчаса Иштван, Ольдржих, Карел и Олекса Колобишка уже ехали в город на тряской грузовой машине.
Иван Елистратович расспрашивал о текущих делах, но Иштван и Карел видели, что он как будто и не слушает их ответов.
— Двигатель прибудет скоро?
— Недели через две.
— Место для него приготовили?
— Давно.
— Значит, без задержки?
— Да.
Машина подъехала к обкому. Мельников умолк.
— Присаживайтесь, товарищи, — пригласил секретарь обкома Андронников.— Разговор будет не короткий. Из Центрального Комитета компартии Чехословакии и ЦК ВКП(б) поступило письмо. Дело вот в чем. Секретарь ЦК партии Чехословакии товарищ Илек несколько месяцев назад получил письмо от председателя правления «Интергельпо» Шафранека, обвинявшего Мартина в умышленном инсценировании своего ареста, якобы с целью избавиться от ответственности за катастрофическое положение, в которое он поставил кооператив. Илек потребовал на основании этого письма исключить Мартина из партии. Мартин апеллировал и доказывал, что письмо Шафранека — клеветническое, а действия Илека — раскольнические. ЦК компартии Чехословакии просит помочь разобраться в этом деле.
Андронников отодвинул бумаги в сторону.
— Мы решили, что полезно разобраться во всем этом вместе с вами. Иштван Сабо никогда не чувствовал себя таким подавленным, как
в эти несколько минут. Он хорошо знал Ольдржиха, его карьеризм, но не понимал, для чего надо было чернить Мартина — честнейшего человека, первого организатора «Интергельпо».
Андронников ждал. Коммунары молчали. Они старались не смотреть на Ольдржиха. Колобишка поминутно лазил в карман, доставал трубку, но сразу же прятал ее, вспомнив, что находится не у себя в правлении.
Наконец поднялся Иштван.
— Мы ничего не слышали об этом, товарищи. Я только скажу...— Иштван запнулся.— Никто из нас не рассчитывал на легкую жизнь.
Иштван замолк. А потом сказал самое главное:
— Поступок Шафранека касается не только партийной организации кооператива. Мы просим вас подождать два дня. Приходите на наше общее собрание. А сейчас нам разговаривать трудно...
Андронников не стал задерживать кооператоров.
Если бы о письме Шафранека в «Интергельпо» узнали месяца три назад, оно, вероятно, не вызвало бы такого единодушного осуждения: на первых порах многие нервно переживали затруднения, свежа была в памяти и смерть старого Коконя. Но сейчас с помощью городских рабочих и комсомольцев стройка хоть и медленно, но заметно набирала силу. И письмо Ольдржиха, в котором непредвиденные затруднения рисовались, как рассчитанный удар против рабочих, и обвинялся в этом Мартин, вызвало общее возмущение.
— Шафранек стал на путь предательства партийных интересов,— гремел на собрании Ян Горка,— Он постудил так, как у нас в Чехословакии поступали профсоюзные вожаки. Мы — коммунисты! И приехали сюда не на заработки, а на революционную учебу. Мы хотим разделить, как равные, те трудности, с которыми борются наши братья — большевики Советской России. Мы и впредь будем учиться их выдержке, мужеству и опыту, чтобы стать такими же стойкими в борьбе на своей родине. Мы выбросим из своих рядов всякого, кто попытается нарушить союз коммунистов!
Выступали многие. Шел тяжелый рабочий суд.
Ольдржих поднялся. Он стал защищаться. Заговорил сбивчиво.И тут, словно камнем, ударили вопросом:
— А где наши деньги?
Ольдржих сразу потерял нить доводов. Он стал торопливо объяснять, что доставал двигатель с большими хлопотами, что пришлось дать взятку.
— А не в ресторанах оставил?
— Разбирается серьезное дело, — попробовал остановить неприятные вопросы Ольдржих,— а вы...
Договорить ему не дали.
— А где Хаурова?
Ольдржих чуть заметно побледнел. Фанка была на собрании. Выбравшись к столу президиума, она громко спросила:
— Что надо?
В цехе, битком набитом народом, затихли. Никто не решался на невежливый вопрос.
— Не знаете, что спросить?— Фанка взглянула на Шафранека, стоявшего почти рядом с ней.— Тогда я сама скажу: приглашал, меня в Карловы Вары.
И сразу посыпалось:
— Ага!..
— А зачем?
— Опросите его. Я не поехала, — отрезала Фанка.
Она хотела пойти на свое место. Но собрание враз прорвалось.
— Нет, ты скажи!
— Чего? — Она оборачивалась на вопросы.
— Про деньги знаешь?
— Нет. Я с ним по ресторанам не ходила. Он ходил один. Спрашивайте у него...
— А, может быть, ты была хоть разок?..
Презрительно сузились Фанкины глаза. А через минуту она молча ушла с собрания.
Шафранека вывели из правления. Пять тысяч он должен был возместить кооперативу. Председателем избрали Иштвана.
После собрания Иштван подошел к Андронникову и Мельникову.
— Вот теперь можно обсуждать вопрос у вас, — сказал он серьезно.— Мы, конечно, виноваты. Отвыкли от штрейкбрехеров и предателей.
После отъезда Андронникова и Мельникова еще долго заседал партийный комитет. Карел и Ян Горка потребовали исключить Шафранека из партии. Но, после горячего раскаяния Ольдржиха, Иштван предложил объявить Ольдржиху строгий выговор и вывести из партийного комитета.
Члены комитета разошлись недовольные.
— Он же подлец!— говорил Иштвану Карел, когда они шли домой.— А мы раздобрились.
Иштван не торопился с ответом. Они подошли к дому Карела и остановились.
— Это, значит, я добренький?— спросил Иштван.
— Ты.
— Не знаю. Разве обязательно за ошибку карать до конца? Мы ведь не в Чехословакии. За нами целое государство. Может быть, Ольдржих сегодня получил самый серьезный урок в жизни. И, еще одно: нам, коммунистам, нельзя уставать бороться за человека.

2.
Иржи Матей жил за фанерной перегородкой маленькой инструментальной мастерской механического цеха. В ней было холодно, и Матей поставил железную печку. После собрания, закончив неотложные дела, Иржи улегся на кровать из толстых досок. От печурки шло приятное тепло. Иржи с удовольствием вытянулся на широкой постели. Вдруг скрипнула дверь. Не успел он подумать, кто бы это мог зайти, как на топчан села Фанка Хаурова.
Иржи лежал и не шевелился. «Это все»,— подумал он беспомощно и с горечью признался себе, что навсегда потерял доброе имя.
— Ты будешь молчать?— спросила Фанка.
Иржи вспомнил, как она вышла сегодня перед собранием, гордая, оскорбленная сплетнями и подозрениями. Она была такая красивая!
— Иржи, ты веришь мне? Ну, скажи, Иржи!— Она рывком наклонилась к нему.
Матей натянул одеяло до подбородка.
— Думаешь, я такая...— совсем тихо сказала она.
Она была рядом. Не задиристая и насмешливая, как всегда, а робкая и страдающая. Конечно, она не виновата ни в чем. Что делать, если она нравится мужчинам? Таких женщин всегда подозревают в самом худшем. Потому что завидуют.
Молчание Матея мучило Фанку. Она встала с постели, отошла.
— А ты не обращай внимания,— вдруг посоветовал Матей.— Поболтают, перестанут.
— Мне наплевать на это,— горячо прошептала она, припав к нему.— А ты, ты что думаешь?..
Иржи давно берег для Фанки теплые и ласковые слова. Он бы очень хотел сказать ей, что всегда, когда ему хорошо, думает только о ней. Но почему-то слова никак не выговаривались.
— Эх, Матей, Матей,— сказала Фанка нежно и задумчиво.— Если бы ты еще говорить умел...
Она погладила его щеку. И Матей понял, что все равно ничего не скажет...
Утром Иржи увидел, как из деревообделочного через механический прошел в курилку Тоничек Хаура. Матей попросил у соседа табаку и направился следом. Он неумело свернул папиросу, прикурил и, откашлявшись, сказал:
— Тоничек, я люблю твою Фанку.
У Тоничека едва заметно дрогнули пальцы. Он смущенно улыбнулся, ответил, пожав плечами:
— Это твое дело.
— Фанка тоже любит меня, Тоничек,— сказал Матей.  — Ну и что?
— Так,— ответил Иржи.— Я сказал, чтобы ты знал. Я всегда считал тебя хорошим парнем.
Тоничек усмехнулся.
— Ты не думай, что я подлец, — осторожно добавил Иржи.
— Ладно. Пойдем.
Тоничек старательно заплевал только что прикуренную папиросу и направился в цех:
Матей вышел на улицу и сел возле цеха на большое сломанное точило. Тянуло запахом оттепели. Набухший от воды снег между корпусами механического завода перемешали колеса телег и машин, а дорога стала черной. По всему небу клубками разбросались белые облака. И где-то между ними мелькали пятнышки голубиных стай.
Иржи подумал, что зиме пришел конец и начинается весна. Дома, в Чехословакии, Матей всегда радовался ей. В такие дни он пораньше отправлялся искать работу, а мать говорила:
— Трудно тебе, Иржи. Ты — честный парень и, наверное, поэтому никогда не будешь счастливым.
В прошлом году перед самым его отъездом мать умерла. Матей пожалел, что уже не может послать ей письма. Он бы написал целый листок о том, что пришла весна, и он, Иржи, такой же честный, как и раньше, и еще — счастливый. Конечно, он не стал бы объяснять ей, почему счастливый: этого никто не может объяснить. Но мать все равно поверила бы. Потому что Иржи врать не станет.
Иржи хотелось уйти в степь, взглянуть оттуда на заводы, на поселок, узнать, появились ли там проталины. Но он повернул в цех.
Весело гудели станки, поблескивали полированные ремни передач, и стружка веселыми ручьями текла из-под горячих резцов. Иржи включил рубильник, и его станок запел знакомую радостную песню.
«Конечно, мать поверила бы...» — еще раз подумал он.
По цеху прошел Ян Горка — начальник мастерских. Иржи тут же решил, что сегодня после работы зайдет к Яну и попросит участок в конце поселка. Скоро наступят теплые дни. Можно будет строить дом.
Когда прогудел гудок, Иржи впервые обратил внимание, что на улице еще совсем светло. День прибыл. Иржи принял от рабочих инструмент, повесил для порядка на дверь маленький замочек и пошел к Зденеку. Он подружился с ним еще на поделке кирпичей.
Едва Матей вошел в поселок, как из-за дома выскочила орава ребятишек под водительством Славки Матеса.
— Матей!— крикнул угрожающе Славка.— Отступай!
И не успел Иржи сообразить, в чем дело, как в ухо ему попал снежный комок. Прикрыв лицо рукой и выдвинув вперед локоть, Иржи медленно пошел на ребят. Те отбежали на несколько шагов и обрушили десятки новых ударов.
— Не отступать!— командовал Славка.— Вперед! Но Матей продвигался.
Вдруг он почувствовал приличный удар по руке и услышал голос Иштвана:
— Так его!
— Ура-а-а!— завопили ребятишки.—Матей, сдавайся!
— Сдавайся, Матей!— кричал Иштван, швыряя в него крупными снежками.
Матей сошел с дороги, загреб руками влажный снег. Пудовый ком чуть не сбил Иштвана с ног. Матей улыбнулся. На стороне Иштвана очутился Ян Горка, и Матею пришлось шевелиться. Через минуту все оглохли от боевых кличей. Никто не знал, где свои, а где чужие. Снежные комья летели отовсюду. И вдруг веселый гам перекрыл раскатистый ружейный выстрел. Послышался голос папаши Франтишека:
— Ого-го! А?— Он подошел к Иштвану, который уже вытаскивал свою трубку.— Ты знаешь, Иштван, что я никогда не вру. Я подумал, что оно не выстрелит,— показал он на ружье.— Оно, наверное, замерзало за зиму. А сегодня оттаяло!
— Весна, папаша Франтишек!
— А разве я спорю?

3.
С земли согнало последний снег, и Власта, собираясь встречать Карела, надела легкое пальто. Она знала, что сегодня на заводе пускают новый цех и Карел задержится. Но все равно вышла в обычное время.
На улице она встретила Томаша Локера. Он нес на плече пузатый-плетеный чемодан. Рядом семенила красная от волнения Иржина.
— Иржина!— крикнула Власта, бросившись к ней.— Ты приехала?!
— Приехала!— Иржина отскочила от Томаша и поцеловала Власту.— Ой, как у вас хорошо! Это все Томаш виноват. Я всю зиму просилась.
Томаш улыбнулся как именинник. Иржина засмеялась и спросила:
— А ты очень ждал меня, Томаш?
— Ждал.
— Нет! Ты скажи — очень?
— Пойдем быстрее. Мне надо в правление.
— Не поймешь тебя,— заворчала Иржина.— То тебе меня надо, то не надо.
— Я сказал — надо.
— Нет! Ты скажи — очень!
— Ну, очень.
— А где мы будем жить?— не унималась Иржина.
— На фабрике.
— У тебя нет дома?
— Нет.
— Ты же говорил, что ты заведующий фабрикой.
— Я и есть заведующий.
— Фи...
— Да там же удобнее: работа рядом, правление — тоже. И комната приличная, только в ней станок стоит.
— Станок?!.
Власта долго смотрела им вслед, потом не спеша пошла к заводу. Около ворот на маленькой скамеечке сидел папаша Гулка.
— Здравствуйте, папаша Франтишек,— сказала Власта.— Цех уже пустили?
— Давно,— ответил Франтишек.— Все сидят в конторе. Ты думаешь, это просто — пустить такой цех? А?
— Я не знаю,— ответила Власта.
— Я тебе могу сказать, если ты хочешь,— важно объяснил папаша, Франтишек.— Сейчас совсем нельзя спать на дежурстве. Этих кож привезли на десять тысяч рублей! Понимаешь?
Власта отошла от Гулки, посмотрела в сторону конторы, нетерпеливо походила около ворот.
Папаша Франтишек первый увидел Карела.
— А вон и Карел!— громко сказал он.— Сейчас возьмет тебя на руки и отнесет домой.
— Карел, Карел! Иржина приехала!— сообщила Власта первую-новость.
— А как Томаш?— спросил ее Карел.— Он, наверное, не знает, что делать от радости?
— Нет, ему некогда. Иржина допытывается у него, как он ее ждал: очень или не очень.
— А ты меня очень ждала?
Власта приподнялась на носки и шепнула ему на ухо. Карел хотел поднять ее на руки, но она погрозила ему пальцем. Он обнял ее, и они тихонько пошли по дороге.
— А? Что такое?! — Удивился про себя Гулка. Подошел Зденек, и Гулка показал ему на Карела: — Власта сегодня идет пешком. Ты можешь мне верить: у них что-то стряслось.
Франц Зденек ничего не ответил. Папаша Франтишек зевнул, и неспешна двинулся к конторке. Он слышал от знакомого врача, что весной погода обманчива и можно простудиться в два счета.
«А кому хочется умирать в такое время?..»

Глава вторая
1.
В конце апреля ночи потеплели. В один из вечеров Иштван переставил свой топчан из комнаты на веранду.
— Не рановато ли загорать?— спросил его Карел.— Может, перестанешь дурака валять. Ты нас вовсе не стесняешь.
— А в чем дело?— Иштван сел перед Карелом.— Ты запрещаешь мне дышать свежим воздухом?
Он поставил у изголовья квадратный столик, провел электричество, стал называть свой угол «квартирой» и был очень доволен. С веранды открывались стройка и степь. Но где-то за ними лежал большой и разный мир.
С Чехословакией их связывали письма да еще, пожалуй, ожидание товарищей, которые должны приехать со  вторым транспортом.
А пока приходили только письма. Это был голос далекой родины. Короткие весточки без подробностей передавались из рук в руки, из дома в дом, пока не выцветали чернила. На почтовых конвертах стояли сотни обратных адресов и, несмотря на это, письма часто походили одно на другое. Значит, писали правду.
Друг из Остравы сообщил Карелу о провале всеобщей забастовки. Победа казалась совсем близкой: угля в стране оставалось только на два дня. Однако в последний момент его подвезли из Германии и Польши.
Такие письма читали на собраниях. Они касались всех, заставляли торопиться в работе, забывать усталость. Люди строили свой город, словно он мог изменить судьбу их родины.
И были другие письма...
Власта хотела выйти на улицу, но остановилась у приоткрытой двери. Подозвала Карела.
На веранде, облокотившись на колени, сидел Иштван. В руке он держал конверт. На шнурке, обмотанном вокруг пальца, неподвижно висела плюшевая обезьянка.
Иштван никогда не говорил о своей семье. Кроме того, что Элле с Миклошем не обещают визы на выезд и она вынуждена пробиваться случайными заработками, не знал ничего даже Карел. Он видел только, что с редкими письмами к Иштвану приходили долгие раздумья.
...Обезьянка качнулась, легко забралась по шнурку и ткнулась плюшевой мордочкой в руку Иштвана.
— Мне его жалко,— шепнула Власта Карелу.
Карел как-то странно посмотрел на нее и прикрыл дверь.
— Ты зря жалеешь Иштвана. Элла — настоящая жена. Она будет ждать.
— Но сколько можно ждать?
— Может быть, всю жизнь.
Власта долго не могла заснуть. Ночью услышала плеск воды. Подошла к окну на веранду, чуть отодвинула занавеску. Иштван стирал свою рубашку. Она вернулась в постель.
Карел лежал рядом, но ей было страшно...
Иштван поднимался раньше всех в поселке. Весна принесла много забот. Предстояло закладывать новые цехи. А тут еще Колобишка надоедал с общественным садом и требовал денег на его расширение.Божена Шперова торопила со строительством школы. Венцель Вейвода заговорил о клубе:
— Коммуна без клуба! Смех. А где культурная революция?
— Слушай, Карел. Объясни ему, пожалуйста,— требовал поддержки Иштван.— Что это получается? Прежде всего план!
— Не могу,— отказывался Карел.— Все правильно.
— Ладно,— решительно говорил Иштван.— Согласен. Но денег не дам. Стройте субботниками. Идет?
— Без денег все равно не обойтись.
— Зарабатывайте. Сделаете лишний шкаф — деньги ваши. Десять — тоже ваши.
И все-таки, когда стихал спор, заканчивалась ругань, Иштвана неизменно охватывала радость. И не было еще дня, чтобы из правления он пошел прямо домой. Хотелось взглянуть на стройку со стороны. Она казалась Иштвану лучше, красивей, чем была задумана. Проекты есть проекты — все равно бумага. А настоящие корпуса, поднявшиеся в степи, гудели станками и машинами. Они, как истые рабочие, пропылились и вкусно пахли дымом. У них появился голос. Каждое утро страна начинала перекличку строек. И маленький пролетарский район «Интергельпо» откликался вслед за Донбассом и Уралом, Сибирью и Казахстаном. Он, как новобранец, становился в общий строй первой пятилетки вместе со своей обширной областью, преобразованной этой весной в автономную республику.
Иштван перебирал прошлые события, и они неуловимо становились в связь с его сегодняшней радостью.
Где он встал да дорогу, которая привела его сюда?
Он помнил венгерский город Эршекувайр. Семья постоянно бедствовала. Иштвану исполнилось десять лет, когда отец отвел его учиться к знакомому слесарю в железнодорожные мастерские. Тогда он еще ничего не смыслил. Только работал, ел, спал.
Потом оружейный завод в Дире. Там за забастовку попал в армию. Солдатом пришел в партию. А дальше...
Венгерская коммуна! Из Чепельской военной охраны организовалась Красная гвардия. Он и сейчас помнит свой двадцать второй Красный полк, свой пулемет, который верно служил до последнего дня, пока в декабре тысяча девятьсот девятнадцатого года их не разоружили в Румынии. Их всех предал тогда Хорти. Иштвану удалось бежать в Чехословакию.
Где-то в тех событиях им была обретена правда. Та правда, которой всюду боялись хозяева. В Чехословакии все было то же. Тюрьма — свобода, тюрьма — свобода... И все из-за того, что он знал правду и говорил о ней.
Потом — призыв Ленина. И он пришел сюда.
И теперь он, Иштван Сабо, не отступит. Не отступят и его товарищи.

2.
Это случилось 6 мая 1926 года.
Привычно отгудел кожевенный. Коммунары, торопливо управившись с завтраком, уходили в степь на свои участки. И вдруг гудок заревел снова, смолк, опять заревел. Что-то страшное послышалось в этом реве.
Оборвал на полуслове деловое распоряжение Иштван. Оставила в котле с кашей черпак Анна Славичкова. Не успела дать грудь плачущему ребенку Божена. Вытянул шею папаша Франтишек. Заглушил мотор Венцель Вейвода. Притихли в школе дети.
Гудок судорожно и часто стонал, рвал в клочья утреннюю тишь.
И словно опомнившись, люди бросились из домов и цехов.
Нигде ничего.
Но вот длинная крыша механических мастерских лопнула. Огромный столб рваного пламени лизнул небо. Потом он прыгнул на лесопилку и клубками завертелся по земле, брызгая искрами.
Иштван бежал к мастерским напрямик. Он не видел ни земли, ни людей, которые перегоняли его. В ушах звенело.
— А-а-а-а-а-а-а!!!
— Пожа-а-а-р!
Иштван почувствовал, как опалило лицо. Он увидел перед собой какую-то женщину, вырвал у нее багор и вцепился в большое почерневшее стропило, темным концом вынырнувшее из огня.
Тонкие молочные струи воды пропадали в клокочущем пламени. Огонь гудел и красными кошками прыгал в стороны. Человеческие голоса тонули в реве горячего ветра. К зданию, где располагались столярный цех и сушилка, нельзя было подойти.
Карел Блага и верткий Бела Шпера изловчились приставить лестницу. Бела потянул за собой брандспойт, и Карел полез за ним, поддерживая набухший шланг. Они добрались до карниза, по которому желтой змеей бегал цепкий огонь. Шпера хлестнул по нему водяной струей, отогнал на секунду и выбрался на крышу. Карел затащил по лестнице второй брандспойт и стал наступать рядом с Белой.
Длинное здание мастерских плотно окружили пожарные подводы. А из города мчались все новые и новые. К полудню механическое отделение почти полностью отвоевали от огня. Лесопилка и столярка пылали по-прежнему.
Пришло подкрепление от железнодорожников. Они вывели на подходы к станции паровоз и, соединив несколько шлангов, подали воду. Теперь Карелу пришлось помогать Беле удерживать новый шланг. Струя ломала, как спички, подгоревшие стропила, вместе с обуглившимся деревом отдирала и сбрасывала с крыш пламя. Неожиданно рукав паровозного брандспойта ослаб. Шланг, слишком длинный, не выдержал давления и где-то лопнул. Огонь взвыл. Но люди не отступили. Снова заработал паровозный насос. Бела пошел вперед.
Вокруг здания кипел людской водоворот. Волнами накатывался на лесопилку и откатывался назад. Когда новый порыв, смешанный с отчаянием, толкал людей к пылающему зданию, казалось, они растопчут его. Но пламя стреляло в них из окон, плескало угольями с крыш, отбрасывало назад.
Папаша Франтишек молча черпал ведром воду из бочки и со злобной обреченностью бежал к огню на полусогнутых длинных ногах. Подбегал почти к самому окну и выплескивал воду в здание. Он не суетился. Только время от времени орал, ни к кому не обращаясь:
— Воды!
— Воды! — неслось отовсюду.
Люди потеряли представление о времени.
Со стороны механического отделения по крыше все так же шаг за шагом продвигался Шпера, за ним Блага и несколько рабочих. Иштван с Локером орудовали около лесопилки. Горел лесосклад, и они баграми оттаскивали в стороны бревно за бревном. У Локера дымилась на спине куртка.
— Пилораму спасайте! — закричал Томаш.— Всю воду на пилораму!
Вода летела под высокий навес, обливая железную дугу, пилы и связки тяжелых валков.
Огромный навес дрогнул, на секунду застыл в судороге и рухнул, взорвавшись тысячами огненных осколков, далеко отбросив людей.
— Всё,— прохрипел Томаш. — Пропала.
— А-а-а...
Томаш закрыл рукой глаза, саднившие от невыносимого жара. Когда он пришел в себя, люди стеной чернели впереди него, наступая на придавленное крышей пламя. Томаш повернулся и пошел к бочке. Он припал к воде и пил, пока не закружилась голова.
Над столярным крыша гудела, словно под ней кипел котел. Во многих местах она уже выгорела, и это затрудняло борьбу. Белу через каждую минуту обливали из шланга холодной водой. Все чаще и чаще вырывались тревожные голоса:
— Бела, назад!
— Смотри под ноги!..
Но Бела ничего не слышал. Внизу, в цехе, пламя задохнулось, и крыша окуталась густым дымом. Стих вой бушующего пламени, и громче стал беспорядочный крик.
Огонь не потух. Только теперь он был не сплошным, а разделился на несколько очагов, грыз еще уцелевшие деревянные перекрытия. Пользуясь затишьем, люди залезали на подоконники, тянули за собой шланги.
Бела Шпера, неосторожно отбежав от стен, по обугленному перекрытию, провалился. Только мгновение удержался он за брандспойт и тут же сорвался с пятиметровой высоты в цех, в краснеющие груды еще не залитого деревянного хлама.
Кругом охнуло, взметнулся женский вопль. Божена сунула ребенка Ольдржиху и бросилась к огню. Папаша Франтишек, отбросив ведро с водой, ринулся за Боженой.
— Воду! Воду! — неслось с крыши.— На него всю воду!
Но брандспойты и так уже были повернуты. Бела неловко барахтался среди догорающих обломков, ослепленный жаром и струями воды. Они сбивали его с ног. Он пробовал вырваться из огня, но не выдержал и свалился посреди раскаленных обломков. С крыши по шлангу к нему спускался Карел. Он поднял Белу. Запинаясь в горячих головнях, стал пробираться к окну. Навстречу ему Матей спустил две доски. Карел поднялся по ним на подоконник, и его сняли оттуда вместе с Белой.
Бела без сознания лежал на земле. Лицо, руки, ноги его были сильно обожжены. Тут же подъехала машина, и Шперу отправили в городскую больницу.
К концу дня огонь утих. Механические мастерские, почерневшие, обглоданные, отсвечивали опаленными, мокрыми от воды стенами. Плыл синий горький дым. От огромной черной кучи дерева, которая еще утром была лесопилкой, тянуло жаром.
Безобразными холмами лежали в цехах ряды заваленных станков. В тишине, под молчаливым взглядом людей, по горячему полу шагал в отглаженной гимнастерке начальник ГПУ Эрг. За ним шли Иштван и Мельников. Эрг изредка оборачивался к ссутулившемуся Иштвану и спрашивал:
— Здесь стоял щит? — Здесь.
— Кто первый увидел провода?  — Не знаю.
— Собери начальников цехов.
— Все тут.
— Станки погибли?
— Наверное...
Карел направился к себе на завод.
Около моста через речку он увидел небольшую кучку горожан. Они наблюдали пожар издали. И вдруг долетел чей-то громкий возглас:
— Воны ж его сами запалылы! Теперь добру штраховку получат! Карел не посмел обернуться. Тяжело отрывая ноги от земли, продолжал идти.

3.
— Иштван не придет. Времени терять нельзя, — сказал Карел членам комитета.
По их закопченным лицам со свежими ссадинами, обожженными бровями было видно, что они еще не остыли от схватки с огнем.
— Я слышал сейчас случайно... один человек кричал в толпе: «Они сожгли мастерские, чтобы получить страховку».— Никто не проронил ни слова. Карел продолжал.— Мы знаем, что это не так. Но нам все равно будет трудно. В прошлом году по дороге сюда некоторые не выдержали сомнений. Сейчас хуже. Сгорело имущество, сгорели деньги. Для тех, кто никогда не жил хорошо и уже видел плоды своей работы, сгорела частица счастья...— Карел прервался. «Что сказать еще?» Он посмотрел на своих товарищей, словно по-новому оценивая каждого.— Мы — коммунисты. И отвечаем за катастрофу. Нам вдвойне тяжело, но надо выдержать, в десятый раз сказать людям, что будущее решит работа, работа и работа. От силы нашего собственного убеждения зависит, поверят нам или нет. Тот, кто даст одолеть себя своей слабости, будет самым гнусным предателем партии, самым подлым штрейкбрехером пролетарского дела. Вот все.
Никто ни о чем не спросил. Члены комитета по одному выходили из конторки.
Карел ушел последним. Увидел в сумеречной дали поселок. И в мыслях встала Власта. Он знал: пожар сжег мост между ними, который он строил так долго и так терпеливо. Карел думал об этом с равнодушным спокойствием. Все чувства были израсходованы.
«Что я скажу ей? Что к счастью нет горной дороги? Но разве я не говорил об этом? Мы по-разному понимаем счастье. Скажу, что нужно строить новую жизнь для маленького Карела?..»
Карел подошел к дому. Он увидел на веранде соседку — Мартичку Долейшеву.
— Добрый вечер, Мартичка,— сказал он и прошел мимо.
— Стой, Карел!— крикнула Мартичка и осеклась. Потом прошептала:— Там... Власта...
Дверь квартиры открылась, на пороге показался Никола Долейш. Увидев Карела, он отступил назад в комнату. Карел вошел.
На столе лежала Власта. На ней было светлое серое платье, которое она надевала в день отъезда из Жилины.
Карел не верил. Но рядом судорожно всхлипывала Мартичка, виновато гудел голос Николы Долейша.
— Когда мы пришли, она уже... .
— Взяла нашу веревку,— едва выговорила Мартичка. Карел подошел к столу.
Власта лежала осунувшаяся, с острыми скулами.
Он снова увидел огонь, снопы искр, прыгающее по стропилам пламя, дым и провалившегося Белу Шперу, почувствовал, как жжет руки, лицо. Пламя! Пламя!..
И вдруг — мертвая Власта.
Он вспомнил черные лица товарищей, тишину на партийном бюро, покрасневшие от усталости глаза коммунистов, их немую решимость не сдаваться.
И вдруг — мертвая Власта!..
Карел повернулся и медленно пошел из дома. На улице почувствовал неприятный озноб. Безотчетно направился к стройке. Шел все быстрее. Ему стало тепло, и он расстегнул ворот рубашки. На ярком зареве заката чернел уродливый остов механических мастерских. Пахнуло угарным запахом пепелища.
Карел поднялся по сходням лесов на самый верх, к тому месту, где выкладывали карниз главного цеха — механического. В стороне слабо светили огоньки поселка. Недалеко виднелись развалины лесопилки и пустая коробка механических мастерских.
А вокруг алела от зари степь. Отсюда, с высоты, заря казалась ближе. Степь сжалась, и небольшие корпуса заводов стали от этого выше и могучее.
И Карел с острой болью почувствовал, что Власта уже никогда не увидит этой красоты. Не увидит и тот, которого она решила забрать из жизни. Карел сбежал вниз, зачерпнул ведром воду из бочки и снова взобрался на леса. Вылил воду в ящик с раствором, схватил лопату и стал размешивать загустевшую тяжелую массу.
Эх, Власта, Власта...
Он таскал снизу кирпичи. Один за другим укладывал их в стену. И видел в темноте только белую нитку шнура. Разгибался затем, чтобы снова бежать вниз.
Невидимым железным поясом стягивало поясницу. К плечам прилипла рубаха. Ладони рук занемели. Он не чувствовал шершавых боков кирпичей, не заметил, как потухла заря и наступила ночь. Он видел только тонкую нить шнура. И кирпичи крепко ложились один подле другого.
Эх, Власта, Власта...
Карел снова отошел к ящику с раствором. Руки стали резиновыми в локтях. Ноги не слушались. Он тяжело тащил кирпичи, давил на них обеими руками. Потом лег на сырую стену грудью, часто хватая ртом медовый степной воздух.
Он взглянул в степь. У самого края земли, прогоняя прочь темноту, пылала молодыми весенними красками утренняя заря.
Эх, Власта, Власта!..
Карел, пошатываясь, придерживаясь за гибкие перила, спустился, наложил на широкую доску кирпичи, оторвал их от земли и снова пошел обратно. Делал несколько шагов и останавливался. Приваливался! к стене. Смотрел вверх, на свежие метры кладки, Наконец почувствовал под ногами площадку. Разогнул онемевшие крючья пальцев. Кирпичи рассыпались под ногами. Он стал класть раствор.
Последний кирпич вывалился из рук. Он попытался поднять его, но не смог.
Заря таяла в светлеющей сини утра.
Карел не видел дороги. По знакомой улице подошел к своему дому. Одолел четыре ступеньки крыльца. Дверь в квартиру стояла открытой.
Топчан Иштвана на веранде был пуст. Карел тяжело сел на него. Вспухшие веки с опаленными ресницами слиплись, и он ткнулся в подушку.
...Днем на митинге выступал Иштван. На улице поселка собрались почти все коммунары. Они стояли тесно, плотно. Иштван поднялся на фундамент строящейся школы.
— Участники Венгерской коммуны! — глуховатый голос Иштвана дрогнул.— Шаг вперед.
От сплавленной массы людей отделилось около десятка мадьяр. Скомкав в кулак фуражки, они стали в ряд.
— Участники всеобщей забастовки двадцать первого года! Шаг вперед!..
Живая стена коммунаров двинулась и слилась с первой. В поблескивающих глазах не было ни ©опросов, ни страха.
— Мы все знаем, что такое борьба.— Иштван старался преодолеть хрипоту.— Мы выросли в борьбе. В ней завоевали звание интернационалистов. Нам отступать нельзя. В этой степи мы куем будущую свободу нашей родины. Ее можно ждать только отсюда, товарищи! Только из пролетарской России! Вот почему мы должны выстоять. Среди нас нет ни одного паникера. Завтра — на работу.
...Вечером Мартичка разбудила Карела.
— Власту надо хоронить, Карел...
Он молча поднялся.

4.
В утренней тишине глухо ревел гудок кожевенного завода.
Ян Горка и Матей, назначенный в помощь Яну вместо пострадавшего Шперы, без разговоров составили бригады: работа снова для всех была одинаковой.
Возле мастерских росли кучи обгорелого дерева. В закопченной коробке здания кое-где виднелись посиневшие, с розоватыми пятнами окалины станки.
Никто не вспомнил об обеде. Когда Анна Славичкова приехала на стройку, ее встретили с молчаливым недоумением. Равнодушно принимали чашки с супом и поодиночке отходили в сторону.
Иржи Матей, пользуясь передышкой, пробирался по цеху через груды обугленного хлама и с упавшим сердцем осматривал испорченное оборудование. В самом углу бывшего токарного отделения перед своим станком на коленках стоял Ермек Айдариалиев. Тонким зубилом он снимал окалину.
К концу обеда Матей выбрался наружу. Стоя возле телеги, съел суп. Бросив пустую чашку в ящик с грязной посудой, пошел обратно. Он был черный от сажи. Когда оглядывал товарищей, белки его глаз казались зловещими. Но на него не обращали внимания: все были не лучше.
Ольдржих старался держаться подальше. Его не узнавали в грязной спецовке. Он был рад этому и с остервенением ворочал пудовые холодные головни.
На второй день Иштван Сабо, Олекса Колобишка и Карел Блага подсчитали в правлении убытки. Ущерб исчислялся по меньшей мере сотней тысяч рублей.
— Надо ехать в горком,— сказал Иштван.— Докладывать. Иван Елистратович встретил коммунаров сдержанно.
Иштван ждал, что сейчас начнутся неприятные и тяжелые расспросы. Но Иван Елистратович с разговором не торопился. Наконец, он поднял взгляд.
— Ну?..
Иштван не знал, что полагается отвечать.
— Растяпы! — сказал Мельников.
Иштван скомкал в руке листок, приготовленный к докладу. Иван Елистратович вышел из-за стола, сел возле них.
— Ну, ладно. После драки кулаками не машут. Как народ?
— Все работают,— ответил Карел.
— Молчат,— добавил Иштван.
— Паники нет?
— Нет.
— Это — главное.
Казалось, Иван Елистратович даже повеселел. И Карел сказал самое тяжелое.
— Убытка больше ста тысяч.
— Знаю,— ответил Мельников. Он встал, подошел к своему столу и, посмотрев исписанный листок бумаги, вернулся.— Мы прикидывали тут по-своему... Думаю, что госстрах выплатит вам страховую сумму. Наши хозяйственники тоже обещали помочь: соберут кое-какие материалы для восстановления мастерских. Так что часть страховых денег сможете истратить на покупку оборудования. Ну и — воскресники... Пока все. Если торговые организации предложат договоры, не отказывайтесь. Это тоже поддержка. И будьте все время с людьми. Их со своими размышлениями оставлять нельзя.
— Люди выдержат,— сказал Карел.
— Не сомневаюсь,— ответил Мельников.— Но надо стараться, чтобы трудностей у них было меньше. Душу людей надо беречь, веру их в дело.
— А причину пожара установили? — спросил Иштван.
— Замыкание.
— Кто виноват?
— Кто у вас распоряжается электроэнергией?..
Иштван почувствовал в его вопросе неожиданную резкость.Он невесело усмехнулся.
— Один человек сказал даже, что мы сами сожгли мастерские.
— Чтобы получить страховку? Слышал об этом.
Мельников рывком поднялся с места и, уже не скрывая раздражения, заговорил быстро, сбивчиво, гневно.
— Тысячи строек по стране: заводы, домны, железные дороги, жилье, все до копейки вложено в кирпич и железо! Без штанов ходим, в куске хлеба себе отказываем, а у вас пожар. Замыкание!.. Головы рвать за это надо! Неужели вы ни черта не понимаете?! — Иван Елистратович отвернулся, потом заговорил уже спокойнее.— Для нашего края стройка—это... это революция! У нас еще частник жив, шваль всякая ползает, прячется по стране. И если сейчас мастерские сгорели по нашей оплошности, они могут загореться и от рук врага... Замыкание! — издевательски воскликнул Мельников.— Стыдно добрым людям сказать.
— А как думает Эрг?
— Так же. Ну, да ладно. Сейчас не время для разговоров. Спешите. Возвращаясь из горкома, Иштван и Карел, не сговариваясь, пошли к механическим мастерским.
Коммунары работали с немой ожесточенностью. Помещение уже очистили от обагри. Матей налаживал новую электрическую проводку. Ян Горка с группой рабочих снимал станки с фундаментов.
— Фундаменты тоже пропали,— сказал Горка.
— Что надо сейчас в первую очередь? — спросил Иштван.
— Уберите с глаз этот хлам,— Иржи показал через окно на черные кучи.— Не травите душу. Вот что надо.
...После тяжелого дня рано уснул поселок. Только в доме шорника Антона Суханека, у которого жил Ольдржих, еще горел свет. Ольдржих кончил писать большое письмо.
Антон Суханек весь вечер следил за ним, и его разбирало любопытство. «Ольдржих не станет сидеть зря». И Ольдржих, заметив это, сказал довольно:
— Мой проект.
— Какой проект, Ольдржих? — спросил Суханек и подсел к нему.
— Не знаю, как думает правление,— в раздумье начал Ольдржих,— «о сейчас надо немедленно передать наши заводы государству. Оно выплатит нам все паевые и хорошую зарплату за год.
Антон посмотрел на него с сомнением.
— Кому нужны недостроенные заводы?
— Ах, дорогой Суханек! — Ольдржих снисходительно улыбнулся.— Ты же коммунист! Ты же читаешь газеты! Зимой еще съезд партии постановил начать индустриализацию по всей стране. Помнишь, на партийном собрании Мельников рассказывал, что и у нас в городе намечают строить государственную электростанцию и мясной комбинат? Разве не выгодно купить заводы, которые уже через год-полтора дадут продукцию? Государство спасибо скажет нам. Только нужно подписать этот проект. Пусть он будет как письмо. И отослать его в Совнарком. Антон потянулся к бумаге, а Ольдржих уверенно сказал:
— За свои пять тысяч крон паевых ты получишь не меньше пятнадцати-двадцати.
— Да?! — Антон поискал взглядом ручку.— А где нужно ставить подпись, друже Ольдржих?..

Глава третья
1
Карел вошел в палату и сразу увидел Божену. Она сидела возле кровати: на плечи накинут халат, на руках — ребенок. Шпера лежал перед нею забинтованный, только на месте глаз и рта темнели еле заметные «цели. Неподвижная безмолвная гора бинта.
— Карел пришел, Бела,— сказала Божена.
Карел не узнал ее голоса. Она хотела подняться с табуретки, но он положил ей руку на плечо.
— Ты слышишь, Бела? — Божена наклонилась к нему поближе.
— Слышу.
Он выговорил это с трудом. И Карел по-новому понял слова старше-то доктора городской больницы, от которого пришел сюда: «Перенес шок. Ослабление сердечной деятельности... Сильная интоксикация. Пока — очень, очень плохо». Спросил доктора: «Жить будет?». Доктор ответил: ««Боремся».
Божена шепнула:
— Подойди к нему. Он не видит тебя.
Карел склонился над кроватью, заглянул в темные щели бинтов. На него смотрели серые глаза Белы, с глубоко, очень глубоко спрятанным страданием.
— Привет от Иштвана и ребят.
Бела пошевелил воспаленными веками. Глаза едва заметно потеплели.
— Держись! Доктор говорит, что ты молодец. Глаза слушали.
— Мы тоже скоро поправимся,— говорил Карел.— Придешь — не узнаешь своей столярки...
Божена смотрела на них обоих. Бела молчал. Но она мысленно отвечала за него на каждое слово. Бела не знал о Кареле столько, сколько она. «Наверное, смотрит сейчас из бинтов и думает, почему такое постаревшее лицо у Карела, а глаза — в глубоких ямах». Сама Божена тоже никогда не видела Карела таким. Раньше к нему шли, как к Иштвану, за всем. Теперь она замечала — с ним боятся говорить.
— Герша и Нерад прислали письмо. Второй транспорт скоро отправляется.
— Хорошо...
Для Белы пожар не кончился. Карел чувствовал, что под толстым слоем бинта беснуется огонь, лижет красным языком сердце Белы, ест его губы, лишает речи.
— Скоро будем встречать их. Вместе.
И снова пошевелились воспаленные веки. Карел догадался по напряженному взгляду, что Бела собирается сказать еще слово.
— Не надо говорить. Но Бела уже выдохнул:
— Все построим.
Божена смотрела на Белу. Ребенок на руках спал. Карел еще раз склонился к Беле. Сжав в кулак руку, тряхнул ею в воздухе. Через силу улыбнулся. Осторожно ступая, вышел из палаты — Слушай, Боженка... — заговорил Бела,
— Да...
— Я могу умереть.
Сказать «молчи» она побоялась.
— Прошу тебя, не плачь...— Он прерывался на каждом слове.— Нельзя плакать.
Ребенок зашевелился. Она торопливо дала ему грудь, и он не проснулся.
— Слушай, Боженка...— заговорил Бела.
Она подалась к нему, вслушиваясь в тяжелое дыхание, не замечая, как слезы скатываются со щек и падают на обнаженную грудь.
— Нельзя. Слышишь, Боженка?..
— Слышу.
Она часто кивала ему, прикусив губу, вздрагивая от беззвучных рыданий.
— Вот,— выговорил он легче.— Молодец, Боженка. Малыш сильно и вкусно сосал грудь.

2.
Антон Суханек зашел на квартиру к своему приятелю Юдалу. Юдал мастерил в прихожей небольшой кухонный стол.
— Решил стать столяром, Юдал? — спросил Антон с усмешкой.— Хорошее дело.
— Хорошее, не хорошее, а надо. Марфа говорит, что жить не может без кухонного стола.
Юдал подстругал дверцу, которая никак не закрывалась, наконец, подогнал ее и, довольный, спросил, показывая на свое изделие:
— Похож на стол?
— Догадаться можно,— с той же усмешкой сказал Антон и пошел: в комнату. Юдал, стряхнув со штанов стружки, направился за ним.
Квартира Юдала ничем не отличалась от других. В столовой стоял; квадратный стол, несколько простых табуреток. B спальне — шкаф, широкая деревянная кровать. Полы белые, некрашеные, потолок обшит фанерой, на окнах полотняные занавески.
Антон пристально оглядел комнаты приятеля и с горечью сказал:
— Мы с Алиной надеялись в это лето обзавестись кое-каким скарбом, но теперь надежды рухнули. Придется подождать.
— Придется,— согласился Юдал.
Он всегда соглашался с Антоном. Они были приятелями несколько лет, вместе записались в кооператив. Антон курил папиросу, посматривая на своего приятеля. Но Юдал не отличался разговорчивостью.
— Сейчас, после пожара, зарплата снова отодвинется на два года. Говорят, что убыток двести тысяч рублей. Сгорели все наши паевые.
— И спросить не с кого,— поддержал Юдал.
— И не спросят. Опять остается для нас только бесплатная работа...
— И обратно не уедешь,— вставила Марфа.
— А зачем уезжать? — удивился Антон.— Как ты можешь говорить, такое, Марфа! Дома жить не слаще. Работы все равно нет, а пособия еще сократили. Ты читала газеты?
— Да так она! — махнул на жену Юдал.— Забыла, как провожали: штрейкбрехеров... Взялись за дело, надо закончить. Все-таки ребята! духом не падают.
— Только плохо думают,— опять вступил в разговор Антон.— Умные люди так не делают.
Юдал не мог понять, чего хочет Антон. Марфа тоже примолкла.
— Общее собрание не собрали,— медленно говорил Антон,— ни с кем не посоветовались, как быть дальше.— Он потушил папиросу и перешел к делу.— В нашем уставе записаны задачи кооператива: построить заводы, комбинат и еще другие предприятия. Строили хорошо. На кожевенном дела идут неплохо, мебельный тоже можно пускать отдельными цехами. Самое главное почти сделано. Уже договоры с потребителями и поставщиками заключили. Деньги зарабатываем. А куда они пойдут? Опять — как в прорву. Правильно это, по-твоему?
— А что? — спросил Юдал.— Как можно иначе?
— Можно, если хорошо подумать,— твердо сказал Антон.— Наш кожевенный хоть завтра способен дать зарплату.
Юдал в душе соглашался с Антоном. Но он не любил быстрых решений. А Суханек, подбодренный его молчаливым вниманием, рисовал самые радужные картины.
— Кожа теперь есть. Мастерские бы расширили. Только шей да шей.
— А как же план? По плану производство надо ставить широко, на поток, а мы мастерских наделаем. Это же не промышленность. Потом придется завод передавать государству.
— Какой ты беспонятный!— Антон всплеснул руками.— Я же об этом и говорю. Надо заводы передать государству сейчас. Пусть дальше само распоряжается. А за все, что мы сделали, пусть заплатят. И паевые, и зарплату.
— А как же ребята с механического? — Юдал даже растерялся.— Что они передадут государству? У них же пожар все съел, а завод еще «е построен.
— Ничего. Наших денег хватит, чтобы вернуть им паевые. А потом устроятся: 'Россия большая — везде стройки. Государство будет платить.
Но последние слова Юдала не убедили. Он чувствовал, что Антон в чем-то ошибается. А главное, его предложение выглядело очень некрасиво.
— Партийный комитет никогда не согласится с этим,— попробовал возразить Юдал, но Антон прервал его;
— А кто выбирал комитет? Мы. И, кроме того, мы же не отказываемся работать дальше.
Слова Антона запали в душу Юдала. Жизнь, в которой каждый день приходится только ограничивать себя, надоела. И если есть возможность работать и по праву получать за труд, почему нужно отказываться?
— Тут нет никакого нарушения партийной дисциплины,— горячо продолжал Антон.— Я сам выступлю на собрании, и Шафранек тоже. Но главное, чтобы вы согласились с нами. Наше предложение правильное, его все поймут.
— Понять, конечно, поймут,— согласился Юдал.— Мы ведь не для себя, а для дела.
— Ну да! — Суханек подбодрял Юдала.— Ты завтра посоветуйся с вашими на заводе.
— Я поговорю!— решительно пообещал Юдал.— Так и дела пойдут быстрее.
С утра на кожевенном поползли разговоры. Рабочие собирались кучками, прислушивались к тем, кто предлагал новый план.
— Будем получать зарплату,— уверенно объяснял Юдал.— Хозяином стройки станет государство. И не будет заботы, где да как добыть деньги на стройку.
— А совесть свою куда денешь? — вдруг резко спросил его Зденек.— Ты зачем сюда приехал?
Юдал растерялся. Но вокруг молчали. И Юдал заносчиво ответил:
— За тем же, за чем и ты!
— Я социализм строить приехал,— сказал Зденек.
— И я тоже.
— Врешь! Ты нажиться хочешь!
Рабочие смотрели на Зденека недружелюбно.
— Ты, Зденек, не ори! Я тоже за стройку и за социализм. Только чего же нам убиваться, если есть хороший выход?
— Кому ты очки втираешь, Юдал? Ты же о своем желудке хлопочешь. Шкурник ты!
Рабочие зашумели. Еще недавно они твердо верили, что жизнь наладилась прочно. Но сейчас приходилось думать, особенно тем, у кого на плечах семьи. Слова прямодушного грубоватого Зденека задели за живое.
— Тебе что, Зденек! У тебя ни семьи, ни забот.
— А вы что, на заработки приехали? — издевательски спросил Франц.— Тебя же, Яновиц, партийная организация рекомендовала. А ты струсил. Сейчас надо строить. Ты же знаешь, что денег на строительство у государства тоже не хватает. В том-то и смысл, что мы своими деньгами помогаем.
— Ты меня не агитируй!— схватился с ним Яновиц.— Я тоже коммунист, разбираюсь сам. А почему я должен вечно сидеть голодом?!
— Посмотри на себя в зеркало! Твоя физиономия против тебя голосует.— Зденек отвернулся, чтобы уйти, и сказал еще:— Гнать таких, как ты и Юдал! Сейчас работать надо, чтобы руки болели, а вы торговлю затеяли. Коммунисты называется. Штрейкбрехеры!
Зденек зашагал прочь. Кучка людей около Юдала растаяла.
К вечеру в конторку Карела Благи пришли Антон Суханек, Юдал и еще несколько рабочих. Карел встретил их мрачным, чужим взглядом. Он уже знал о разговорах на заводе.
— Чего мнетесь? — спросил он. Лицо его тронула злая улыбка.— Я на правлении о ваших планах говорить не буду.
— А мы сами скажем.
— Твое дело, Суханек. А вот на комитете мы выгоним тебя к чертовой матери из партии! Понятно?
Карел поднялся, тяжело навалившись на маленький скрипучий столик. Его кулаки побелели, налившись бешеной силой. Рабочие невольно попятились.
— Не кричи, Карел.
— Ты не останавливай меня, Суханек,— выдавил из себя Карел.— Я тебе рот затыкать не собираюсь. Но ты не хотел посоветоваться с комитетом, а целый день толкался по заводу и сворачивал людям мозги. Мы с такими уже встречались. Такие предали Чехословакию. Здесь — не выйдет. Комитет разберется, кто из нас прав. Все.
Через полчаса Карел пришел в правление. После пожара правление обосновалось в школе и собиралось только по вечерам. Едва Карел появился в дверях, Иштван крикнул ему:
— Телеграмма, Карел! Через два месяца приезжает второй транспорт. Шестьсот человек! — И, не изменив радостного тона, почесав в затылке, добавил: — Ума не приложим, где разместить людей.
— Да разместим как-нибудь! — сказал кто-то.— Потесниться придется. Про другое думать надо: где суконную фабрику будем строить. По-моему, ткачам место на берегу реки — между кожевенным и механическим.
— Правильно. Вода для них — главное.
Разговор не прекращался. Каждый советовал. Иштван отвлекся и сказал Карелу:
— Мельников приезжал. Говорит, Совнарком республики ходатайствует перед банком о ссуде для нас...
— Совнарком мы знаем,— резко перебил его Карел.— Горком партии тоже знаем. А вот самих себя знаем плохо.
— Что такое? — на загорелых щеках Иштвана выступила вишневая краска.— С чего ты?..
— У нас на кожевенном Антон Суханек и еще кое-кто болтают о ликвидации кооператива.
— Что за чепуха?
— Не знаю. Пока я послал их к чертовой матери и пообещал выгнать, из партии.

3.
Тяжело сердцу Фанки. Гложет его тоска. Когда встретилась с Тоничеком, не знала, что такое любовь. Много лет считала себя счастливой. А увидела неловкого Иржи Матея — и поняла, кто ей нужен. И не было в нем ничего, о чем мечтала когда-то девчонкой: ни завидной красоты, ни веселого смеха и шуток, которые всегда делают человека заметным, ни озорной смелости, захватывающей дух. Был Иржи здоровенный и робкий, с сильными шершавыми ладонями, в которые могло уместиться полмира. Ни разу не видела Фанка, чтобы он делал что-то с усилием.
Но сила Матея какая-то особая: мягкая и удобная для людей. Никогда он не сидел без дела, вечно мастерил или пересматривал инструмент. А когда работал — не только Фанка заглядывалась на него. Все-люди чувствовали, как поет у него душа.
И был Матей ласковей и нежней всех на свете.
После того дня, как Иржи сказал о своей и Фанкиной любви, Тоничек стал совсем другим. Фанка радовалась, если он не обращал на нее внимания: она не могла ответить на его ласки. Но иногда Тоничек не хотел замечать этого. Только потом, словно устыдившись себя, он боялся поднимать глаза. Однажды предупредил:
— Я не уйду от тебя. Слышишь? Фанка промолчала.
— И ты не уйдешь к нему,— добавил он.
А вечером Фанка убежала к Матею. Вернулась поздно, и Тоничек ничего не сказал ей. Только Раймонд, племянник, спросил: «Где была?»
Она отговорилась, но видела, что слова ее вызывают подозрение, почувствовала себя виноватой и несчастной. «Вот она, какая моя жизнь…»
Раймонд устраивал постель. Мальчику восемь лет. Он лопоухий, и на, макушке у него торчит непокорный вихор. А взгляд проницательный.
— Ладно. Ложись со мной,— сказал Раймонд и отвернулся к стене. После пожара Иржи работал день и ночь. Он совсем забыл про нее, Фанку, а жить переехал к Карелу Благе. Пойти самой туда неудобно: про их дом кто-то сказал: «Мужской монастырь». Фанка не знала, как ей быть. А когда Тоничек опять стал настаивать, она не сдержалась и заплакала.
Жизнь показалась пустой и потеряла всякий смысл. Пришла любовь, и почему-то вовсе не походила на те легкие и светлые мечты, которые связывала с ней Фанка.
Домик Хауровых — в самом краю последней улицы. Сегодня Фанка, вышла во дворик до гудка. Сорвала с вишни липкий листок и, скрутив его трубочкой, мяла в руках, вглядываясь в дорогу к механическим мастерским. Пошли с работы кооператоры. Фанка знала, что Иржи Матея среди них нет, он всегда шел последним. Она положила листок в рот, пожевала,  и  язык связало  клейкой    горечью.    Вдруг подумала, что может прийти Тоничек, выскользнула через калитку и побежала к мастерским не ближней дорогой, а дальней. Еще издали увидела, что рабочие не разошлись. Остановилась. Подождала. После всех появился Иржи и, не торопясь, пошел к поселку. Она догнала его. Иржи обернулся. У Фанки в глазах стояли слезы.
— Пойдем в степь... Они свернули с дороги.
Когда она шла к Иржи, в душе копились упреки. Когда же увидела его, забыла про все. Лучше всякой постели была жесткая, скудная травами земля. В исступленные ласки вылилась горькая женская тоска. Обессиленная, вычерпанная до дна, Фанка прижалась к Матею, услышала, как редко и сильно стучит его сердце, первый раз вздохнула легко и глубоко, потому что внутри все было пусто и сладко. Сухими губами спросила:
— Когда возьмешь меня?
— Завтра. И Раймонда тоже,— ответил Матей.— Пойду к Тоничеку и скажу.
— Не надо завтра,— встрепенулась Фанка, преданно приникла к нему.
— Боишься?
— Нет. Сейчас такие дни, все рушится... Матей приподнялся на локте.
— Что рушится?
— Говорят, не будет нашего «Интергельпо».
— Кто говорит?
— К Тоничеку приходил Ольдржих.
— Ну и что?
— Мастерские сгорели. Кто знает, что будет дальше? Ольдржих считает, что если наши фабрики сейчас передать государству, нам не только вернут паевые, но и выплатят зарплату за год. Мы бы с тобой могли уехать...
Матей вскочил. Фанка схватила его за руку.
— Ты куда?!.
— Ах, профсоюзник! Ах, мерзавец! — выругался Матей. Его трясло. Фанка разозлилась:
— Ты, как Тоничек. Тот выгнал Шафранека. А за что?
— Я всегда говорил, что Тоничек хороший парень,— сказал Матей. Он повернулся и напрямик пошагал к поселку.
— Иржи, постой! — Фанка едва успевала за ним.
— Мне плевать на деньги! — ругался Матей.— Профсоюзники подлые! Предатели! Всю жизнь деньгами глаза замазывают. Не выйдет!
И ты тоже: деньги, деньги! — Иржи плюнул.
— Ну, остановись же! — крикнула Фанка. Он невольно стал.— Разговорился... Ну и дура я! Мне тоже на деньги наплевать. Я уехать хотела с тобой. А ты вон какой!
— Какой?
— Ну, не сердись...
Тьма редела.
— Ты не успеешь отдохнуть,— беспокоилась Фанка.— Это я виновата. •
— Успею.
Фанка побрела домой. Она тихонько открыла калитку, прошла по двору и остановилась перед верандой: в комнате горел свет.
Тоничек сидел на кровати и курил. Он даже не взглянул на нее. Тогда она сказала:
— Тоничек, сегодня вечером я уйду к Матею.
Тоничек поднялся с кровати. Устало расправил постель, не раздеваясь, лег. Фанка ушла в другую комнату и села возле столика, положив голову на руки. Вздохнула. Раймонд спал. Она смотрела на него, пока не забылась. Через сладкую дремоту до сознания долетел гудок. Фанка подумала, что скоро Иржи встретит Тоничека и скажет ему...

4.
Утром, перед работой, Матей рассказал Карелу о встрече Ольдржиха с Тоничеком.
— Значит, Ольдржих...— Карел прищурил глаза.— Говорил я Иштвану. Не послушал. Надо назначать собрание, сразу бить.
Карел пошел на завод. Ему встретился по дороге Томаш Локер.
— В правлении был? — спросил он Карела.— Опять буча. Специалисты, которых привез Ольдржих, подали Иштвану заявление об уходе.
— Подлецы!
В правлении, кроме Иштвана, застали Яна Горку и Олексу Колобишку.
— Ничего слышать не хотят. Уперлись на своем,— говорил Иштван.
— И пусть катятся! — сказал Ян.
— Это легче всего,— оборвал его Иштван.— А где ты возьмешь новых специалистов? Сколько денег на них потратили, а теперь — «езжайте на здоровье».
— И правильно. Гнать их,— сразу вмешался Карел.— Сегодня же напишу письмо в Красные профсоюзы. Пусть отчитываются дома. Нам с такими не по пути.
— Ты тоже горячишься,— обернулся к нему Иштван.— Второй транспорт на носу. Стройка развертывается. Кто будет руководить монтажом?
— Без них обойдемся. А если оставим — предадут еще раз,— рубил Карел.
— Зачем создавать лишние трудности?
— Это не трудности, а предательство. Его нельзя прощать.
Нервное напряжение последних дней прорвалось в общем ожесточении. Иштван видел, что Карел не уступит. Ян Горка ждал момента и тоже рвался в спор. Даже молчание Колобишки не походило на обычное его размышление: старый мастер изо всех сил сдерживал себя.
— Ладно, договорим вечером. А пока подумайте, взвесьте все за и против,— свернул разговор Иштван.
А к вечеру рабочие кожевенного и мебельного заводов потребовали созыва общего собрания.
— Хотят предлагать свой план,— злорадно сказал Карел.— Интересно, кто вылезет первый? Если Ольдржих, задушу собственными руками.
Ни на кого не взглянув, он вышел из правления. Иштван поехал в горком.

5.
Собрались в механическом. Цех стоял без крыши. Плохо освещенная серая коробка здания выглядела необычно большой. Высокое звездное небо, казалось, сделало маленькими людей, молчаливо разместившихся возле окон, станков, где только можно было.
Иштван, Карел, Ян Горка, Олекса Колобишка и Томаш Локер прошли к небольшому столу в середине. Следом подошел Мельников. Стало слышно, как Иштван, положив перед собой бумажки, перелистал их.
— Получена телеграмма, товарищи. Второй транспорт отправляется из Чехословакии к нам...
Дайте слово товарищу Шафранеку!
Резкий голос вырвался из задних рядов. Иштван остановился. Ян Горка подобрался, словно приготовился к прыжку. Карел поднял лицо, посмотрел поверх рядов.
— Ольдржиху слово! Мельников тронул Иштвана за рукав:
— Дай-ка мне сказать. Сообщение на три минуты…
— Товарищи! — Иштван без надобности постучал карандашом по» столу.— Иван Елистратович Мельников имеет сообщение для нас.
Собрание молчало.
— Друзья! Сегодня Совнарком сообщил нам, что государственный банк выделил вашему кооперативу ссуду — двести тысяч рублей. Коммунальный отдел горисполкома выдает двадцать восемь тысяч на жилищное строительство. И еще: Совет труда и обороны, с которым товарищ Мартин договаривался о приезде «Интергельпо» в СССР, в порядке безвозмездной помощи отпускает десять тысяч рублей. Все у меня. Продолжайте собрание.
Мельников сел на место. Карел почувствовал, как у него звенит в ушах от нестерпимой тишины.
— Товарищ Шафранек! — громко обратился Иштван.— Вы хотел» что-то сказать!
Карел неверной рукой ощупал ворот рубашки.
— Пожалуйста, товарищ Шафранек!
— Я не просил слова,— послышался голос Ольдржиха. Собрание молчало.
— Тогда перехожу к следующему вопросу,— продолжал Иштван.— Мастера Клапка и Тучек, приехавшие на монтаж, подали заявление о выходе из кооператива. Правление просило их остаться, так как у нас нет специалистов. Но они не согласились. Как мы решим?
Шумно поднялся Карел. Он не просил слова. Иштван переглянулся с Мельниковым. Сел.
— Товарищ Иштван сделал ошибку, — тяжело сказал Карел.
Иштван и Мельников враз подняли головы.
— Штрейкбрехеров не называют товарищами,— медленно говорил Карел.— И монтаж из-за них не остановится. Я от имени коммунистов требую вышвырнуть Клапку и Тучека из нашей коммуны, написать письмо в Красные профсоюзы — пусть они ответят дома за свои действия перед всем рабочим классом. Кто за это предложение?
Собрание не шелохнулось. Карел ждал.
— Я! — В середине цеха стояла Божена. Она только что вошла в цех. Стояла осунувшаяся, в упор смотрела на Карела. Божена держала на руках ребенка.— И Бела Шпера тоже,— хрипло добавила она.— Он умер... в больнице.
Рядом с Боженой стал Зденек.
— И я! — крикнул от дверей Ермек Айдаралиев. Иштван тоже поднял руку.
Глава четвертая
I.
Иштван проснулся раньше обычного, оделся и взял полотенце.
    — Все равно опоздал,— усмехнулся Карел.— Сегодня выходной.
Карел лежал на постели, заложив руки за голову.
— Совсем забыл.— Иштван бросил полотенце и вдруг крикнул на всю квартиру.— Поднимайся! Проспали!
В соседней комнате загрохотало. Дверь распахнулась, и Матей вылетел на веранду к умывальнику. Вслед послышался смех Фанки.
— Иржи! Иржи! — Фанка показалась в дверях.
— Молодец, Фанка,— сказал Иштван.— За два месяца выучила бегать. Остановись! — Иштван раскинул руки перед появившимся Матеем.— Сегодня выходной.
— Какой выходной?
Громко засмеялся Раймонд. Он тоже проснулся.
— Раймонд, объясни ему,— попросил Иштван.
— Сегодня же второй транспорт приезжает, дядя Матей! Праздник и выходной.
Все поднялись.
Иштван и Раймонд вышли на веранду. Они стали друзьями с первого дня, как только Фанка переселилась к Матею. И разговор они ведут на равной ноге.
— Смотри, Иштван, мы проснулись не самые первые в поселке. Все Гулки уже позавтракали и идут домой.
— Янек!— крикнул Раймонд.— Что на завтрак?
— Новые тарелки!— ответил Янек.— Эх, и тарелочки!
Папаша Франтишек, одетый в новый серый костюм, прошествовал мимо без разговоров. Второй раз в жизни он надел хороший костюм. Франтишек шел по самой середине улицы.
Сегодня из Чехословакии приезжают текстильщики. Следом идет оборудование для суконной фабрики. Мастерские после пожара уже начали работать. Никаких следов недавней катастрофы.
Второй транспорт. С ним Иштван еще недавно ждал не только товарищей, друзей. Но Герша Хавей месяц назад написал, что Элле снова отказали в визе. Никакой неожиданности. И все-таки...
В столовой веселье. Появилась новая посуда — настоящие белые фарфоровые тарелки. Никто не обращает внимания на еду.
— С праздником тебя, Анна!— Иштван взял тарелку.— Как в ресторане.
— С праздником, Иштван. Ждем гостей.— Анна Славичкова улыбалась. Она раскраснелась, усталости ее как не бывало. Иштван увидел, что Анна совсем молодая.— Сегодня, наверное, в беду попаду. Всем — по полной. А вдруг не хватит?
— Выдавай пустые тарелки,— пошутил Иштван.— Такую красоту в руках подержишь, можно и без завтрака прожить.
На кухне — новая плита, вдвое больше старой.
— Второй транспорт едет на курорт!— Ян Горка сидит в кругу металлистов.— Пусть говорят нам спасибо.
Недалеко от столовой теперь сделана из фанеры парикмахерская. Фанка еще по дороге показала на нее Матею.
— Сколько я живу с тобой, ты еще ни разу не постригался.
— А зачем?
Но в парикмахерскую пошел. Скоро он явился домой. Фанка посмотрела на него и развела руками.
— Беглый каторжник. Матей остригся наголо.
— Сама велела,— он погладил рукой  голову.— Вполне прилично.
— Ох, горюшко!— Фанка смотрела на Матея влюбленными глазами.

2.
Катя подошла к зеркалу на комоде и еще раз придирчиво осмотрела себя. Она сделала сегодня, новую прическу: уложила косы в большой узел, как женщина. Раньше ей и в голову не приходило заботиться об этом, да и подруги-комсомолки могли просмеять за буржуазный предрассудок. Однако после первого воскресника и знакомства со Зденеком, Катя часто бывала на стройке. Все женщины из коммуны занимаются мужской работой и это вовсе не мешает им делать хорошие прически и носить пусть дешевые, но красиво сшитые платья. «Женщину у них всегда видно. К ней и относятся совсем иначе. А наши... волосы испортили, фуражки напокупали, штаны». Правда, и у Кати есть фуражка и штаны. Но она ни разу не ходила в них. Да и самые боевые девчонки после воскресника задумались.
Зденек каждый раз говорит ей, что она красивая. «Забавный!» Уже полгода признается в любви, а только с прошлого воскресника стал называть на «ты». А все равно приятно. Катя нетерпеливо выглядывает в окно и смотрит на часы. «И почему человек не придет хоть на минуту раньше?»
В комнату заглянула мать — Антонина Ивановна.
— Опять его ждешь?
— Его, мам.
Антонина Ивановна вздохнула. Сегодня ей встретилась соседка Татьяна Николенко и разговорилась.
— Больно добрый парень ходит к вам. Я своей Насте тоже говорю: и что ты с нашими парнями горя ищешь, когда таки добры чехи понаехали!
— Сами разберутся,— Антонина Ивановна хотела замять разговор, но Татьяна разошлась:
— Ох, лишенько мое! Да разве дите не жалко! Попадется парень — пьяница да матершинник. А те чехи и не так пьют и гуляют не так и таки обходительны.
— Кто их знает,— Антонина Ивановна поспешила уйти. Но от дум отделаться не могла. А дочь хоть бы слово сказала! Поневоле терпение лопнет. «Осень прошла, зима, лето наступило, а они все гуляют да разговоры ведут. А в дом придет — Катю на «вы» величает, как вроде из райсовета, а не по любовному делу».
— Что-то рано наряжаешься. До вечера еще вон сколько!— заметила Антонина Ивановна.
— А он сегодня днем придет.
— Уж не свататься ли?
— Ой, какая ты смешная, мама!— Катя повернулась к матери.— А если и свататься? Не за тебя ведь.
— Тьфу!.. Считай, уж год ходит, а зачем — отгадайте. Пора и честь знать, хоть и чех. Говорят, которые из них на всю жизнь приехали. Твой-то как?
— Какой он мой?
— Ну, как там сказать, я не знаю. Этот, в общем, собирается уезжать?
— Нет.
— И то ладно,— Антонина Ивановна стала протирать полотенцем чашку, но остановилась: — А не врет?
— Как тебе не стыдно, мама!
— А какой стыд-то? Парни все на один манер — что свои, что приезжие.
— Зденек — коммунист,— стала объяснять Катя.— Он участник революционной борьбы...
Антонина Ивановна махнула рукой:
— Знаю я этих революционеров! Вон Петро Усенко — тоже в революционеры записался. С гражданской пришел — орден на банту. А за два года от него четыре девки понесли...
Катя вспыхнула, но не успела ответить. Антонина Ивановна скрылась на кухне, и оттуда послышался ее громкий, ласковый голос:
— Здравствуйте, здравствуйте, Зденек Бедрихович! Проходите, пожалуйста,— и, заглянув в комнату, укорила:— Катюша! Что же ты сидишь, Зденек пришел!
Катя вышла. Улыбающийся Зденек стоял в прихожей. Костюм его был основательно почищен и отглажен.
— Никак, у вас праздник сегодня? — суетилась возле него Антонина Ивановна.
— Хороший день,— ответил Зденек.— Приезжают наши товарищи из Чехословакии.
— Второй транспорт — шестьсот человек,— объяснила Катя.— Еще одна фабрика будет — суконная. Зденек обещает устроить меня туда.
— Ты уж — везде. Вот радости-то! И хорошо, что приезжают. Люди дельные. Может, чайку с вареньем?
— Конечно же, мама! — И к Зденеку: — Проходи ко мне в комнату. Антонина Ивановна накрывала на стол. Она старалась не греметь посудой: прислушивалась. Но разговор в другой комнате был неинтересный: снова пустили механические и пилораму, построили пятнадцать домов, на кожевенном прибавился цех и скоро откроется небольшая обувная фабрика... Антонина Ивановна пошла на кухню: «Что с девки возьмешь, совсем глупая. И про что спрашивает!»
Антонина Ивановна пригласила Зденека к столу. Тот посмотрел на Катю.
— Ну, Зденек!— Катя подошла к нему.— Ведь я уже тебе много раз говорила: если пришел гость, его всегда угощают. Просто, мама любит тебя.
— Я плохой гость, потому что бываю часто.
— Что вы, что вы!— заворковала Антонина Ивановна.— Завсегда пожалуйста. Я уж сама Кате говорила, спрашивала... Так что же это, опять машины разные установят?
— Очень много,— ответил Зденек.
— Смотрите-ка! И до чего у вас народ хороший да трудящий. За год сколько понастроили. Наверное, в Москве меньше. Как подумаешь, что уедете, даже жалко.
— А мы не уедем, Антонина Ивановна.
— И я говорю — зачем? У нас тут совсем неплохо. Смотрите, какие сады. Благодать!
Зденек внимательно слушал Антонину Ивановну. А она уже рассказывала ему, какой нынче урожай вишни. Зденек оживился:
— В нашем общественном саду нынче тоже несколько вишен дали плоды.
— Хороший сад, сама видела,— сразу подхватила Антонина Ивановна.— Со старанием сделано, и урожай не задержался.
— Мама, ты же не даешь Зденеку и чаю выпить,— заметила Катя.— Мы можем опоздать.
Зденек встал.
— Не дашь человеку посидеть,— недовольно выговорила мать.
— Большое спасибо,— сказал Зденек.— Мы спешим на вокзал.
— Вы уж заходите, пожалуйста. Да не стесняйтесь!— наказывала вслед Антонина Ивановна.— А ты, Катя, приглашай получше.
Когда Катя и Зденек вышли на улицу, Антонина Ивановна, подождав минутку, торопливо направилась к калитке. Катя, взяв Зденека под руку, что-то оживленно рассказывала, часто заглядывала ему в лицо. Они шли по улице и смеялись.
Антонина Ивановна задумчиво глядела вслед. «Мало ли что может случиться по нечаянности да по глупости. А лишний раз скажешь — оно надежней. Словом не перешибешь, а девка в памяти держать будет». И не желала своей Катерине лучшего счастья, чем этот чех Зденек.
— Хороший человек.

3.
— Не найти мне моей Кристины!
Олекса Колобишка, растеряв остатки солидности, проворно продирался в людской гуще. За ним изо всех сил поспевал Ермек.
— Ничего, сразу найдем,— повторял он одно и то же в ответ. К Олексе ехала дочь, которую он оставлял у сестры.
— Как ты ее найдешь? Тут же не встреча, а базар.
— Ничего, сразу найдем. Пожалуйста, расскажи, какая она?
— Ну, девчонка, понимаешь? Шестнадцать лет, какая еще?.. Олекса махнул рукой и снова заработал локтями. Каждый хотел
пробраться поближе к пути. Ян Горка с Матеем ходили у края перрона и беспрестанно просили:
— Ну, куда же вы? Куда?
— Папаша Франтишек! Не лезь под паровоз.
— Где паровоз, что ты кричишь!?
Иштвана с Мельниковым прижали к маленькой трибунке возле вокзала.
— Где же Карел?— спрашивал Иван Елистратович.
— Не знаю,— ответил Иштван.— Зря выходной объявили. Смотри, что творится...
— Ну, это ты брось.
— Митинг может сорваться. У каждого ведь куча знакомых едет. Начнут обниматься, целоваться...
— Ну и пускай.
И вдруг перрон словно покачнулся под ногами. На самом тихом ходу подполз паровоз, потянулись переполненные вагоны. Ермек кричал на ухо Колобишке:
— Смотри, в окошке! Она?
— Да нет. Нет же! Не она.
— А вон там? Совсем на тебя похожа!
Но Колобишка так свирепо взглянул на него, что Ермек растерялся.
— Кто ведет эшелон?— спросил Мельников Иштвана.
— Герша, наш Герша Хавей! Парень из Остравы, любое дело вытянет. Оратор, правда, плоховатый, но улыбнется — и сагитировал. Чудо — не парень!
Эшелон остановился, и все смешалось окончательно.
— Пропал митинг,— убежденно сказал Иштван
— Иржи! Иржи!— вырывался где-то Фанкин голос.
— Братиславцы, ура!
— Герша!— Иштван рванул с места и врезался в толчею.—Герша!
Иван Елистратович тоже заметил черноволосого смуглолицего рабочего в расстегнутой куртке, махавшего Иштвану. Он улыбался и что-то кричал.
— Герша!— зычно подхватил Мельников и полез за Иштваном. Папаша Франтишек уже митинговал:
— Что?! Как живем? Ого-го! У нас новые тарелки...
— А твой Гуташ стал настоящим капиталистом,— сообщал ему кто-то.
— Плевал я на Гуташа. У нас здесь три завода!
— А где ты работаешь, Франтишек?
— Мне пришлось туго. Хорошо, что вы приехали: я же ткач!
— Папаша Франтишек — укротитель диких лошадей!— громко сказал Зденек и, улыбнувшись, подмигнул Гулке.— Расскажи, расскажи.
— Что ты пристаешь ко мне второй год?!— вспылил Гулка.— Я старый социал-демократ, а ты молокосос.— И сказал скромно:— Работаю сторожем.
— Сторожем?!
— А что?— Папаша Франтишек так веско поставил вопрос, что его собеседник растерялся.— Ты думаешь, это просто охранять завод в степи, когда он один на пятьсот километров вокруг. Нельзя выпустить из рук ружье.
Почти все имущество приехавших разобрали по рукам. Не понадобилось никакого транспорта. Нашлись помощники и среди комсомольцев. Со станции к поселку кооператоров потянулся бесконечный поток людей. На плечах — чемоданы, узлы, легкий домашний скарб.
Сразу же размещались по домам. В квартирах стало тесно. Занимали веранды. Холостяки и молодежь по опыту «старожилов» устраивались на жительство прямо в цехи. Самые невзыскательные довольствовались чердаками.
Герша поселился у Иштвана и Карела.
— Если бы не увидел все собственными глазами,— говорил восторженно Герша,— не поверил бы. За год столько сделать невозможно!
— Так нам же помогают все!— смеялся Иштван.— Весь город.
— Все равно, это здорово! Молодец,  Мартин! Прекрасное место.
— Да! А где Мартин? Почему он не приехал? Его же восстановили в партии.
— О! Вы ничего не знаете,— Герша был доволен, что привез хорошие новости.— Мартин скоро будет в России. Он организовал новую коммуну «Рефлектор». Только она сельскохозяйственная. Им дают прекрасную землю за Волгой, около Саратова. После этой каши, которую заварил Ольдржих, все узнали правду. У вас в Кладне, Карел, тоже организуется коммуна. Говорят, что ее приглашают на Северный Кавказ.— Герша радостно засмеялся.— В Граде у всех температура. Полиция и хозяева жмут, а наши ставят им дулю за дулей!..
— А мы выгнали к чертовой бабушке Клапку с Тучеком. Предатели,— сказал Карел.— Пока не знаем, кто будет на монтаже.
— Найдем! Неужели из двухсот ткачей не выбрать? Пожалуй, Павел Нерад лучше всего подходит для этого,— сказал Герша.
— Давайте здесь парламента не устраивать,— остановил их Иштван.— Пошли в правление.
Правление снова расположилось в механических мастерских. Павел Нерад уже хозяйничал там во всю.
— На работу завтра!— кричал он время от времени.
— А куда?
— Я сам не знаю. Будет видно.
— Покажем, покажем!— крикнул Иштван, остановившись среди текстильщиков.— Сейчас отдыхайте. Утром по гудку сбор. Бригадиры есть?
— Выбрали.
— Значит, все в порядке. А мы немного разберемся 'тут за ночь. Участок под фабрику Нераду понравился.
— А речку эту запрудить можно?— спросил он.
— Нельзя,— ответил Иштван.— У нее русло меняется.
— Это — хуже. Придется делать колодец. Воду качать надо постоянно.
— До этого еще далеко,— Карел подошел к Нераду.— Вы лучше подумайте о монтаже. Ты сам хорошо знаешь станки?
— Знать знаю. А устанавливать не приходилось. Они же до винта разобраны.
Карел усмехнулся.
— Из нас тут никто не знал, как строить социализм. А надо. Из меня, металлиста-литейщика, здесь кожевенника сделали. Понял?
— Понял.
Утром в степи, возле Аларчинки, появился новый строительный участок. От города его отделяла только широкая пойма.
— Перекинуть пару досок через речку — и в городе,— сказал Герша Хавей.
— Место хорошее,— ответил Павел Нерад.
А на другом берегу собралась ватага городских мальчишек.
— Айда на суконную фабрику, пацаны! Мальчишеский звонкий голос разносился далеко вокруг.

4.
Осень изменчива.
Иной день займется алым утром. Взберется на небо солнце и греет по-летнему. Откроется ровная степь во всю ширь, от самых гор в белых шапках до прозрачного, тающего в дали серебристого горизонта. Но все равно степь уже не та. Сбросила разноцветный наряд и оделась во все серое.
Со стены строящегося цеха суконной фабрики видно вокруг на много километров. Отчетливо выступает черными пупырышками домов и серыми метелками тополей далекое село. И город, казавшийся все лето огромным островом буйной зелени, тоже посерел. Дома уже не ослепительно белые, а с пыльным налетом глубокой осени. Корпуса мебельного комбината и кожевенного завода совсем потемнели.
Но пригреет по-летнему солнце и забывается близкая зима. В такие дни дела идут лучше. Люди становятся задиристыми.
Герша Хавей, довольный погожим днем, начинает разговор со Зденеком.
— Кожевенный гудит за всех, а кожа где?
— Вот переживем зиму — развернемся,— отвечает Зденек.
— Что-то долго разворачиваетесь. Равняйтесь на ткачей. На год позже приехали, а весной дадим сукно. Может быть, вперед вас. Темпы надо!
— Ты бы на голое место приехал,— огрызается Зденек,— тогда бы и в обеденный перерыв не ложку, а лопату держал. Темпы! Вы — курортники.
— Что ты с ним разговариваешь?— не может вынести папаша Гулка.— Ты знаешь, кто он?— Гулка повертывается к Хавею.— Ты дизентерией болел, а? Тебе надо молчать. Если бы ты болел, ты знал бы, что такое темп! Мы знаем.
Кругом смеются. А Герша — громче всех.
А бывает совсем по-другому. Затянет небо серый полог, и пойдет дождь. Мелкий, как степная пыль, день и ночь оседает он на земле. И сразу меняется степь: не видно ни гор, ни горизонта. И осклизлые стены цеха суконной, сложенные из сырого кирпича, растут медленнее. В такие дни не хочется разговаривать. Холодная морось стягивает лица, прошивает насквозь одежду. А сквозь серую завесу дождя еще вырвется порывистый ветер-степняк, пронижет холодом до самых костей, и кирпичи начинают валиться из непослушных окоченелых рук.
К концу ноября длинный приземистый цех суконной фабрики поднялся под крышу.
— Успели! Теперь фабрика наша!— Герша подбадривает Павла Нерада.— Дело за тобой, друг Павел. Выбирай в помощники кого хочешь и сколько хочешь. Теперь все у тебя во власти.
Павлу Нераду уже пятьдесят лет. Тридцать пять из них он провел на ткацких фабриках. Он хорошо понимает, что такое монтаж, и не разделяет радости Хавея.
— И чего ты веселишься?— без улыбки говорит он.— Я как подумаю обо всем разобранном по винтику оборудовании, у меня под ложечко» сосать начинает.
А утром долина преобразилась. Огромными снежными глыбами подступили к поселку горы, белой скатертью разбросалась бесконечная степь. Морозный утренник схватил сырой ночной снег, и он заискрился разноцветной бисерной россыпью. Припорошило строительный хлам возле цехов, выбелило растоптанные улицы поселка, затянуло все корявины в земле. Из, печных труб прямо вверх потянулись крученые хвосты дыма. Вторая зима не страшила. Встречали ее по-домашнему, солидно.
Закатное солнце первого зимнего дня плеснуло по степи розовым светом и ушло в землю. А в небе совсем низко повисла луна, большая и щедрая. Голубая ночь не скрыла в степи ни одной дороги.
Венцель Вейвода после работы начинал репетиции в механических. Приостановленное строительство клуба решили возобновить весной.
Расходились поздно.
— Кристина, пойдем в степь,— позвал Ермек.
— Там ночь.
— Где ночь? Посмотри, какая луна!
С гор набегал порывистый колючий ветерок. Прижимаясь к земле, он со свистом сбивал в длинные косы поземку, кольцами обвивался, вокруг ног, обжигал лицо.
— Ой, подожди! Устала я,— Кристина останавливалась. Ермек поворачивался спиной к ветру, загораживал ее.
— Хорошо?
— Хорошо!
Она улыбалась, и Ермек громко смеялся.
— Ты насовсем приехала?— спрашивал он.
— А что?— Кристина лукаво смотрела на него из-под пушистых ресниц.
— Так.
— Насовсем, конечно.
Она поворачивала обратно, и они не торопясь шли к поселку.
Отошли снегопады. Установилась зима. Во все стороны от стройки пролегли желтые дороги и тропки, исчертили степь вдоль и поперек. А между ними снежный ковер расписали замысловатыми узорами зайцы и лисы. Они трудились ночью, незаметно, по извечному закону своей жизни.
Дни звенели людскими голосами, громкой дробью молотков кровельщиков, гулом машин.
И белая даль откликалась чутким эхом. Обжитая степь. Своя степь.

Глава пятая
1.
С мартом пришла оттепель. Сухие метлы тополей на городском берегу почернели от взбодрившегося воронья. Оттуда через широкую пойму день-деньской катился неумолчный кар.
— Зденек!
Зденек, направлявшийся в город, обернулся и увидел Катю. Она бежала от поселка кооператоров.
— Как хорошо, что я тебя увидела,— Катя, запыхалась.— Сегодня подала заявление — увольняюсь. Надоело в конторе бумажки переписывать. И вот пришла сама. До гудка работала на вашем клубе. Видишь?— она показала ему замазанные ладони.— Идем к речке.
Катя сбежала по пологому берегу. Когда Зденек подошел к ней, она протянула замерзшие руки.
— Согрей. Вода, как лед. Ну, ты спрашивал у Иштвана?
— Да.
— Значит, мое прошлогоднее заявление действительно?
— Конечно! Я тебе и сам говорил.
— А когда я смогу работать на стройке?
— К осени. Когда дадут зарплату.
Посиневший ледяной припай, с которого Катя только что мыла руки, вдруг с треском осел в воду. Течение подхватило его, бросило на камни и раскрошило на мелкие осколки.
— Смотри, Зденек, это идет весна. В прошлом году ты говорил, что мы встретим ее на стройке вместе. Уже ломается лед, скоро погонит снег...— Катя посмотрела на Зденека.— Значит нельзя. Опять боитесь нарушить трудовое законодательство. А я так ждала!..
— Я не боюсь. Я хочу... могу даже помочь тебе.
— Зденек! Ну как? Ну, скажи скорее! Катя видела, что он не шутит. И торопила:
— Зденек! Ну, Зденек!
— Выходи за меня замуж.
— Замуж?..
— Я прошу тебя очень, пожалуйста,— сказал он.
У Кати зажгло щеки. Зденек ждал. Ей хотелось ему ответить, но она никак не могла сразу же сказать того, что думала. Она и не заметила, как медленно пошла к дороге, опомнилась, когда почувствовала на плече руку Зденека.
— Что, Зденек?
— Ты молчишь, Катя.
— Вовсе я не молчу. Посмотри, Зденек. Скоро вечер, а солнце все еще теплое. Совсем не такое, как недавно... Хорошо!
Недалеко от них Аларчинка выбегала на широкий галечный плес. Она разливалась широко, почти по всей пойме. Вода едва покрывала разноцветные камешки, и косые лучи солнца позолотили их. Словно сверкающий мост перебросился от стройки к городу, навсегда сблизив их этой весной.
Катя бывала за речкой в степи много раз. Когда здесь копали котлованы и поднимали первые стены, все говорили: «Там, за городом». А вот пришла необыкновенная весна', и все стало иначе. Кажется, что настоящий город рождается здесь, он дороже старого, потому что в него уже вложен и ее труд, и город этот открывает совсем новую дорогу в жизнь.
«Неужели Зденек не понимает? Каких слов ему еще нужно?..»
— Ну да! да! да! Я же давно сказала тебе. Какой ты!..
Только один человек тревожно посматривал на молодое солнце. Это был Павел Нерад. Сухой, кряжистый, как старое дерево, ткацкий мастер оброс густой щетиной, белки его уставших от многодневного напряжения глаз пожелтели. Он начинал работу с пяти часов утра и заканчивал к полуночи. Засыпал прямо в цехе, на куче грязных концов, сваленных в углу.
В последние дни монтажа он никого не пускал на фабрику. Герша Хавей не слушал его, и Павел, неприветливо поглядывая поверх старых очков, сидящих на самом конце носа, заявил ему:
— Тебя, Герша, назначили начальником строительства суконной фабрики. А ты — механик по шахтному оборудованию. Что толку, если ты будешь стоять возле меня?
К Нераду перестали подходить. Однако скоро он позвал Гершу, Иштвана и Карела сам. Павел сидел на ящике посреди цеха, а позади него стояло десятка полтора помощников. Машины выстроились в одну линию, все блестело чистотой. Монтажники молчали. Подавленным казался и Павел Нерад.
— Что приуныл?— с улыбкой подошел к Нераду Герша.
— Не с чего веселиться.
— Мы же знали, что ты сделаешь!
— Знали! Осел ослу кажется лучше арабского коня.
— Что так мрачно?— спросил Иштван.
— Не вышел монтаж. Вон посмотрите. Поймете.
Павел показал на длинный стол-времянку в проходе возле станков. На нем лежали различные мелкие детали.
— Видишь, детали остались,— объяснил Нерад.— А у нас запасных не было. Значит, неправильно собрал.
— Может, попробовать пустить,— предложил Хавей.
— Это не конвейер на шахте,— осадил его Нерад.— Здесь можно все оборудование испортить. За специалистами посылать надо.
— Сорвем пуск.
— Другого выхода нет,— твердо сказал Нерад.— Я попробую все перебрать, но вы все-таки пошлите за настоящим мастером.
И снова потянулись бессонные ночи. Теперь вместе с Нерадом их делил Карел Блага.
— Одна деталь уходит — остается другая, сам черт не разберет,— ворчал Нерад.— Больше тридцати лет работал на этих станках и никогда не знал, что в них такое множество мелкого железа.
— Надо сделать,— твердил в ответ Карел.
Иногда замечания Карела выводили из себя  уравновешенного Нерада.
— У меня в заявлении написано, что я ткач. Разве я обязан знать монтаж?
— Обязан, обязан,— спокойно отвечал Карел.
— Это почему?
Нерад выпрямлялся и принимался решительно вытирать концами замасленные руки.
— Ты все понимаешь, старина. Ведь мы приехали помочь наладить промышленность. Все верят нам. Значит, надо сделать.
— Сделать, сделать...
Нерад ворчал и искал какую-нибудь деталь. А Карел смеялся.
— Когда вода доходит до подбородка, все начинают плавать! Сделаем, Павел.
— Поплывем,— Нерад глядел на него поверх очков.— Ой, как поплывем!..
Только к концу марта Павел Нерад собрал станки так, что не осталось ни одной лишней детали. Мастер из Алма-Аты задерживался, и правление склонялось к самостоятельному испытанию оборудования. Павел Нерад не соглашался.
— Вы не хотите терять авторитет, а можете потерять фабрику. Что вы полагаетесь на меня? Я же неграмотный!
Он ушел с правления на фабрику. До самого утра осматривал ткацкую линию. Не мог усомниться ни в одном станке. А утром послал за Иштваном и Карелом.
— Будем пробовать,— мрачно сообщил он, когда правленцы вошли в цех.— Станки собраны правильно. За это я ручаюсь. Но ведь здесь целая линия. Кто ее знает? Давай!
Подали ток. Павел Нерад дал знак, и включили сельфактор. Станки пришли в движение. Павел чутко прислушивался к их гулу. И вдруг как-то неловко боднув головой в пространство, замахал руками.
Станки затихли. Нерад осмотрел линию. Потом вытер руки и отбросил грязные тряпки далеко в сторону.
— Нельзя работать. Звук не тот.
— Чепуха какая!
— Чепуха?— Нерад постоял еще с минуту, исподлобья оглядывая длинный рад станков и отрезал:— Хватит. Не дам станки.
Впервые за много дней он пошел отдыхать домой. Утром Герша Хавей выехал в Алма-Ату.
— Ничего себе — техническая помощь,— сказал Карел Иштвану.— Самих за руку надо водить. Стыдно!
— А кого нам стыдиться?— не согласился Иштван.— У всех у нас одна школа — революция. В России, понимаешь ли, архивы министерства иностранных дел разбирали под руководством балтийского матроса. Мы— рабочие. Нас никто не учил. И радоваться надо, что есть у кого ума занять.

2.
Мастер по ткацкому оборудованию из Алма-Аты Николай Семенович Шевченко оказался человеком общительным. Небольшого роста, суховатый, подвижный, он по-хозяйски обошел ткацкую линию, только на мгновение останавливая цепкий взгляд на станках. Потом повернулся к Павлу Нераду и уверенно сказал:
— Добра будет фабрика.
— Стоим,— ответил Нерад.
— Трошки постоять — не велико лихо.
Он снял старенькое бобриковое пальто и, уже не торопясь, деловита приступил к осмотру машин. Павел Нерад не отходил от него ни на шаг. Они пробыли в цехе целый день. Гудок застал их за последним, станком.
— Умны руки до станков приложены,— сказал Шевченко.— Завтра будем пробовать. А теперь треба до хаты.
Павел Нерад проводил гостя к себе домой. Ради такого случая устроили семейный обед. Но, как только Николай Семенович лег спать, Павел ушел обратно на фабрику.
Утром ткацкая линия заработала. Шевченко перебегал от станка к станку, прислушиваясь к натужному звуку. Павел Нерад стоял у рубильника. Звук угрожающе усилился. Шевченко что-то закричал. Павел выключил ток и поспешил к нему.
— Сельфактор перекосило,— сказал Николай Семенович.— Неправильно установлен. Треба перебирать. Зови хлопцев, а лишние хай тикают до своей заботы.
Через неделю ткацкая линия заработала. Но дотошный Шевченко не торопился с отъездом. Он придирчиво осматривал все хозяйство фабрики. И вдруг заметил колодец. Осмотрев его, сомнительно покачал головой.
— Дюже смелый вы народ.
— Опять какая-нибудь ошибка?— спросил Герша Хавей.
— Це не ошибка. Просчет. Копать надо еще метра три.
— Но ведь сруб стоит, и воды полно.
— Це меня не касаемо. А ну, давай качни. Заработал насос. Вода стала убывать. Приток отставал.
— Без воды пропадем,— сказал Павел Нерад,— и пряжу пускать нельзя.
— Вы затылки не чешите,— советовал Николай Семенович.— Копайте глубже, до водяного слоя.
— Тут нужен мастер. Шутка в деле — под сруб на три метра уходить! А до пуска десять дней.
Герша отправился к Иштвану. «Специалистов» по колодцам не нашлось. Наконец, вызвался Никола Долейш.
— Лет пятнадцать назад я с тестем делал колодец.
— Без плотника все равно не обойдетесь. Пойду и я,— сказал Тоничек Хаура.
На другой день к полудню из колодца откачали всю воду. Никола Долейш и Тоничек Хаура спустились вниз.
Они не вылезали сутки. Ночью работали с фонарем. Землю поднимали наверх большой бадьей. Как только дно углублялось на тридцать-сорок сантиметров, вниз подавали короткие бревна, Никола и Тоничек подгоняли их под сруб, крепили для прочности скобами и начинали копать снова.
На вторые сутки Иштван приказал поднять Долейша и Тоничека наверх. Никола вылез из колодца и сразу же заругался:
— Что ты мешаешь, Иштван? Сон не уйдет, а сруб может тронуться. И вода совсем близко, насос едва справляется...
— Ничего, ничего, Никола. Отдохнуть надо. Поднимайте Тоничека. Итшван, успокоившись, ушел с фабрики. Долейш велел спустить
его обратно. Павел Нерад понимающе кивнул ему.
Работа продолжалась. Вечером третьего дня снизу донесся приглушенный крик. Фонарь в колодце потух.
Цепь тяжело поползла вверх. Вскоре показалась бадья. В ней стояли Никола и Тоничек, вымокшие до нитки.
— Вода?
— Она,— довольно сказал Никола.— Не было — и вдруг прорвало. Прямо снизу. Без бадьи утонул бы.
— А сруб?
— Как раз свежее звено поставили. Должен стоять. Через полчаса замерили воду. Прибыло на шесть метров.
— Вот это да!
— Холодная,— Долейш чакал зубами.— Ледяная.
— Це — баня после теплой работы,— подбодрил подошедший Шевченко. Выслушав рассказ, он убежденно сказал:— Нема сомнения, на речку наткнулись.-
— Под землей?
— А що вы дивитесь? Я вам скажу, тут таки чудеса бывають, что в бога поверишь.
Шевченко велел включить насос. Снова замерили воду. Она прибыла еще на метр.
— Я же говорю — речка. Будет поить, пока фабрика не износится.
Еще раз проверив оборудование до винта, Шевченко уехал.
— Добра будет фабрика!— сказал он на прощание.

3.
Перед праздником в правление зашел Зденек. Иштван разговаривал с Горкой и Томашем Локером. Деревообделочники переселялись в новый цех на мебельном комбинате. Ян Горка вывозил со станции прибывшее оборудование. Ян и Томаш спорили из-за автомашины.
— Тебе чего?— спросил Иштван Зденека.
— Я подожду.
— Говори, говори. Эти проспорят еще час,— кивнул Иштван на Яна и Томаша.
— Женюсь я,— сказал Зденек.— Сегодня вечером свадьба. Приглашаю вас. И вот заявление от моей жены: принимайте в кооператив.
Томаш и Ян замолкли.
— Что ты мелешь?— Иштван смотрел на Зденека,  как на больного.— Какая свадьба? Какое заявление? Какая жена?
Наконец, разобрались. Зденек1сказал, что свадьба будет в городе в доме невесты.
— Возражаю,— категорически запротестовал Иштван.— Соберу правление и отменю официально. Вы слышите?— Он обратился к Яну и Томашу.
— А где же еще?— спросил Зденек.
— У нас, в столовой.— Иштван переменил разговор:— Ни тебе, Ян, ни тебе, Томаш, машины сегодня не будет. Отдаю Зденеку. Пускай возит из города тещу, вино и закуски.
Ян и Томаш посмотрели друг на друга и расхохотались. После полудня Венцель Вейвода привез Антонину Ивановну и соседку Морозовых Татьяну Николенко. Иштван еще раньше предупредил Анну Славичкову, и она встретила гостей. Вконец растерянная Антонина Ивановна ахала:
— А как это я буду? Вдруг пятьсот человек придет!
— Все устроится,— улыбалась Анна Славичкова.— Мы тоже готовимся.
Во время обеденного перерыва Никола Долейш разрубил две свиные и три бараньи туши. Они лежали в кухне на столах.
— Господи! Не свадьба — светопреставление!
К семи часам столовую вымыли, столы сдвинули поближе к стенам. Приглашенные на свадьбу коммунары прогуливались по улицам поселка, не решаясь подходить раньше городских гостей. Но вот показалась автомашина. Венцель лихо развернул ее, высадил родных невесты и снова умчал в город. Через полчаса он привез вторую партию.
— Еще один рейс!— крикнул он, не вылезая из кабины.
За столами уместилось больше сотни человек. Гости переговаривались шепотом. Катя в белом свадебном платье не знала, куда деться от любопытных взглядов. Зденек онемел. К окнам прилипли носы мальчишек.
Наконец, вошли Иштван, Иван Елистратович Мельников, за ними — городской комсомольский секретарь Геннадий Старков с перекинутым через плечо стареньким баяном.
— Не вижу свадьбы, товарищ Иштван,— громко сказал Мельников.— Почему тихо?
Он одернул черную гимнастерку, на которой алел орден.
— Наверное, мадьяр не пригласили,— ответил Иштван.
— Пригласили!— громко крикнул Имре Мольнар.—Мы тут, возле перца. Будет и чардаш!
— А что? Чехи хуже? Только дайте вина!
Гости вздохнули свободнее. Шумно загалдели. Потянулись к вину, разлитому в чашки, стаканы, кружки. Олекса Колобишка стоял неподалеку от Зденека и пытался унять шум. Наконец, Иштван поднял руку.
— Слово имеет член правления товарищ Колобишка. Олекса покопался в своей потрепанной записной книжечке.
— Так,— начал он.— Мы поздравляем жениха и невесту. Правление преподносит им свой подарок: первое — квартиру; второе кровать, стол и платяной шкаф. Мебель получить на складе.
— Это от мебельщиков!— крикнул Томаш.
— Не мешайте!— Олекса сдвинул брови.— И три выходных дня жениху. Подряд.
— Ого-го-го!— вырвался торжествующий возглас Гулки.— Что ты будешь делать, Зденек?!
— Посоветуй, пожалуйста, папаша Франтишек!— подзадорил его Герша Хавей.—Ты ведь тоже женился когда-то.
— Что? А выходные у меня были?
— Пейте вино. Здесь не митинг.
— Ура!
— Пусть невеста тоже пьет! Мельников попробовал вино и поморщился:
— Горько. Слишком горькое вино, товарищи!
Катя залилась краской. Зденек вопросительно посмотрел на Мельникова. Родня невесты возбужденно переговаривалась. Анна Славичкова осторожно попробовала вино. Мельников наклонился к, Иштвану и быстро заговорил. Тот хлопнул в ладоши, вскочил и стал объяснять по-венгерски, потом по-чешски.
— Горько!— крикнул он, наконец, по-русски.
Застолье дружно поднялось. Кооператоры скандировали:
— Горько! Горько!
— Так можно жениться! А?! Что вы можете сказать? Герша, ты — дурак. Знаешь теперь, зачем выходные? Горько!
Зденек робко поцеловал Катю. Гости притихли.
— Вот это смычка!— сказал в тишине Ян Горка. Всё потонуло в смехе и гаме. Свадьба раскачивалась.
Венцель рассаживал музыкантов. Иржи Матей деловито приделывал бумажку к огромной расческе. Грянули «Ах вы, сени мои, сени!» Задвигались скамейки, столы. Анна Славичкова зорко следила за фарфоровыми тарелками. Она часто подходила к невесте, хлопотливо предлагала то одно блюдо, то другое. Мадьяры окружили Венцеля. Музыка: сменилась. В круг вылетел Имре Мольнар со своей Розой. Он так попробовал половицу, что из трещины взвилась пыль.
Круг раздался. Столы отъехали вплотную к стенам. Сначала медленно, потом быстрее, наконец, бешено закружился чардаш.
Потом вышли чехи. Анна Славичкова улыбалась и вытирала кончиком платка набегавшие слезы.
— Ты что это, Анна?!
— Да так, дядя Олекса. Петь охота и плясать.
— Так я же вот!— Олекса молодецки подбоченился.— Завяжи-ка свой платок по-девичьи!..
— А на что мне платок!— она бросила косынку на стол.
Не успел Олекса опомниться, как она задернула его в круг. Руки Олексы сами собой легли на ее тугую, сильную талию. И тотчас над общим шумом полетел свежий, сочный грудной голос Анны.
Ты еще жених — ну-ка, ну-ка!
А уже бранишь — ну и ну!
Олекса легко повернул ее в танце. И у Анны слово выросли крылья. Она закружилась так, что Олекса чуть не потерял пол под ногами. Он видел только ее улыбку, смеющиеся глаза да слышал задорные слова:
А войду в твой дом — ну-ка, ну-ка!
Будешь бить потом — ну и ну!
Олекса собрал всю силу, выпятил колесом грудь и, покраснев от натуги, бодро выпалил, покрякивая на притопах:
Я тебе клянусь — ну-ка, ну-ка!
Пальцем не коснусь — ну и ну!
Лишь разок, другой — ну-ка, ну-ка!
Стукну кочергой!— ну и ну!
Анна, запрокинув голову с тяжелым узлом волос, залилась веселым; смехом. И Олекса чертом завертелся на месте.
— Эх, держи меня, Анна!
...Карел вышел на улицу. Возле столовой тоже стоял пляс. Раскурив папиросу, Карел отошел подальше. Из открытых окон шумно дышало веселье. Вырвался сильный бодрый голос Анны Славичковой. Словно невидимая сила толкнула Карела в грудь: перед ним лежала мертвая Власта. Лежала в знакомом сером платье прямо на земле, закрыв половину степи. Откуда-то летела музыка и слышался дробный стук каблуков. А Карел упорно смотрел на Власту и ждал, что она услышит людей, повернется, и ее лицо оживет хотя бы неровной краской стыда. Но она лежала глухая и неподвижная.
Карел хотел повернуться, пойти туда, где все, но не мог. Он слышал как к нему приблизились шаги.
— Божена?— спросил он.
— Да.— Она помолчала, потом позвала:— Пойдем туда.
— Пойдем.
Оркестр в столовой затих, но сразу растянул меха баян и вдруг рас сыпался плясовым перебором. Дробно пошли по полу свежие каблуки Карел и Божена остановились в дверях. Посреди столовой плыла в белом платье невеста. А возле нее, поблескивая хромовыми голенищами сапог, отделывал под перебор чечетку Иван Елистратович. Он повернул голову к Кате. Сложенные руки лежали на чуть вздрагивающей груди, на лице замерла улыбка. А под крепкими каблуками пол выговаривал камаринского. Иван Елистратович подождал, пока Катя обошла его, и вдруг кинулся в размашистую кавалерийскую присядку. Ахнуло все вокруг. Невеста враз осмелела, пришла в себя и с притопом наступала на партнера. Геннадий Старков безжалостно вынимал из баяна душу. А Мельников птицей летел по кругу.
Не устояла, сорвалась в пляс невестина родня. Тряхнул каштановой копной волос Иштван, хотел попробовать вприсядку, но оробел и, махнув отчаянно рукой, пошел оттопывать по-бабьи вместе со всеми, задиристо подергивая одним плечом.
Гудела свадьба на всю степь.
И только где-то в крайней улице, в доме Антона Суханека, укрывшись с головой одеялом, грыз угол соломенной подушки забытый всеми Ольдржих Шафранек.

Глава шестая
1.
Весна выбелила молодой сад кооператоров первым цветом. Воздух загустел медовым запахом. Где-то в самой глубине сада запел соловей. Пощелкал для начала, свистнул отрывисто несколько раз, словно попробовал голос и залился серебряной нескончаемой трелью.
Замерли пышные ветви яблонь. Прислушивались к чему-то рослые вишни. Удивленно растопырил долговязые черенья урюк.
Папаша Гулка вытянул тощую шею, улыбнулся.
— В каждой работе есть радость. Только дураки не понимают этого.
Недавно Гулку перевели сторожем в общественный сад.
Весной люди добреют. Весной даже небо выше. Тучи боятся загородить солнце и обходят его стороной. И земля становится мягкой. Из нее дружно лезет трава; она продержится до жары, потом солнце сожжет ее. Только здесь, в саду, она останется на все лето.
Хорошо в саду. Гулка опытный сторож. На опасность у него чутье. Но кто в такое время осмелится нарушать порядок? Да и нет такой силы, которая бы вытравила из доброго сердца чеха любовь к зелени.
Папаша Гулка слышит звонкий смех. Он приподнимается на казенном матраце и всматривается.
Между яблонь бежит Кристина Колобишкова. Ее догоняет Ермек.
— Ермек!— кричит папаша Гулка.
— А?
— Ты почему не на работе?
— Я во второй смене!
Кристина уже далеко. Ермек исчезает, но папаша Гулка не обижается, что с ним не поговорили. «А кто так не догонял?..»
Гулка вытягивается на матраце и предается воспоминаниям. Но память подводит: он не помнит, как познакомился со своей женой.
Ермек догнал Кристину.
— Я просто устала,— оправдывается она.
— Все равно я догнал бы.
— Ой, хвастун! Ермек, ты настоящий киргиз?
— Настоящий.
Кристина смеется. Ермек не понимает ее.
— Правду говорят, киргизы не умеют целоваться?
— Я умею.
Кристина со смехом убегает от него. Ермек снова догоняет ее.
— Ну, Ермек! Пусти же!
— А ты замуж собираешься?
— Нет.
— Тогда я украду тебя.
Глаза Ермека черные с искоркой. Но Кристина не боится, она смеется.
Возвращаются они не торопясь. В стороне слышится храп. Папашу Франтишека пригрело солнце.
Навстречу Кристине и Ермеку попадается Славка Матес со своей командой. Ребята, серьезно беседуя, деловито проходят мимо.
Под вечер папаша Франтишек просыпается. Ошибки быть не может: матрац исчез. Он осматривается вокруг. «Чудеса! Хорошо, что я спрятал ружье».
Папаша Франтишек воинственно вытягивает шею, настороженно прислушивается. Где-то в глубине сада поет соловей.
А в поселке уже смеются: в речке выловили матрац. Славка Матес с ребятами вытащили его из-под Гулки.

2.
Первая смена на суконную вышла ночью. После пяти утра стало под нагрузку чесальное отделение. В прядильном и ткацком рабочие не отходили от станков — ждали пряжи. Сквозь деловитый шум машин слабо доносились человеческие голоса.  Окна трепетно подрагивали.
Золотой струей брызнул первый солнечный луч, разбился на мелкие брызги в бесчисленных веретенах. В это время чуткое ухо Павла Нерада уловило сдавленный вздох машин. Они враз смолкли.
Затихли большие окна. Насторожилось людское внимание. В наступившей тишине тяжело прогромыхали шаги Нерада. Он не вернулся. В прядильное пошел другой ткач. Его ждали долго, терпеливо, но напрасно. И вдруг сорвались с места все. Ткацкое отделение опустело.
И в прядильном, хотя он был переполнен рабочими, стояла тишина, Герша Хавей, Иштван, и Карел растерянно смотрели на чесальные машины. Причину остановки уже выяснили. Ночью по ошибке замаслили эмульсию маковым маслом вместо миндального. И волокно слиплось, ровницы не получилось.
— В восемь митинг и торжественное открытие фабрики,— сказал Иштван Герше,— исправляй положение.
Но каждому суконщику было ясно, что раньше, чем через сутки, фабрика ткани не даст.
Прошло два томительных, часа.
— Мельников приехал,— сказал кто-то.
— Мельников, Мельников,— поползло по фабрике.
Празднично одетый, подтянутый Иван Елистратович пружинисто шагал по ткацкому отделению, направляясь к Иштвану и Карелу,
— Тревога какая-то? Здравствуйте!
— Хуже.
— Ну-ну. Не пугайте,— хотел отшутиться Мельников,— Что за приключение?
— Не дадим сукна,— сказал Иштван.— Вместо эмульсии клей сделали. Смеску испортили.
— Не понимаю.
— Все слиплось, в общем. Ровницы нет, пряжи.
— Хм!— Иван Елистратович сильно потер лоб, молча оглядел присутствующих.— Время еще есть,— он взглянул на часы.— Целый час.
Павел Нерад так вздохнул у него за спиной, что Мельников обернулся, посмотрел на него и все понял. Иван Елистратович задумчиво прошелся между станками, вернулся и, заложив руки за ремень, сказал решительно: у
— Ровно в половине девятого дать гудок. Фабрика должна работать. Иштван, Блага, ткачи стояли перед ним, сбитые с толку.
— Сразу после гудка пускайте станки. Ясно?— повторил Мельников.— Пойдемте!— обращение относилось уже к Иштвану и Карелу.
Когда они вышли на фабричный, двор, за воротами показалась колонна городских комсомольцев. Следом шли железнодорожники. Из поселка, с мебельного, кожевенного подходили кооператоры. Заговаривали с гостями. Никто из них не подозревал, что с минуты на минуту обнаружится позор.
Враз оборвав человеческий гомон, сильно загудел молодой, звучный гудок. Ему откликнулся хрипловатым басом кожевенный завод. Городские с любопытством смотрели то на ткацкий цех с большими и высокими окнами, то на невысокое, в две ступени крыльцо, где стояли Иван Елистратович и коммунары-правленцы.
Смолк гудок. И до слуха людей донесся ровный гул ткацких станков. Тишину нарушил чей-то радостный крик. А с крыльца уже говорил Иван Елистратович:
— Пионеры Ленинского призыва, рабочие-коммунисты Чехословакии с честью держат свое пролетарское слово! Наш город становится! индустриальным. За два года социалистической стройки — два завода, и фабрика. Да здравствует пролетарская смычка! Да здравствует мировая социалистическая революция!
Мельников обернулся, что-то быстро сказал Иштвану. Хавей бросился в цех. Окна ткацкого отделения на полутораметровой высоте широко распахнулись. Бодрый, четкий ритм станков словно подхлестнул людей во дворе. Все кричали. Размахивали знаменами.
Иштван стоял красный, как перезрелый перец. Мельников тихонько толкал его в бок и смеялся. В одном из окон показался перепуганный; Павел Нерад. Ему подали из цеха красное знамя «Честь труду!» Он выпрямился во весь рост, широко расставив на подоконнике ноги. Люди; Затихли. Старый Нерад растерянно обернулся и услышал, как Герша Хавей молил снизу, из цеха:
— Павел, дорогой, хоть два слова скажи, хоть лозунг какой!.. Нерад набрал полную грудь воздуха, но только беззвучно пошевелил;
Губами. И вдруг сжав в кулак свободную руку, крикнул что было сил:
— Рот фронт!
Фабричный двор взорвался в ответ радостным криком.
Карел Блага торопливо собирал в колонны коммунаров. Павел Нерад все еже стоял с поднятым кулаком и знаменем, а на дворе уже зародилась песня. Двинулась колонна коммунаров.
Карел пошел впереди. Поравнявшись с легкой сетчатой аркой фабричных ворот, он увидел в сторонке Божену Шперову. Она держала на руках черноволосого карапуза, одетого в светлый вязаный костюмчик. В какую-то долю секунды Карел прочитал на ее лице и скрытую за улыбкой тоску, и желание быть со всеми в этот день, и неуверенность, выдержит ли она с сыном на руках дорогу в город и обратно. Карела подбежал к ней, выхватил малыша.
— Пойдем!
Божена еще не сообразила, что произошло, но невольно шагнула за ним.
— Не урони его, Карел.
— Что ты, Божена! Пой, праздник ведь. Их догнал Иштван и пошел рядом.
— Ну, как там?— спросил Карел.— Что Мельников?
— Все хорошо. Если, говорит, послезавтра не будет сукна, голову оторву.
— Правильно. Пой, Божена!
Он увидел у нее в глазах слезинки. Божена взяла его под руку и послушно выговорила:
— Я сейчас, Карел, сейчас...

3.
Иштван принес сукно Ивану Елистратовичу вовремя.
— Вот «Успех», а вот «Рекорд».— Он положил на стол два небольших куска.
— Здорово! Молодцы! Ну, ничего больше не слипается?
— Все в порядке.
Иван Елистратович тут же начал звонить по телефону, приглашая товарищей посмотреть новую продукцию промышленности города. Так и говорил: «промышленность города».
— Завтра обязательно приеду,— предупредил Иштвана.— Хоть рядом со станком постою.
На другой день Иштван и Герша встретили его у ворот. Направились на фабричный двор, и Герша сказал:
— Непонятное дело у нас, Иван Елистратович...
— Я не ткач.
— Да не о том мы. Вот посмотрите...
Герша показал на ткацкое отделение, окна которого выходили к самой ограде.
— Вот это реконструкция!— присвистнул Иван Елистратович. Он как-то лихо сдвинул фуражку на затылок, упер кулаки в бока и внимательно оглядел цех. Все стекла в окнах были выбиты.— Обстоятельно занимались... усердно, я бы сказал. Кто это хулиганил?
Накануне вечером на фабрику пришел пьяный. Первая смена уже закончила работу. Пьяный долго и похабно ругал встречных кооператоров. Оскорбленный равнодушием рабочих, он схватил с земли булыжник и запустил им в окно цеха, Павел Нерад велел выпроводить хулигана. Но через некоторое время в цех влетел новый камень.
— Ушел только перед рассветом,— закончил рассказ Хавей,
— А кто он?— просил Иван Елистратович.
— Городские мальчишки говорили, что это мельник. Но какое отношение он может иметь к нам? Ведь у нас своя мельница,
— Занятно. Кто его видел?
— Павел Нерад, да и другие.
— Давайте кого-нибудь сюда. Сейчас все узнаем,— потребовал Иван Елистратович.— Мельник в городе только один, живет километрах в полутора от вас. Это наш частник, от непа уцелел.
С Иштваном и Нерадом покатили на пролетке в степь, туда, где город зеленым мысом выдавался в сторону реки Чу. Лошади остановились возле высокого дувала, за которым виднелся просторный дом с черепичной крышей. Во дворе залаяли собаки. За калитку вышла маленькая толстая женщина с лоснящимся лицом.
— Кого надо?
— Хозяина,— сказал Иван Елистратович.
— Хворый он.
— Ничего, нам на минуту.
— Не велено пускать ни по делу, ни без дела.
— Скажи, секретарь горкома партии приехал. Придержите собак.
Иван Елистратович спрыгнул с пролетки. Добравшись по узкой тенистой дорожке до веранды, увидели хозяина. Нерад. рывком подался вперед. Иван Елистратович понял, что это и есть виновник ночного безобразия.
Хозяин сидел на широком стуле. Он был пьян и неприязненно смотрел на незваных гостей.
— Как дела?— с холодной усмешкой спросил Иван Елистратович.
— Что скажешь?
— Слышал, загулял ты. День пьешь, ночью окна бьешь. Душу веселишь?
— Мало им! — прохрипел мельник, и лицо его стало лиловым.— Привезли заморское дерьмо на нашу голову. Мне Лениным новая политика дозволена!
Он махнул кулаком. Бутылка недопитого самогона кувыркнулась со стола и, тюкнувшись о стенку, брызнула стеклом по веранде. Иван Елистратович и глазам не повел.
— Что-то я не понимаю,— сказал он.— Тебя про дебош спрашивают, а ты про политику заводишь. Это что? Новая политика — окна государственных учреждений бить?
Мельник не струсил.
— Они — грабители!— он ткнул пальцем в сторону Иштвана и He-рада,— Цыганы проклятые, дармоеды. Айда!..
Поднявшись со стула, он неровной походкой направился в сад. Иван Елистратович молча пошел за ним, кивнув Иштвану и Нераду.
На задах усадьбы, возле холма, стояла без движения водяная мельница. Из широкого лотка, проведенного к подножию холма, падал на колесо тоненький ручеек воды.
— Вот видишь!?
— Что?
— Ха-ха-ха!— злорадно захохотал хозяин.— Не понимаешь? Ха-ха-ха! Где моя вода? А?
— Какая твоя вода?
Иван Елистратович прищурил глаза.
— Э-эх! — мельник плюнул под ноги, повернулся, хотел уйти, но не утерпел и выговорился.— Какая вода?! Ета фабрика на моем ключе колодец выкопала. Понятно? А по какому праву, мать вашу в крышку, порядок рушите, чтоб у вас все сгорело без штраховки!..
Иван Елистратович вдруг шагнул к нему, схватил за ворот расстегнутой рубашки и так тряхнул, что мельник прикусил язык.
— Ты... клещ нэповский! Если ты скажешь еще хоть слово, гад, я завтра же загоню тебя под такой замок, что не вылезешь больше на белый свет. Контра! Вода, говоришь, твоя?!.
Мельник полинял.
— Ить непорядок. Я тут средствия какие убил. А они — язвить их в душу!.. Свои мастерские спалили, деньги получили. Теперя до меня добрались. Людей без мельницы, опять же, оставили... Ограбили...
— Ты вот что. Завтра же придешь и принесешь в правление деньги за стекло и за работу стекольщиков. Понятно?
Мельник молчал.
Иван Елистратович повернулся и пошел. Около дома он даже не остановился. Пролетка загремела по каменистой дороге.
Мельничиха с опаской озиралась на сад. Муж задерживался. Наконец, он явился, взъерошенный и злой, как растравленный пес. Поднялся на веранду, выпил стакан самогона и стал шумно сосать соленый огурец.
— Что, нагулял беду? — не могла сдержать ехидства жена. ...Пролетка весело грохотала по дороге. Иван Елистратович смеялся,
— И как вы так ловко? Как сквозь землю видели. Разорили нэпмана!.. Теперь думайте. Придется вашу мельницу расширять.— Иван Елистратович не мог успокоиться.— Ох и ловко! Молодцы, братцы! Завтра ждите его. Это народ трусливый. Принесет денежки.

4.
— Будешь работать самостоятельно с первого дня. Вот тебе станок,—  сказал Павел Нерад и посмотрел на Катю поверх очков.
— Я же ничего не знаю,— испугалась она.
— Учись. Смотри, вон пряжа оборвалась,— он быстро взял ее за руку, подвел к станку и связал нить. Тут же показал, как делается узел.— А машину поймешь постепенно. Я тридцать пять лет возле нее стою и то не все знаю.
Катя старается. Когда рвется нить, ее охватывает самый настоящий страх. Подходит Нерад. Кате кажется, что он только протягивает руку, пряжа срастается сама. Катя ловит каждое движение Нерада. Мастер видит все нити сразу, изучил их, как музыкант струны арфы. Если обрывы повторяются часто, останавливает станок, смотрит шпули.
Катя едва справляется. И вот она видит обрывы уже в четырех местах. Она делает узлы, а помощи все нет. Катя не может сдержать слез.
— А ты не волнуйся. Тебе еще знаешь сколько ткать! Никаких слез, не хватит.— Это подошла Фанка Хаурова. Она быстро помогает ей, а потом договаривает.— У тебя руки тонкие. Через год с двумя станками управишься. Главное, не спеши.
Приходит Нерад. Он смотрит на станок и ласково треплет Катю по голове. Бурчит что-то. Она не может понять, только чувствует, что он доволен.
А когда идет со смены, сравнивает: сегодня устала меньше, чем вчера.
Прошло полмесяца, и Катя освоилась. Как-то, возвращаясь с обеда, она заметила около ворот парня и девушку киргизов.
— Вам кого? — спросила, приблизившись.
— Начальника надо,— ответил парень, а девушка стала поближе к нему.
— Пойдемте.
Катя привела их в конторку к Герше Хавею.
— Вот, к вам, товарищ Хавей,— сказала она и села на скамейку.
— Ко мне? — Герша торопливо предложил вошедшим сесть.— Вы по делу?
— Работу надо,— сказал парень. Герша замялся.
— У нас пока нет работы,— ответил он.
— Как нет? Все говорят — есть. Учиться будем. Она — моя невеста, жена. Тоже будет учиться,— показал парень на девушку.
— Видите ли,— стал объяснять Герша.— У нас нет денег. Вам же нужно платить зарплату.
— Хватит—в столовую ходить. Электростанцию строили — мы приезжали, видели. Теперь фабрика есть. Давай работу.
— Как ваша фамилия? — вмешалась Катя.
— Айтбаев. Она— невеста,— он снова показал на девушку.
— Не можем мы,— повторил Герша.
Парень и девушка не уходили. Потом они неохотно поднялись со скамейки.
— Подождите меня там,— сказала им Катя. И только закрылась дверь, спросила Гершу.— А вы знаете, что у нас во всех райкомах комсомола есть специальные инструкторы, которые работают с девушками киргизками?
— Нет. Я не понимаю...
— А вы отказываете! Девушка сама приехала.  И,  главное, муж согласен, чтобы она работала. Мы за это боремся, а вы!..— Катя раскраснелась от волнения.— Сегодня же пойду в горком комсомола.
Она хлопнула дверью и вышла из конторки. У ворот увидела Айтбаева с невестой. Подошла и ободрила:
— Приезжайте через несколько дней. Я договорилась. Вас примут.
— Спасибо,— радостно закивал парень.
Катя смотрела им вслед, пока они не скрылись. И еще долго стаяла, раздумывая.
Вечером в правление пришел Геннадий Старков.
— Это политическое преступление! — горячился он и приглаживал прямые непослушные волосы пшеничного цвета.— Партия зовет молодежь на стройку, чтобы получить боевой резерв для социалистической индустрии. А вы суете палки в колеса. Зарплата — это бюрократизм! Обещали в июле. Не дадите — не надо. Подождем до августа. Главное — ковать кадры.
— Мы стремимся к этому,— ответил Иштван.
— Сегодня допустили нарушение национального вопроса,— волосы у Геннадия опять стали торчком, он нахмурил брови.— Ленина надо читать, товарищ Иштван. Своей политической близорукостью и ведомственным подходом к делу вы тормозите культурный рост национальных окраин.
Геннадий резко сел на табуретку и отвернулся. На его щеках пылал юношеский румянец. Иштван прятал в уголках губ добродушную улыбку.
— Это ты, Герша, нарушаешь национальный вопрос? — спросил серьезно.
Геннадий повернулся и строго взглянул на Гершу.
— Он,— ответил за Гершу Карел.— Мне Катя Зденекова говорила.
— Да...— растянул Иштван в раздумье.— Надо решать, товарищи члены правления.
— Чего решать? — вскочил Старков.— Опять волокита?!
— Нет. С волокитой кончаем, товарищ Старков. Послезавтра мы открываем клуб. Можете собирать своих комсомольцев. Вы согласны, товарищи члены правления?
— Ну, конечно же! — Геннадий засобирался.— Видите, все согласны.— Он непрерывно ерошил волосы, к нему сразу вернулось хорошее настроение.— Вот ребятам скажу, будет шуму! Ну, я побежал. Пока!

5.
Такого большого Дома культуры в городе еще не видели. Только кино могли смотреть сразу около трехсот человек. Пахло свежей краской. На стенах висели картины, написанные Художниками-рабочими. Несколько комнат на первом и втором этажах предназначались специально для занятий кружков. Самым многочисленным — в него записалось сразу больше половины кооператоров — оказался кружок по изучению русского языка. Старков пообещал в порядке шефской помощи направить кооператорам десять учителей-комсомольцев. Завели библиотеку. Правда, книг на всех пока не хватало.
Торжественное открытие назначили в половине девятого вечера. К восьми часам, однако, собралось столько народа, что стало ясно: в зале найдется место только каждому четвертому или пятому.
Иштван попросил Ицека Нерада, недавно избранного секретарем комсомольской организации, собрать своих ребят и оповестить кооператоров, чтобы они уступили в зале место гостям.
— После этого можно и нашим. Ошиблись немного. Дом культуры-то маловат! — сказал Иштван.
— А мы что говорили?
— Уж вы! — Иштван взъерошил Ицеку тщательно причесанные волосы.— Торопись, торопись.
Решительный Ицек прежде всего направил комсомольцев к дверям в зрительный зал.
— Никого из наших не пускать,— приказал он.— Никого.
— А если не послушают?
— Говорите: велел Иштван. И спрашивайте, коммунисты они или лет? Где сознательность? Не бойтесь.
— А если отец? — справился Янек Гулка. Ицек задумался, а потом смело рубанул рукой.
— Не пускать.
— Наш отец заорет, конечно, на весь Дом культуры. Ицек почесал в затылке.
— Ладно. Для твоего отца установим пикет на улице. Пускай там орет.
— Вот это правильно!—обрадовался Янек.— Я становлюсь здесь, около дверей, внутри.
...•Собрание открыл Иштван. Говорил он по-русски с мягким мадьярским акцентом.
— Мы очень рады принять вас в нашем Доме культуры и выполнить свое обещание. Приглашаем дорогих товарищей комсомольцев на работу. Вот ваши заявления.
Иштван показал пачку разноцветных неровных бумажек, и зал ответил ему аплодисментами. За столом поднялся Старков. Он постучал карандашом по графину.
Сразу послышалось из зала:
— А когда на работу?
— Подожди ты... Сколько куда требуется?!
— Предлагаю вопрос решать организованно! И не нарушать...— Пробовал навести порядок Старков. Но голос его сорвался. Старков замолк и солидно, с баском откашлялся.
|Поореди зала залезла на скамейку девушка.
— Дайте мне сказать,— просила она.
— Говорите. Только слезьте со скамейки,— ответил Старков.
— Это непринципиально: у меня рост маленький... Я почтальон, а хочу быть слесарем...
— А станков всем хватит? — вырвался сильный юношеский голос. Старков нетерпеливо стучал карандашом. Иштван отодвинул от
него графин, поднял руку.
— Нам нужны ткачи, столяры, кожевенники...
— А слесари?!
— И слесари,— сказал Иштван.— А главное — строители. Дела хватит. И станков тоже. Будем работать в две, если потребуется, в три смены. Как вы смотрите, товарищи комсомольцы?
— А когда оформляться? Какие документы нести?..
— Через горком. Товарищ Старков будет посылать к нам двадцать пять человек каждый день.
В середине зала поднялся с места высокий мужчина. Ему что-то говорили, он поворачивался на голос, отмахивался и ждал, пока утихнут. Наконец, его заметил Старков.
— Вам что, товарищ?
— Тут все про молодежь говорили. А вот я, Самородов Василий Кузьмич, так мне как быть? Я не комсомолец и никто, мне уже сорок лет
— Вы хотите на фабрику?
—Вот-вот,— оживился  Самородов. — Я   к   кожевенному ремеслу тягу имею. Очень даже с большим желанием.
Рядом с Самородовым сидела жена. Она тихонько тянула мужа за рукав.
— Придется ведь учиться, товарищ Самородов. Согласны?— спрашивал Старков.
— Раз говорю, значит, согласен. Ишо раз предупреждаю - отстань!— Он так громко приструнил жену, что сам застеснялся.— Извините, дорогие товарищи. Ну, хоть бы что понимала. Только за рукав теребит.— Самородов вздохнул и ответил Старкову:— В общем, я согласный.
— Приходите к этому товарищу в правление,— Старков кивнул на Иштвана.
— Благодарствую.— Самородов сел и тотчас же сказал жене:—Boт я те сегодня объясню, я те все объясню сегодня.
— Лезешь везде,— упрекнула она.
— Поговори, поговори: я те дома поговорю...
Официальную часть закончили. Венцель спешно распределял силы. Оркестр разделился на две группы, чтобы можно было танцевать и на улице.
Папаша Гулка мрачно смотрел на эти приготовления. Его увидели Зденек и Катя.
— Веселимся, папаша Гулка? — спросил Франц.
— Это, по-твоему, веселье?.. Ты помнишь, как открывали мастерские! Тогда совсем нечего было есть, а вино нашли. Сегодня появился целый Дом культуры, так вина нет. Разве это культура? Смешно!
— Сегодня праздник для молодежи. Зачем же вино?
— А разве я сказал, что вино для молодежи?
Папаша Гулка стал сердито пробираться к выходу.
Ермек Айдаралиев таскал по клубу Джапара Айтбаева и Айшу. Он знакомил их со всеми, кого знал сам. Друзья Ермека растерянно улыбались, не запоминая ни одного имени. Наконец, они очутились возле комнаты на втором этаже, из которой слышалось пение. Ермек осторожно приоткрыл дверь и увидел Олексу Колобашку с десяткам пожилых рабочих. Олекса дирижировал, остальные старательно и робко пели.

Сто девчат — точно сад,
А Марина, как малина.
Эх, трава, мурава,
Про нее кругом молва.
Я красою огорошен,
Луг не скошен, дом заброшен...
Ермек изумленно смотрел на своего учителя. Обычно всегда немного хмурый, с лохматыми бровями мастер, которого он боялся больше всех на свете сейчас блаженно улыбался и, приседая, притопывал ногой в такт песне.

6.
Ранние июньские сумерки. Ни день, ни вечер. Воздух теплый, только» изредка пахнет свежестью со стороны гор.
Они вышли на городскую окраину. Дальше начиналась стройка. Приземистые корпуса на розовом закатном небе раздались вширь.
— Вот и удостоверения получили. Теперь мы члены горсовета.
Божена, непривычно возбужденная, повернулась к Карелу.
— Что?
И веселые огоньки в ее глазах потухли. Она поняла, что Карел не слышал ее.
— Задумался...— сказал он, оправдываясь.
Они долго шли молча. На чисто выбритых щеках Карела особенно явственно обозначились неприятные впадины. Губы сжались крепко,, квадратный подбородок потяжелел.
— Вот думаю, — заговорил он,— за что выбирают в Совет.
— Разве сам не выбирал?
— В Чехословакии — другое дело. Там была борьба с хозяевами. А сейчас?
— И сейчас борьба. Люди, посмотри, как живут. Им еще столько надо. И баню, и детский сад, и нашу продукцию...
— Не-е-т! — перебил Карел.
Божена услышала в его голосе какое-то непонятное превосходство, почувствовала, что задела наболевшее. Он старательно подбирал слова.
— Мы социализм утверждаем. Это не только заводы. Человека строить нужно. В душу каждого вложить новые глаза на мир. И депутат... депутат должен быть очень правильным, очень умным. И честным.
— На то и Совет. Одному трудно было бы.
— Подожди. Депутат должен уметь помочь каждому, даже самому неправильному человеку найти правильный путь. Понимаешь?
— Понимаю, — спокойно ответила Божена.— Красивая была твоя Власта.
— Ну и что?
— Жалеть ее можно, но мерить ее смертью жизнь нельзя.
— Хватит, Божена.
Но она как будто не слышала его.
— Я говорила со своим Белой в тот день, когда он умер. Просил не плакать.
— Когда люди умирают на баррикадах, о них не плачут. Но бывает совсем другая смерть. Из-за нее не заплачешь, но она...
— Как ты согнулся, Карел. Неужели эта веревка захлестнула и тебя?..
Карел остановился. Ей показалось, что он ненавидит ее. Но Божена не боялась, она хотела высказаться.
— Ты сам сказал: смерти бывают разные. Одна — для хорошей и правильной жизни. С ней нельзя примириться. Другая... Ты думаешь, что мог помешать Власте?.. Ты сильный. Взял ее с собой, потому что любил. Унес ее вон в какую высь. И думал, что рядом. А выпустил из рук, она и разбилась. Не Власта.
— Знаю.
— Ты спросил меня, за что выбирают депутата. Я скажу тебе, как думаю: верят, что можем мы правильно разобраться в жизни. И не ошибемся, когда придется решать именем народа.
Они вышли на горбатый мост через реку, невдалеке от поселка. Карел остановился, облокотился на брусья-перила.
От папиросы тянулись белые струйки дыма. Карел, прищурив глаза, смотрел на заводы, прислушиваясь к их деловитому шуму, по-хозяйски нарушающему тишину. Вечер окутал корпуса цехов непроглядной темью. Но Карел мог бы, закрыв глаза, пройти по всем отделениям. Вот как хорошо он знал то, во что вложил свой труд, свою душу. А разве меньше души он отдал ей, Власте?
Табачный дым ел глаза, мешал смотреть.
— Не может быть,— сказал он вслух.
— Ты о чем, Карел?
Он прогнал дым, повернулся к Божене, но не ответил.
— Какие у тебя руки,— сказала она.— Надежные. Им строить д строить. Правильно тебя выбрали депутатом.
Божена пошла. Они свернули по дороге вдоль берега, поднялись на всхолмок. Она обернулась к нему и показала на фабрику, на огни, на поселок.
— Смотри. Вот она, твоя жизнь. Ты мог бы от нее уйти?
— Не надо,— остановил он.
Время отбросило его назад. Потухли огни. Он увидел погруженную в темноту степь с алой полоской на горизонте. Чистая степь, пустая степь. Тогда он показывал Власте, где будут их заводы...
Возле дома Божены ненадолго остановились.
— До свидания.
— До свидания, Божена.
Когда дошел до своей веранды, сел на крыльцо. Сидел долго. Потом тихонько открыл дверь в комнату, зажег свет, посмотрел в небольшое зеркало. И не узнал себя: худой, глаза ввалились, кожа туго обтянула скулы.
И вдруг вспомнил Божену, какой видел ее тогда у постели обожженного Белы Шперы за день до его сметри. Божена тоже изменилась. Только глаза остались прежние, ясные и умные.
Карел отодвинул зеркало. И почувствовал, что страшно хочет спать.

Глава седьмая
1.
Наконец-то Томаш построил свой дом. Теперь Иржина уже не сомневалась в его любви, хотя радости из предосторожности не показывала. «Томаш все-таки директор. Вдруг зазнается...»
Однако, думая так, Иржина испытывала к Томашу самые нежные чувства и считала себя счастливее всех женщин. Несколько дней подряд, когда ей удавалось остаться в доме одной, она вытаскивала из плетеного чемодана шторы и занавески, примеривала их на окна. Приготовила светлое покрывало для кровати, скатерть. Томаш, конечно, не знал, какие лишения, пережила она, сохранив все это для дома.
В другое время Иржине не доставило бы такого удовольствия наводить в комнатах порядок. Она хорошо знала своего Томаша: он так равнодушно относился к ее домашним заботам, что мог просто не заметить изменений в квартире. Но нынче совсем другое дело: когда человек прожил почти два года в сарае, ему все равно не скрыть радости, если он попадет в настоящий дом.
Позаботившись обо всем заранее, Иржина быстро справилась с приборкой. Томаш, как и все, обедал в столовой. И она решила сходить в перерыв на мебельный и ненадолго вытянуть его домой. Иржина работала на суконной во вторую смену, а ей не терпелось увидеть, как удивится Томаш своей собственной квартире.
Иржина несколько раз придирчиво осмотрела комнаты. В них стало светлее, на некрашенный пол легли солнечные дорожки.
Наверное, все люди чувствуют счастье одинаково. С ним обязательно приходят самые заветные надежды. Оттого, наверное, и тяжело расставаться с ним, если вдруг изменит судьба.
Так было в той жизни, которую Иржина знала раньше. Но сегодня Иржина думала иначе. Она уже твердо верила, что впереди нет таких дней, когда бы Томаш и она могли оказаться без работы. Значит, счастье действительно пришло насовсем.
В чистом небе над Иржиной стояло ослепительное солнце, совсем не злое, как вначале, а приветливое и родное. Иржина легко шла но дороге. Навстречу ей попадались знакомые. Она еще издали с улыбкой махала им платком. И если бы не они, Иржина обязательно сняла бы туфли и пустилась по пыльной дороге босиком, как любила бегать девчонкой. К тому же и Томаша хотелось увидеть скорее. Ведь Томаш — это самое большое ее счастье. Он тоже с ней на всю жизнь и, если бы можно было, она не расставалась с ним даже на полдня.
Наверное, все люди чувствуют счастье одинаково...
На мебельном в конторке никого не оказалось. Случайно встретившийся Тоничек Хаура сказал, что видел Томаша около сушилки. Иржина пошла туда.
Томаш сидел на бревнах с русской девушкой и что-то весело рассказывал ей. Девушка внимательно слушала и неотрывно смотрела Томашу в глаза. Иржина притаилась. Она сразу все поняла: с этой черноволосой Томаш танцевал целый вечер в день открытия Дома культуры. Еще тогда Иржина почувствовала неладное.
А Томаш! Он обо всем забыл. Он вдруг слез с бревна, стал перед девчонкой на колено, стал рисовать на земле линейкой, потом раскидывал руки и объяснял. Та спрыгнула следом, наклонилась с ним рядом, коснувшись волосами его фуражки.
Иржина отвернулась, прижалась спиной к холодной кирпичной стене. Закружилась голова, в горле пересохло. К жгучей ревности примешалась еще зависть. Томаш никогда не разговаривал с ней так. «Вот что может сделать с человеком хорошая жизнь. В Чехословакии, когда месяцами ходил без работы, небось не забывал обо мне. И я тоже знала, что одна у него. А здесь... Маржанка хоть и дура, а говорила правду...». Иржина осторожно выглянула и всмотрелась в девушку. «И что нашел в ней Томаш? Ну, моложе меня... а больше ничего».
На кожевенном и суконной загудели гудки. Томаш спохватился. Он собрался уходить и быстро заговорил с девушкой. Иржина со всех ног бросилась в конторку, чтобы он не увидел ее...
Томаш пришел веселый.
— А! Иржина!
Она увидела только, как сползла улыбка с лица Томаша.
— Что с тобой, Иржина? Ты по делу? — спросил он.
— Да.
Иржина забыла про все на свете.
— Ты заболела, что ли?— забеспокоился Томаш.
— Ничего. Мне надо тебя ненадолго,— едва выдавила из себя Иржина.
Она пошла из конторки. Томаш поспешил за ней. Иржина не остановилась до самых ворот комбината и только там повернулась к нему.
— Я тебе хочу сказать, Томаш... Ты, конечно, можешь делать, что хочешь, но издеваться над собой я не дам. Ты стал директором. Я не послушала умных людей, приехала к тебе. Теперь все вижу. Только знай, что мой пай в кооперативе тоже есть и я полноправная. Сегодня пойду к Иштвану, пусть переселяет меня к девчатам в общежитие...
По ее щеке скатилась быстрая горячая слезинка. Томаш ничего не понимал.
— Ты о чем, Иржина?
— Подлец ты! Только сейчас развлекался со своей подружкой, а передо мной разводишь руками. Ничего. Еще пожалеешь.
Томаш задохнулся.
— Да я... вот сумасшедшая! Ты бы подумала! Тьфу!..
Он повернулся и пошагал к своей конторке. Она смотрела ему вслед, но Томаш даже не оглянулся. Иржина вернулась домой.
В нарядной светлой квартире стояла тоскливая тишина. Иржина села на табурет около двери, и просидела до самого вечера. Солнца ушло куда-то в сторону. Только, услышав гудок, Иржина вспомнила о работе.
В столовую решила не идти. Есть не хотелось. Сменила платье и отправилась прямо на фабрику.
Вторая смена тянется долго. Иржина ходила возле станков и время от времени поглядывала на дверь. Томаш всегда заходил к ней перед ночным перерывом. Но сегодня не зашел.
«Дура, и чего жду?..»
Часто рвалась пряжа.

2.
Скорбно сосредоточенный папаша Гулка сидел у Герши Хавея и деловито излагал ему свою просьбу.
— Послушай, Герша. Я старый социал-демократ. Стыдно мне работать сторожем. Всем известно, что такого ткача, как я, больше нет. Мы приняли даже чужих. Я думаю, если ты как следует попросишь в правлении, меня могут перевести к вам на фабрику. Сторожа, наверное, легче найти, чем хорошего ткача.
Герша не горел особым желанием заполучить Гулку на предприятие. Но в голосе папаши Гулки звучало скрытое волнение и отказать ему было неудобно. Герша не стал возражать. Он ответил так, что папаша Франтишек лучшего и не желал.
— Я постараюсь уломать Иштвана. А Карел не будет возражать?
— Он же партийный секретарь и должен понимать дело,— сказал Гулка и оправился:— Верно я говорю? Да, конечно.
Карел Блага не удивился просьбе Хавея. Скорее он сам удивил Гершу.
— Вот это правильно. Между прочим, я слышал о нам как об очень хорошем ткаче. Правда, какой-то челнок у него не совсем... Герша улыбнулся.
— А, может быть, мы в этом-то как раз и ошибаемся?
Папаша Гулка стал к станку. Трудился добросовестно. Больше недели Герша Хавей приглядывался к нему. Сам он в ткацком ремесле разбирался плохо и поэтому спросил Павла Нерада:
— Как наш Франтишек? — Хорошо.
У Нерада это было высшей похвалой.
Франтишек освоился. Он решительно вмешивался в дела товарищей.
— Ты думаешь, это узел? Это морской узел,— горячился он, увидев брак у соседа.— Ты, наверное, вчера родился...
И он учил, как надо быстрее и тоньше связывать пряжу.
Недели через две Павел Нерад подвел к Франтишеку Джапара Айтбаева и Айшу. Франтишек, занятый делом, не заметил их. Когда Нерад тронул его рукой за плечо, Гулка оглянулся и свирепо спросил:
— А? Что?
Айша спряталась за спину Джапара.
— Вот тебе два ученика,— сказал Нерад.— Они никогда не видели машин. Хотят быть ткачами.
Морщинистое лицо папаши Франтишека преобразилось в сплошную улыбку. Он снял с головы свою допотопную помятую шляпу и приветливо сверкнул лысиной.
— О! Это замечательно! Гулка знает, что такое тонкость сукна. Вы будете замечательный мастер!
Джапар стоял перед ним, боясь шелохнуться, и не понимал ни слова.
После смены Франтишек вышел с фабрики гордый и неприступный.
B ноябре число рабочих на предприятиях кооператива перевалило за полторы тысячи. Суконная перешла на трехсменную работу. Мебельный и кожевенный готовились к тому же. Снова наступила пора-горячих заседаний правления.
— Иштван, это бессовестно! У нас руководители предприятия — проклятые люди. Посмотрите на Яна Горку, — говорил Олекса Колобишка,— Целый день, как машина. На складе — Ян, в мастерских — Ян, «заказами возиться — Яну, и норму — тоже Яну! Пора освободить.
— И не только руководителей,— ввязался Томаш Локер.— Я лучше норму сделаю, а плановика мне дайте. Не магу я! Теперь ассортимент требуют. А я в нем разбираюсь, как гусь в арифметике.
— Плановиков мы обязательно дадим, — сказал Иштван.— Об этом уже говорили. Вот только где их взять?
— Да зачем они?
— Планировать.
— Чепуха какая,— неожиданно сказала Фанка Хаурова. Она не была членом правления, но как бригадир кирпичников сидела тут же —Для этого нанимать смешно. Вот у нас план: сделать за месяц сто тысяч кирпичей. А плановик зачем? Сидеть и смотреть, как мы будем работать?
— А сколько стоит ваш кирпич? — спросил Ян Горка.
— Чего? — Фанка не поняла вопроса и огрызнулась.— Не купить ли хочешь?
— Купить.
— Я на сторону не продаю.
— А я для механического.
— Что ты ерунду затеваешь, Ян. Нашел время для шуток. А еще мужчина!
— Это вполне серьезно,— вмешался Карел.— Кожевенный тоже хочет знать цену кирпича.
Фанка замолчала, повернулась к Иштвану.
— А чего ты на меня смотришь? Правильно говорят,— сказал Иштван.
Фанка махнула рукой и села. Иштван подождал, пока остальные успокоятся.
— Ты, Фанка, не отмахивайся и не сердись,— объяснил он.— Жили два с половиной года без денег, понимаешь ли, отвыкли. А ведь все это время мы считали. И ваши кирпичи у нас тоже вот где,— он показал себе на шею.— Надо учиться хозяйствовать самостоятельно. Зарплату людям будем выдавать. А из чего?
— Делайте, как знаете, — сдалась Фанка.— Я все равно ничего не понимаю.
— Ладно. Все взвесим, попытаемся найти плановиков. Завтра поговорим еще. Теперь, как с потоком?
— Заказы мешают, никак не приспособимся, — отозвался Томаш.— Пробовал, думал...
Разгорался новый, еще более путаный разговор.
И только кончались свои дела, начинал беспокоить Мельников. В республике создали Промышленный совет для руководства местной промышленностью. Совет требовал план, а правление кооператива никак не могло разработать его: не было ни специалистов, ни просто достаточно подготовленных людей. Мельников ничего не признавал.
— Не верю, Иштван! Не верю. Промсовет прав: до каких пор можно работать без плана?
— Да мы не против, — объяснял Иштван, пытаясь оправдаться.— Я со своими ругаюсь каждый вечер. Можете прийти и посмотреть. Скоро до драк на правлении дойдет. Продукцию прикинуть могут. Как заговорю об экономии или разных там непроизводительных расходах, понимаешь ли, скандал! Сколько, говорят, сэкономим — все наше. А, может, быть, ничего не сэкономим.
— Ты мне план по основной продукции на стол положи. Что ты мне экономией мозги крутишь. Я и сам... Поток не наладил на мебельном?
— Нет.
— Вот. Завтра придешь и принесешь конкретный план. Да так, чтобы я все понял, как собственными глазами увидел.
— Дайте нам плановика,— просил Иштван.— Гибнем!
— Ничего. Перебьетесь.
Иван Елистратович улыбался вслед расстроенному Иштвану.
Только в конце октября Иштван доложил горкому наметки плана. К его удивлению, их одобрили. План передали Совнаркому республики для утверждения. «Интергельпо» официально включалось в хозяйственный организм края.
Третьего ноября, после дневной смены, в механические мастерские зашел Иштван. С ним вместе — Ян Горка.
— Товарищи рабочие! — Ян переглянулся с Иштваном и торжественно объявил: — Прошу получить зарплату за октябрь!
В цехе начался невообразимый гвалт.
Иштвана и Горку качали. Но бурный взрыв радости прошел, и люди растерялись. Иштван, немножко оглушенный, видел, как рабочие, стараясь скрыть почти детские улыбки, слишком тщательно приводили себя в порядок, заметно сдерживая жгучее желание бежать к кассе.
— Что ж, товарищи, идите,— сказал Иштван.— Индржих Трейбл ждет.
— Никто не хочет,—  улыбнулся Ян Горка.— Тогда пойду я.
За Яном солидно, не спеша, двинулись один по одному.
Индржих Трейбл, худой, длинноносый, сидел за столом в конторке. Перед ним лежала ведомость. Рядом — желтый кожаный портфель. Трейбл никак не мог укрепить свои очки. Они предательски сваливались. Наконец, кассир разглядел в ведомости первую фамилию и сердито позвал;
— Колобишка Олекса!
Олекса снял фуражку, подошел к столу. Вытянул шею к ведомости. Индржих поднял голову. Олекса виновато отступил. Большой рот Трейбла растянулся до ушей.
— Получай. Три рубля пятьдесят копеек. Подпись вот здесь... Пальцы у Колобишки не слушались. Он никак не мог приспособиться.
— Быстрее, товарищ Колобишка. Время! Мне и так работы на два дня хватит.
— Друже Трейбл, извини, пожалуйста,— Олекса принял деньги.— Больно строгий ты, друже Трейбл.
— Некогда, некогда разговаривать, товарищ Колобишка. Матей Иржи!..
Домой не расходились. Солидно стояли группами возле мастерских, говорили о работе, о домашних заботах. Только о зарплате не было сказано ни слова, хотя деньги держали в руках, спрятанных в карманы. Что скажешь о зарплате? Заработал — получай.
Индржиха Трейбла возили по предприятиям на специальной телеге. Кучером вызвался быть сам Иштван. Трейбл всецело был занят своим портфелем и ведомостями.
— Айтбаев Джапар! Где вы, Айтбаев?
Джапар осторожно подошел к столу, ведя за руку Айшу.
— Вам один рубль двадцать пять копеек.
Трейбл протянул Джапару ручку, но тот опасливо посторонился.
— Джок .
— Он не умеет расписываться,— сказал кто-то из молодых.
— Так научите, товарищи! — ответил Герша.— Как же так, наш рабочий и не умеет поставить подписи?..
Джапара попросили отойти в сторону. Иштван вынул карандаш и начал тут же урок грамоты. Выдача зарплаты продолжалась.
— Франтишек Гулка!
— О! Да!
— Три рубля пятьдесят копеек.
— Спасибо! Что я говорил?
Гулка победно оглядел всех и смело расписался в ведомости.
— Подожди, подожди, ты же за Нерада расписался!
— Слушай, Индржих, какой ты бюрократ. По всякому поводу поднимаешь скандал. Пускай Павел распишется за меня.
— Как хочешь. Но у тебя зарплата больше на пятьдесят копеек. Ты же многосемейный.
Папаша Франтишек снова подошел к столу и огрызнулся на ожидающих.
— Что? Не видите, мне надо исправить ошибку? Подошел потный Джапар.
— Научился?
— Ага.
— Давай! Вот тут...
Джапар поставил замысловатый крючок и облегченно вздохнул. Трейбл долго рассматривал каракули: не похож ни на одну букву алфавита.
— Молодец! Теперь вы,— предложил Трейбл Айше.
Джапар подтолкнул к столу свою жену. Она взяла ручку, поставила перо на бумагу и не могла двинуть рукой. Джапар торопил ее по-своему, подталкивал перо. Получилась кривая черточка. Он машет рукой.
— Ладно. Хватит ей.
Каждому члену кооператива возвращалось по рублю с семьюдесятью копейками паевых. Рубль вычитался за питание.
— Так,— подсчитывал Томаш Локер.— Мне осталось получить с кооператива четыре тысячи девятьсот девяносто восемь рублей тридцать копеек. Вот это да!
Дома Томаш молча положил деньги на стол. Иржина взглянула на них и отвернулась.
— Вот зарплата,— сказал Томаш.
— Это твоя.
— Иржина!..
— Я получила свою. Тебе нужны деньги?
— Я тебе сам принес.
— Не надо.
Томаш деньги не взял. Он постоял около Иржины в раздумье, потом сказал.
— Какая ты непонятная, Иржина моя. Наверное, если бы я умел по-твоему месяцами сердиться, у нас все было бы лучше. А то — у людей праздник, только мы одни пропустим его. И как тебе не жаль?
Иржина и сама уже не знала, куда деться со своей тоской. И сейчас она готова была забыть обиду, сразу простила бы все, только обними, приласкай ее Томаш. А он не сказал больше ни слова.
Вот тебе и праздник...
Никогда еще в поселке кооператоров не дымили так дружно печные трубы, и женщины хлопотали возле плит.
День зарплаты прошел. О нем не вспоминали. И даже тогда, когда заведующие предприятиями сообщили Иштвану, что меньше двух норм никто теперь не вырабатывает, о зарплате тоже не упомянули.
Секретарь комсомольской ячейки Ицек Нерад по поручению Герши Хавея выпустил специальный плакат, посвященный Франтишеку Гулке.
«Стройте социализм, как Франтишек Гулка! С сегодняшнего дня он работает на двух станках!»
Папаша Франтишек не отходил от плаката целый день. Он объяснял всем, что к Новому году возьмет себе еще один станок.
— Дома я работал на четырех. Что?
Иржина тоже прочитала плакат. Постояла около него дольше, чем другие, а потом успокоенная отправилась домой. «Теперь я знаю, чем доказать Томашу…»
В декабре пришел государственный план на 1928 год. В нем до мелочей перечислялся ассортимент продукции и определялась программ капитального строительства. Упорядочивалось материальное снабжение.
— Все для нас, товарищи! — сказал Иштван на правлении.
— И с нас тоже кое-что.
— А ты как думал, Томаш?

3.
Перед самым Новым годом Ивана Елистратовича Мельникова вызвал к себе секретарь обкома Андронников. Раздраженный, недружелюбный, он сухо представил ему сидевших в кабинете людей.
— Знакомьтесь. Члены комиссии Совнаркома Союза. —И, не ожидая ответа Мельникова, заговорил с жесткой иронией: —Что же получается, Иван Елистратович? Мы слушаем интернациональные лозунги наших чешских товарищей из «Интергельпо», вы лично на партийных конференциях бьете себя в грудь, заявляя, что все активнее приобщаете их к строительству социализма, а на деле?
Иван Елистратович оглядел подтянутых членов комиссии Совнаркома и обратился к Андронникову.
— Прошу объяснить.
—Что же вам объяснять? — Андронников стал против него.— Вот,— он повернулся к молодому человеку в пенсне с золотой цепочкой, — товарищ Слонимский привез заявление группы кооператоров. Будут осматривать оборудование предприятий «Интергельпо», покупать его, возвращать паевые взносы.
— Горкому ничего об этом не известно,— перебил Андронникова Иван Елистратович.
— Заявление подписано Шафранеком и другими,— сказал Андроников.
— Чепуха! — отрезал Иван Елистратович.— Какое он имеет право!
— Позвольте,— вступил в разговор Слонимский.— Давайте рассуждать разумно. У чехов, насколько нам известно, кооператив. И права его членов вытекают из характера самой организации. Почему же заявление обязательно должен санкционировать горком партии? По-моему, оно и так вполне правомерно.
Глупо было думать, что этот самоуверенный, с подчеркнуто холодным спокойствием человек не отдает отчета своим словам. Иван Елистратович сразу возненавидел его и, не сдержавшись, грубо осадил:
— Нет, позвольте. Рабочие «Интергельпо» такие же члены городской партийной организации, как и я. Мы имеем право знать о всех их намерениях и, если требуется, строго спросить отчета.
— При чем тут партийная организация? — Слонимский пожал плечами,— Вопрос чисто хозяйственного значения.
— Ерунда!
— Позвольте!..— Слонимский вызывающе сверкнул стеклами очков. Явно оскорбленный, он повернулся к Андронникову. Но тот углубился в бумаги.
Иван Елистратович хорошо знал эту хитрость в Андронникове. Андронников, начав острый разговор, сам всегда умел устраниться от него и оставлял противников лицом к лицу: по его мнению, так лучше выявлялась истина.
— Мне не нравится ваш тон,— все с тем же высокомерием заметил Слонимский.
— А мне наплевать на тон,— терял терпение Мельников,— если речь идет о судьбе заводов и фабрик, с которыми уже связана жизнь не одной тысячи людей. Если вас послали выяснить какие-то обстоятельства, давайте разбираться вместе.
— По-моему, все ясно.
Слонимский не торопясь раскрыл портфель, извлек из «его объемистое, в несколько листов, заявление и с подчеркнутым вниманием стал просматривать его. Иван Елистратович едва сдерживал бешенство.
— Здесь просьба живых людей,— цедил Слонимский.— Они бедствуют, вынуждены искать выход из отчаянного...
Иван Елистратович подошел к Слонимскому.
— Разрешите мне узнать содержание этого документа...
Иван Елистратович прочитал первый лист заявления, перелистал остальные и внимательно вгляделся в подписи. Бросился в глаза уверенный размашистый почерк Ольдржиха Шафранека. Разобрал фамилии Суханека и Юдала.
— С этими людьми мы знакомы лучше вас,— сказал он, возвращая бумагу.— Знакомы... Но здесь четырнадцать подписей, а в кооперативе сотни рабочих.
— Вы уверены, что они думают иначе?— На лице Слонимского появилась усмешка.
— Да.— Иван Елистратович понял, что не может дальше разговаривать с этим человеком. Поэтому сразу же попросил Андронникова:— Разрешите мне уйти.
— Мы еще увидимся сегодня,— сказал Андронников.— Прошу поставить в известность правленцев «Интергельпо».
— Разумеется,— ответил Иван Елистратович, выходя из кабинета.
Мельников понимал, какая опасность грозит кооперативу, да и всему хозяйству края. Он уже не думал о паевых: сумма их стала ничтожной по сравнению с трудом и средствами, вколоченными в предприятия за два с половиной года. Ликвидация кооператива могла привести только к консервации стройки, потому что сейчас никакими силами не добиться государственных ассигнований. И, конечно, люди с самого начала сплоченные патриотическим порывом, разъедутся во все концы. Тогда прощай школа рабочих кадров в республике... А ведь она уже действует, черт возьми!
«Нет! Нет! Нет!»
Иван Елистратович ругал себя в душе растяпой, мальчишкой, тряпкой. Как он мог так сглупить тогда на собрании! Ведь ему же было ясно лучше других, что Шафранек готовил вылазку ликвидаторов. А он, Мельников, этаким красивым жестом заткнул им глотки да еще испытал от этого удовольствие.
«Артистом стал, секретарь горкома! Позор!»
Вместо того, чтобы выпотрошить тогда ликвидаторов, сидел в президиуме собрания и упивался произведенным эффектом. Теперь дождался: Шафранек тихой сапой дал по затылку.
«Эх, Иванушка-простофиля! Балбес полоротый!..»
Иван Елистратович пришел в горком. Сел за стол, подвинул чистую бумагу и так чиркнул пером, что из-под него полетели мелкие фиолетовые брызги.
Телеграмма в Центральный Комитет получилась длинной. Но он не вычеркнул ни одного слова. «Протестовать, так протестовать! Зато все ясно».
Отправив телеграмму, он не мог усидеть в кабинете, поехал к Иштвану и Карелу. Нашел их в правлении: они собирались к нему. Обо всем рассказал сразу. Видел, что ошеломил их известием.
— Коммуну не отдадим,— первым заговорил Карел.— Этот товарищ из Москвы, видимо, не понимает цель нашего приезда.
— Что собираетесь делать?— спросил Мельников.
— Как что?!— ввязался Иштван.— Сейчас же объявим о чрезвычайном общем собрании на завтра!
— Ладно,— рубанул рукой Мельников.

4.
Ольдржих Шафранек давно работал на мельнице. Место мукомола его вполне устраивало: по крайней мере, теперь он избавился от частых встреч и разговоров с людьми. Они раздражали его. Тогда, после пожара, он еще не терял надежды поправить свое положение. И только после собрания понял, что устроить свою жизнь так, как он рассчитывал, ему, видно, не суждено. Собрав несколько подписей, Ольдржих отправил письмо в Совнарком. Но прошла неделя, другая, месяцы, а ему никто не отвечал. Его предложение оставили без внимания.
Ольдржих смирился с этой мыслью, а потом успокоился окончательно и решил ждать. В конце концов, любая стройка кончается. Даже лучше, если письмо не получит огласки, а то Иштван и Карел непременно ухватятся за него, чтобы раздуть новый политический скандал.
Ольдржих стал уповать на старую мудрость: все, что ни делается,— к лучшему. Все-таки устроился он выгоднее других: работа мукомола не потная, голод ему не грозил.
Ольдржих вытащил из кармана часы: скоро мельницу можно останавливать. Он взял метелку и стал неторопливо подметать пол. Услышал, как настежь распахнулась наружная дверь. Обернувшись, увидел  Антона Суханека. Солидный Антон оглядывался на дверь, словно за ним гнались, и не мог сказать ни слова. Ольдржиху захотелось посмеяться над ним.
— Можно подумать, что у нас опять пожар,— заметил он.— Я не угадал, Антон? Что хорошего?
— Приехала комиссия Совнаркома из Москвы.
— Какая комиссия?
Ольдржих ничего не понял, хотя состояние Антона невольно передалось ему: тяжелый на подъем шорник так просто не побежит из поселка на мельницу.
— Письмо твое будут разбирать на общем собрании. Забыл?..— Озлобленность на мгновение пересилила в Антоне страх. Он с лихорадочным ожиданием смотрел на Ольдржиха. — Придется отчитываться!
— А ты не подписывал письма?
Ольдржих спросил его как будто спокойно, хотя и догадался уже обо всем. Антон не интересовал его больше, нужно спасать себя. «Приехали! Приехали!..» Мысли, как привязанные, крутились возле этого слова. Ольдржих ничего не мог придумать: «Приехали! Приехали!..» Он увидел перед собой искаженное лицо Суханека.
— Подписывал!— кричал Антон.— Но  ты обещал  перед этим выступить на собрании. Тебя сколько раз вызывали? Струсил! А что будет теперь? Жизнь уже наладилась. Стали получать зарплату. А из-за тебя...
— А где была твоя голова?
Ольдржих только сейчас осознал безнадежность своего положения. И он намеренно заткнул рот Суханеку вопросом.
— Подлец ты! Предатель! Провокатор!— бросал ему в лицо Антон. Ольдржих смотрел на него, но ничего не видел. Вдруг он захохотал и отошел от Антона. Слова не казались ему обидными. Потом повернулся, но Суханека уже не было. Ольдржиху показалось, что на мельнице все затихло. Только глухо, со скрежетом крутились где-то жернова.
«Приехали! Приехали!..» Между тем Иван Елистратович, Иштван и Карел, посоветовавшись в горкоме, с собранием решили не медлить. Письмо Шафранека явно запоздало: на заводах и фабриках кооператоры составляли теперь меньше половины рабочих, хотя предприятия формально и оставались кооперативными. Мельников не сомневался, что Слонимский не наймет поддержки. Тем более цель «Интергельпо» оставалась прежней — завершением стройки передать предприятия государству безвозмездно.
Собрание решили провести в главном цехе механических мастерских, так как зал Дома культуры не вместил бы и половины кооператоров, не говоря уже о вновь принятых рабочих, которых судьба предприятий волновала не меньше.
Члены комиссии Совнаркома появились в президиуме собрания вместе с правлением.
Слонимский прислушивался к мирному гудению огромной массы людей и думал про себя, что в таких условиях путного обсуждения не получится. И очень удивился вдруг мгновенно наступившей тишине. Он повернул голову и увидел сутуловатую фигуру Иштвана.
Иштван стоял за столом, просматривая какую-то бумажку. Просто, не напрягая голоса, он открыл собрание и попросил присутствующих выслушать заявление группы Шафранека. Заявление прочитал Ян Горка, человек с самым сильным голосом.
Наступила долгая гнетущая тишина. Даже Слонимскому изменило его обычное холодное спокойствие: он снял пенсне и стал тщательно протирать стекла тонким платком. Вслушивался в слова Иштвана.
— Представитель Совнаркома товарищ Слонимский,— говорил Иштван собранию,— приехал из Москвы осмотреть наши заводы, о чем просили в своем письме Шафранек и другие подписавшие письмо. Это нужно для того, чтобы решить вопрос— передавать заводы государству за денежную компенсацию или нет. Прошу высказать ваше мнение...
Слонимский нутром почувствовал, что сейчас тишина выстрелит.
— Коммуну не отдадим!— сразу же громыхнул кто-то из задних  рядов.
— Это предательство!..
— Товарищи! Дисциплина прежде всего...— Но голос Иштвана потонул в буре криков.
Слонимский надел пенсне и увидел, что цех пришел в движение. Еще минуту назад добродушные люди вдруг предстали перед ним гневными, готовыми снести весь президиум. Иштван, Карел, Мельников, поднявшись с мест, терпеливо ждали тишины. Предоставили слово первому оратору, и собрание сразу утихло.
Иван Елистратович сразу же забыл о Слонимском. Выступления захватили его. Он и раньше всегда со жгучим интересом наблюдал этих людей. Они нравились ему своей деловитостью и обстоятельностью, которые одинаково проявлялись и в работе, и в суждениях. Коммунары, когда они были вместе, очень верно оценивали и понимали обстановку. И сейчас ни один из них не стал говорить о целях и зад коммуны. Они судили предательство, упорно и часто повторяя это слово. Иван Елистратович давно заметил, что, имея за плечами большой опыт забастовочного движения в условиях буржуазной республики, неизменно вносили в собрания дух открытых боевых митингов, выражались коротко и ясно. Любое посягательство на честь коммуниста в их глазах выглядело предательством. Поэтому первое время после приезда сюда они с трудом усваивали такие категории порицаний, «выговор», «предупреждение» и другие извиняющие формы. Любое нарушение коллективной дисциплины выглядело в их глазах штрейкбрехерством, а письмо Шафранека — предательством, которому не может быть прощения.
— Если человек пишет документ,— обвинял Олекса Колобишка,- если он не перепутал адреса, значит он в здравом уме. Шафранек предатель! Предательство — не заблуждение. Это — политическая цель, это измена. Мы требуем исключить Шафранека из кооператива, из партии. Выгнать всех, кто подписал это позорное письмо!
Резолюцию принимали перед утром. Читал ее Карел. «Интергельпо» отказывалось передать государству свои предприятия до полного завершения строительства.
На кожевенном заводе и суконной фабрике дружно загудели гудки. Звала работа. Иштван закрыл собрание. Но никто не тронулся с места. Сначала нестройно, потом все отчетливее, набирая силу в сотнях голосов, в цехе загремел «Интернационал».
— Как ваше мнение?— спросил Мельников Слонимского, когда они очутились на улице.
— Я только  выполняю поручение,— уклончиво ответил Слонимский.
— Все мы выполняем поручения,— в тон ему сказал Иван Елистратович.
Их остановил Франтишек Гулка.
— Товарищ Мельников, разрешите мне обратиться к московскому уполномоченному.
— Пожалуйста.
Мельников представил Гулке Слонимского.
— Я — старый социал-демократ Франтишек Гулка из Пребислава. Мне надо очень серьезно поговорить с вами. Слонимский терпеливо слушал.
— Когда-то после первой мировой войны я послушал одного человека и сделал глупость. Все знали, что я настоящий парень и люблю правду. Да! Что вы на меня так смотрите?.. Но меня все равно облили помоями, и мой единственный костюм пропал. Что? Вы думаете, я зря говорю вам это? О! Не спешите. И все это получилось из-за того, что я поверил одному человеку и не послушал других. Я тогда был дурак!
— Я вас не понимаю...
— Вы хорошо думайте, что вам говорят здесь. И посмотрите, куда пошли сейчас эти люди. Они пошли на работу. И будьте спокойны, они после бессонной ночи сделают по две нормы. Таких людей нельзя оскорблять. Что?..
Мельников   помог   Слонимскому  благополучно распрощаться с Гулкой.
В горкоме Слонимский еще пытался отстаивать свою точку зрения. Он говорил о плохой организации производства, о потребительском профиле, об отсутствии государственного размаха. Но Мельников слушал его только из вежливости. В тот же день он отправил в ЦК еще одну, еще более подробную срочную телеграмму, и Слонимского через два дня отозвали в Москву.
5.
В степи выл ветер. Поднимал снег, горстями разбрасывал его во е стороны, сек лицо.
Ольдржих вышел на горбатый мостик, оглянулся. Поставил чемодан, стянул тонкие перчатки и подышал на замерзшие пальцы. Ветер рвал полы пальто.
В кармане у Ольдржиха лежал билет до Москвы. Ольдржих уезжал. Об этом не знал никто. Сейчас его ждут на партийном собрании, которое назначили сразу после митинга в цехе.
На мгновение сердце отогрела мелкая, ехидная радость. Ветер хлестнул по лицу острой колючей лапой. Ольдржих повернулся к нему спиной.
Пять лет. Что они значат в человеческой жизни?
Проклятая жизнь, проклятое время!
Никогда, даже с самого начала, он не надеялся, что голая чужая степь может стать ему родной. Сейчас он ненавидел ее. Ненавидел, потому что она бесцеремонно вмешалась в его жизнь, перепутала все карты, отняла у него все. Он сердцем понимал, что там, дома, никто не протянет ему руки. Между его старой Чехословакией и этой безобразной голой степью протянулась какая-то невидимая нить. Она есть. Ее не нарушить, не переступить, не обойти. Он стал чужим в этой степи. Но почему вместе с этим он почувствовал, что и на родине ему нет места? Почему? Нет! Все равно! Отсюда надо бежать, бежать, бежать!
Ольдржих торопливо натянул перчатки и, подхватив чемодан, заспешил к станции.
...Партийное собрание было в разгаре.
— Исключить. Спокойное жесткое предложение подняло Суханека с места.
— Слово дайте, одно слово!
— Говори,— Карел даже не поднял глаз.
— Не надо меня исключать,— Антон заторопился, словно боялся, что ему не дадут высказаться.— Куда я без партии? Я же вместе с вами... Я ведь тоже землю копал! Ну, не понял, по ошибке ведь не понял. Говорили о государстве, ему хотели передать, своему государству…  Эх! Где же этот предатель?! Ведь мне надо было только объяснить, как следует... Прошу! Не надо меня исключать...
Карел взглянул на Иштвана.
— Никакого снисхождения,— сказал Иштван.
— Разве можно бить человека за ошибку?— спросил Карел.— Мы не в Чехословакии. Здесь за нас весь строй государства. Надо хорошо подумать...
И, может быть, потому, что коммунисты уже глубоко чувствовали свою победу, они изменили первоначальное намерение. Суханек, Юдал и другие получили по выговору. Ольдржиха Шафранека исключили из партии заочно.
Горком утвердил это решение.
Жизнь вошла в обычную колею.
Папаша Франтишек стал ходить на фабрику не ближней дорогой, дальней, возле механических мастерских. Каждый раз он останавливался около красной доски и заводил со знакомыми какой-нибудь разговор. Причина для этого была основательная: на красной доске значилось имя Гулки Франтишека — ткача.
После Нового года утроилась зарплата. В феврале после получки Франтишек домой не явился. Мамаша Гулкова серьезно забеспокоилась. Но около десяти часов вечера на веранде послышался пронзительный поросячий визг и глухое добродушное ворчание Гулки. Распаренный и довольный, он ввалился в квартиру с мешком, развязал его, вытряхнул на пол двух поросят и восторженно заявил:
— А?! Что я тебе говорил? Франтишек Гулка никогда не был дураком. Сказал—сделал. Слово — железо! Я старый социал-демокра и всегда знал, за что боролся...


Запахло весной.
Плотно прилег к земле снег и ранними еще крепкими утрами хрустко оседал под ногами. Тучи затемно убегали к горам, кучами собирались возле снежных вершин и висели там недвижно с утра до вечера.
А небо стало шире и выше. Медленно плыло по нему солнце и, наверное, ослепило бы всем глаза, кабы не желтые проталины, да голые серые дороги. В полдень, когда устанавливалась на короткое время теплынь, от вытаявшей земли исходил прелый дух прошлогодних трав.
Дымили трубы заводов. Возле них по-прежнему щетинились строительные леса, поднимая новые цехи. Старые стояли тут же с задымленными стенами, с пропыленными окнами — не первогодки, не новенькие, а уже обкатанные, привычные рабочему человеку. Несло теплым спиртным запахом древесины и клея на мебельном комбинате; утвердился кисловатый терпкий дух томленой кожи на кожевенном; щипала в носу невидимая пыль на суконной фабрике. В урочные часы заступали смены за сменами.
Раз запущенные заводы и фабрики уже не могли остановиться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
1.
Иштван понемногу учился хозяйствовать,  разбираться в сводках плановиков: одни цифры. Сначала их было мало, потом они разрослись. Наконец, их стало так много, что и времени не хватало, чтоб просмотреть все. В таких случаях Иштван обращался к коротким графам «Итого». Сравнивал месяц с месяцем, отмечая разницу.
В государственном банке появился текущий счет кооператива. Как-то не хватило строительных материалов, Иштван послал Трейбла оплатить счета. Ничего не вышло: квартальный лимит был использован. Деньги были, но денег не дали. Поехал сам, попытался уговорить. Управляющий банком поинтересовался:
— А зарплату чем будете платить?
— Возьму из других источников. Только бы вывернуться сейчас.
— Нельзя. Государственная финансовая дисциплина.
— У меня же спешка! Не могу я замедлять строительство.
— У вас вдвое больше объектов, чем предусмотрено планом. Распыляетесь.
— Зато на механическом заводе цех построим на два месяц раньше.
— Вот, вот. Приходите через два месяца, будем финансировать. Иштван уехал ни с чем.
— Понял, что значит план?— смеялся Мельников, выслушав его жалобу.
И тут же начал звонить по телефону. Деньги нашлись. Иштван заторопился, но Иван Елистратович взял его за рукав.
— Погоди, погоди,— сказал он, усаживая Иштвана на стул.— Ты думаешь, только мы для тебя?.. Дело есть. Меня вызывали в обком, просили с тобой посоветоваться. Нам нужен человек, который бы хорошо разбирался во врубовых машинах. Понимаешь?
— Понимаю. Но кто?
— Да что ты лоб морщишь?— наступал Мельников. — Шахтеры есть среди ваших?
— Должны быть,— уклончиво ответил Иштван, совершенно точно зная, что такие есть.
— Вот и добро! Иди-ка сюда,— Иван Елистратович подошел к стене, на которой висела выцветшая карта Средней Азии, и ткнул пальцем куда-то между памирскими и тяньшаньскими хребтами на самом юге области.— Шахтенки тут есть у нас в разных местах. Еще до революции ковыряли из них уголь. Посмотрели лучше, оказалось, что они могут топливом всю Среднюю Азию обеспечить. Нынче в Донбассе врубовые машины стали выпускать. Нам одну прислали. А на ней никто работать не может...
Иштван слушал и прикидывал про себя, как помочь.
— Ну, чего ты молчишь?!— не выдержал Иван Елистратович.— Дело-то ерундовое. Показать надо, что к чему, и все. Шахтеры там — ребята боевые, поймут с полуслова.
— Сложно,— признался Иштван.— Я не знаю, кто из наших работал на таких машинах.
— А ты узнай. Сегодня же,— попросил Иван Елистратович. И, озорно поблескивая глазами, пригрозил:— А то с банком больше воевать не буду.
Иштван пообещал.
Вечером он собрал всех, кто был хоть сколько-нибудь знаком с шахтами. Собралось человек пятнадцать. Рассказал им, в чем дело. Задумались. Первым вызвался Герша Хавей.
— Я немного знаю врубовки. Если эта похожа на нашу...
— Я тоже знаю,— неожиданно вмешался Матей.— Герша член правления и заведующий фабрикой. Лучше поехать мне.
— В правление могут избрать тебя,— отрезал Герша.— А на шахтах я работал. Надо смотреть на дело серьезно,— отчитывал он Матея.— И, притом, ты механик. Здесь нужен.
— Правильно!— В дверях правления стоял Иван Елистратович.— И не спорьте. Если можно отпустить товарища Хавея, почему же не послать его?..
Зашумели. Матей замолк, явно недовольный.
— Надо быстрее ехать — вот главное, товарищи,— заговорил Иван Елистратович, подсев к столу.— Шахтеры спасибо скажут. Оттуда пишут, что машина хорошая: большая и тяжелая. Только пустить бы ее, а дальше пойдет! Угля там под землей на сто лет! Свой Донбасс среднеазиатский...
Иштван смотрел на Ивана Елистратовича, и ему вдруг вспомнилась та ночь после прибытия транспорта, когда он впервые услышал, как говорил о будущем Мельников. Еще тогда за обыкновенными, по-хозяйски уверенными, деловыми словами Иштван почувствовал в Мельникове что-то юношеское, легкое.
И вот сейчас Иван Елистратович был таким же. Он уже закончил о шахтах, как о деле решенном, и рассказывал о незнакомой этим людям чудесной реке в тех же краях, из берегов которой просачивается нефть. Скоро геологи разыщут эту нефть, и тогда в области появится еще и свое Баку.
Заметив расстроенного Матея, Иван Елистратович сразу оборвал свой рассказ и успокоил:
— А вам, Матей, пока лучше остаться здесь. Под землей Герше будет легче: он малогабаритнее.
Кругом засмеялись. Улыбнулся примирительно и Матей. Едва вышли на улицу, к Матею подошла Фанка.
— Я еду с тобой.
— Куда?— спросил  Иржи, оглянувшись: .«Не услышал ли кто?
— На шахты. Мне Франц Зденек сказал, что тебя посылают.
— Туда Герша поедет.
— Ну и ладно. Так даже лучше,— облегченно сказала Фанка.
— Это почему?— недовольно спросил Матей. В душе он все еще не примирился, что предпочтение отдали Хавею.
Фанка, не замечая его настроения, сказала:
— Потому что у нас будет дочь. Иржи остановился, обескураженный.
— А что мне теперь делать?
— Ждать.
— Как ждать?.. Все равно надо что-то делать. А почему у тебя ничего не заметно?
Он стоял перед ней большой, неуклюжий и растерянный. Фанка расхохоталась. Иржи махнул рукой и пошел. Он явно обиделся. Фанка побежала за ним, повисла на руке. И все смеялась.
— Ну Иржи! Иржи! Какой же ты дурень!..

2.
Сдав суконную фабрику Павлу Нераду, Герша Хавей с документом Совнаркома ехал на угольные шахты Сулюкты. На четвертые сутки, ночью, на маленькой станции где-то в Таджикистане его разбудил кондуктор. Сам Герша потерял всякую способность ориентироваться.
— А вы, гражданин хороший, не удивляйтесь,— объяснил ему кондуктор,— Тут весь край такой перепутанный: горы очень серьезные в этих широтах распространяются. Закон природы. Из северной Киргизии в южную попасть можно исключительно только через Казахстан, Узбекистан и Таджикистан.
Разболтанные вагоны медленно утянулись в темноту, и Герша остался один на твердой бугристой обочине пути. Рядом виднелась приземистая мазанка с крохотным окошечком. Герша нашел тонкую, едва сколоченную дверь, вошел в полутемное помещение. В замусоренной комнатенке стоял стол, висел телефон с блестящей ручкой. За столом, на котором горела десятилинейная керосиновая лампа, сидел маленький сухой человек. В углу, завернувшись в полосатые стеганые халаты, обнявшись с винтовками, прямо на глиняном полу спали двое.
— Мне дежурного по станции,— сказал Герша человечку, молча смотревшему на него.— Это вы?
— Я.
Герша поставил свой чемодан.
— На вашей станции и пассажиров нет...
— Будут. Только рассветет — и будут. Спекулянты напрут. А перед поездом придет кассир, выдаст  билеты — и  на посадку.— Дежурный оказался разговорчивее, чем ожидал Герша.— Вам на Сулюкту? Можете устраиваться спать. Выбирайте местечко — и до утра! У шахтеров своя станция, по ту сторону путей. Работают, как люди: ездят только днем, ночью спят.
— А уголь?
— За день вывозят. Это ведь не Донбасс.
Дежурный, не скупясь на краски, представил Герше весьма мрачную картину. Ничего хорошего ни здесь, ни в Сулюкте нет. Кончил он тем, что показал на спящих таджиков.
— Вот, люди с винтовками. Это — мой гарнизон на случай, если появятся басмачи. Очень надежная сила,— не без иронии закончил он.
И тут же сообщил, что живет в Таджикистане двадцать лет, каждый год хочет уехать отсюда в Россию, но все не может выбраться.
Едва посинело окошко, Герша распрощался с дежурным.
Таджики с ружьями спали.
Часа через два Герша отправился в Сулюкту с порожняком. Узкоколейная дорога, петляя по горным щелям, взбиралась все выше и выше. Среди скал и осыпей гремучие вагончики казались ненадежными. Паровоз часто и долго свистел, выпуская огромные облака пара. Свист был сиплый.
Герша прислонился к высокому борту платформы, незаметно задремал. Очнулся от громкого говора. Вокруг него сидело несколько таджиков. Все они были черны и загорелы, из-под старых стеганых халатов виднелись грязные нательные рубашки. Таджики вели какой-то свой длинный разговор.
Поезд пошел под уклон. Герша внимательно вглядывался в местность, надеясь найти знакомые очертания терриконов. Но всюду громоздились голые скалы. Далеко внизу, на дне огромной каменной чаши осел поселок: беспорядочное скопление мазаных халуп.
Спросив на станции, где находится дирекция шахты, Герша отправился по узенькой каменистой дорожке. Сразу попал в лабиринт глиняных переулочков и тупиков. Только после долгих плутаний нашел, наконец, контору.
Управляющий шахтами Борис Остапович Западня оказался человеком довольно грузного сложения со скептическим характером, но вполне приветливым.
— Яки тут шахты? Це ж норы мышины,— доверительно, сразу переходя на приятельский тон, сообщил он.— Яки тут шахтеры? Це ж басмачи одни. Привезли врубовку— вона на шахти лежит. Воны ее обходят, як бисову детину. З пулеметом не подгонишь до ней.
Из разноцветного, полурусского, полуукраинского рассказа Герша, понял, что Западня воевал в гражданскую в Красной Армии, потом работал в Донбассе. По партийной мобилизации четыре года назад приехал в Сулюкту управляющим. Все ему осточертело, в шахты Западня; давно не заглядывал.
— Чего я не иду до забоя? Це ж гиблое место. Пласты круты, як дорога на тот свит. Один раз до лавы хотел попасть через печь, та як зацепився — уся смина меня вытаскивала. Ни! Пока добрых шахтеров не пришлют, тут дела не буде.— Западня неожиданно открыл ящик стола и положил перед Гершей наган. — Вот. Це — тоби.
Герша ничего не понял.
— Бери, бери. Тут близенько Афганистан. Як лагерем стоим. Шахтеры до забоя з винтовками ходют. По ночам — дозоры. Усе спокойно, вдруг як з ниба, басмачи... Бери, говорю. Це ж порядок такий. Вин, бачь. — Он показал на вешалку, где рядом с дождевиком висел на ремне, маузер в отполированной деревянной кобуре.
На другой день Западня сам отвез Гершу на лошади до первой шахты, где посреди двора лежала врубовая машина, полученная два месяца назад.
— Дивись... От так вона и буде лежать, пока ржа не поист... Герша спустился в шахту. Она показалась ему страшной. Даже в откаточных штреках крепления стояли жидкие и старые. Порода давила так, что лес гнулся дугой. В лавах — еще хуже. Почти всюду шахтеры работали лежа, орудуя кайлом.
За два дня Герша излазил первую шахту вдоль и поперек. Потом осмотрел другую: Ни одной подходящей лавы для врубовки не нашел. Познакомился с начальниками смен, молодыми шахтерами, большей частью тоже приезжими. Для них врубовка была делом новым, раньше никому и видеть подобной машины не доводилось. Лишь немногие слышали об отбойных молотках.
Присматривался Герша и к местным рабочим. Таджики и киргизы нравились ему своей старательностью, хотя и казались пугливыми. Видно, в шахты их загнала нужда. Необычайно разговорчивые и ловкие наверху, они становились молчаливыми, настороженными и странно неуклюжими, как только опускались в забой.
От Западни Герша узнал, что отбойные молотки, перфоратор и конвейеры, о которых говорили в Совнаркоме, лежат на станции главной железнодорожной магистрали. Герша попросил перевезти их в Сулюкту.
— Попытаемся разобраться,— объяснил он.— Электростанция у вас хорошая, только что пустили. Я даже слышал, что кое-кто из монтажников еще здесь. Попросим их помочь наладить электрооборудование.
— От це добре!— без особого энтузиазма подбадривал Западня.— Колы та чертова железяка шахту не взорве, буде гарно...
Герша понял, что до пуска врубовки пройдет немало времени. Поэтому он подал заявление и попросил зачислить его в бригаду. Поселился в домике начальника смены Алексея Колесниченко, заплатив хозяйке за стол из оставшихся денег: в Сулюкте с питанием было трудно.
В доме Алексея Колесниченко Герша познакомился с секретарем партийной ячейки рудника Петром Некрасовым — человеком уже немолодым, с большой семьей на плечах. Алексей и Петр Некрасов помогли Герше отыскать чудом сохранившийся технический паспорт врубовки. В паспорте, казалось, разобраться было невозможно. Но Герша и его новые друзья с отчаянным терпением вникали в инструкцию. Все-таки скромные технические познания Герши помогали. Изрядно заржавевшую врубовку постепенно приводили в порядок.
Был и немой свидетель их мучений: молодой таджик Халлар Гульджабаев, с черной каемкой бороды на скулах. С напряжением вслушивался он в споры шахтеров, стараясь по выражению лиц понять суть дела. Иногда его просили помочь перенести какую-нибудь тяжелую часть машины. Он торопливо выполнял просьбу и сразу уходил, словно опасаясь, что его заставят прикасаться к машине еще раз.
Но любопытство было сильнее робости. На следующий день Халлар появлялся снова.


Глава вторая
1
В республиканской газете появилась статья с портретом. Статья называлась «Командир ударного предприятия», а на снимке все узнали Томаша Локера.
После работы Томаш сразу же отправился домой. «Иржина, наверное, уже знает...» Томашу до чертиков надоела ее ревность. Сегодня он решил все объяснить ей, сказать, что любит только ее одну, а та девушка ни в чем не виновата: просто она ученица.
Томаш пощупал в кармане газету и бодро зашел в дом. Ему невыносимо хотелось приласкать Иржину, даже слова он приготовил для нее самые хорошие. Но она встретила его враждебная, колючая, и всякое желание разговаривать пропало.
Томаш переоделся и ушел. Он посмотрел в Доме культуры кино и вернулся через два часа. Иржина сидела возле стола, тщательно причесанная, приодетая. Посреди комнаты были выставлены упакованные узлы и все тот же плетеный чемодан.
Томаш молча покачал головой, прошел в другую комнату. Иржина мужественно стерпела и это. «Не остановился даже, не то что уговорить...» Уходить Иржине вовсе не хотелось. «Если бы сказал хоть слово, я бы, конечно, все распаковала». Но получилось не так, как хотелось. Только лишний раз закололо сердце.
Утром Иржина несколько раз вздохнула, но Томаш не заметил этого. Вскоре после обеда она пришла к нему на мебельный и сказала, не глядя в глаза:
— Пойдем в горсовет.
— Это зачем еще?
— Разводиться. Я спрашивала у Иштвана: без горсовета нельзя. С работы тебе уйти можно: причина уважительная.
Томаш чуть не разорвался от злости.
— В больницу бы тебе! Может, похлопотать в горсовете?
— Не разговаривай со мной так. Я тебе не жена,— Иржина поджала губы.— Я жду.
Томаш свирепо направился к выходу.
До самого города он шел впереди нее. Он и не замечал, что порой Иржине приходилось бежать за ним.
— Куда ты несешься?!
Но Томаш молчал. «Хватит с меня!..» Только перед самым горсоветом замедлил шаги. Иржина, заправляя выбившиеся волосы, со шпилькой в зубах, кольнула невнятно еще раз:
— Обрадовался. Бежишь, как козел.
Томаш только сверкнул глазами.
В первой комнате Иржина спросила у молоденькой женщины, как найти дежурного члена горсовета. Ей показали на высокую двухстворчатую дверь напротив. Иржина решительно вошла и остановилась у порога. Сзади переступал с ноги на ногу Томаш.
За большим старинным столом, накрытым зеленым сукном, сидела Божена Шперова. Немного в стороне в кресле читал газету Карел Блага.
— Здравствуй, Иржина! Здравствуй, Томаш!— приветливо сказала Божена.— Проходите. По какому делу в горсовет?
— Мы к члену горсовета,— едва слышно выговорила Иржина. Томаш хотел возразить, но почувствовал, как жар бросился ему в лицо. И только потоптался на месте.
— Что это вы мнетесь?— спросил Карел. И подшутил над Томашем:— На портрете, как герой, а здесь ступить боишься.
Томаш возмущенно вскинул голову и посмотрел на Иржину.
— Вот. Решили развестись. Божена и Карел переглянулись.
— Что такое?! Я ничего не понимаю.
— Я тоже,— сказал Томаш.— Разговаривайте с ней. Я больше не могу. Она сошла с ума.
— Не торопись, Томаш. Иржина, может быть, ты объяснишь? Честное слово, я тоже ничего не пойму,— улыбнулась Божена.— Кто это из вас придумал?
— Она,— выдохнул Томаш.
— Иржина?..
— Он меня не любит...
Иржина вдруг заплакала.
Божена отошла к окну. Томаш решил не говорить больше ни слова. Карел, казалось, не хотел ничего замечать. Наконец, Иржина справилась с собой, вытерла платком глаза. Карел отложил газету.
— Иржина...— начал он серьезно.— Ты ведь, конечно, читала в газете о Томаше. Его хвалят за то, что на деревообделочном комбинате больше, чем на других предприятиях, подготовлено новых рабочих, и мебель делается превосходная. А знаешь, почему Томашу удается это? Забота о производстве у него важнее всего. А ты не понимаешь этого. Твоя ревность может оскорбить не только Томаша, но и всех нас. Он учит городских девушек работать на станках, он обязан внимательно относиться к ним. И ты не должна ему мешать. Тем более, что ты совершенно не права в своих подозрениях...— и уже с жестким упреком Карел сказал:— Я сам слышал, как одной из них Томаш хвалился: «Моя Иржина сразу освоила работу на суконной фабрике!..»
Томаш покосился на Карела. Иржина недоверчиво взглянула на членов горсовета. В глазах вспыхнула едва уловимая радость.
— Нет, не понимаю тебя, Иржина, не понимаю,— укоризненно продолжал Карел.— Мы думаем здесь, чтобы жизнь быстрее стала красивой... а ты приходишь разводиться с мужем. Из-за чего?! Я бы постыдился, честное слово!— закончил Карел.— А Томаш так ждал тебя, когда ты уехала обратно в Чехословакию!
Иржина вздохнула. Она не могла быстро согласиться с доводами Карела, но и что возразить ему у нее не нашлось. Только виновато дергала за кончики мокрый платок. Потом встала. Смущенно пошла из комнаты. Томаш двинулся за ней.
Возле горсовета они остановились, не говоря ни слова. Иржина украдкой посматривала на Томаша. Ей вдруг стало страшно, что он возьмет и позовет ее обратно, к членам горсовета.
— А Карел правду говорил?— спросила Иржина наконец.
Томаш отвел взгляд.
— Вот ты какой...— подождав, упрекнула она. Заботливо поправила ему ворот рубашки.— Другим говоришь, что любишь меня, а мне — хоть бы раз.— Вздохнула. — Ладно уж. Теперь все равно знаю. Пойдем домой...
За февраль выдали зарплаты по шестьдесят рублей. Даже не члены кооператива, получавшие без паевых меньше, хвалились своим заработком.
В день получки Иштван встретил Анну Славичкову, разговорились. — Скоро не нужна будет моя столовая, Иштван,— Анна погрустнела.
— Радоваться надо.
— Я радуюсь, но все равно жалко. Сегодня кормится молодежь, но ведь и они не вечные клиенты. Пока гуляют, кастрюлями заниматься некогда, столовая им, как мать родная. А поженятся и тоже уйдут.
— Откроем ресторан, а тебя — директором,— весело сказал Иштван. — Смеешься.
Иштван понимал, что сказал, может быть, не совсем то. Но он и не смеялся. Ему просто хотелось ободрить Анну.
Когда кооператоры добивались производственного успеха, обычно говорили о тех, кто хорошо поработал. Об Анне в такие дни не вспоминали. Да и кому придет в голову говорить о вкусном обеде. Только Анна знала, что накормила всех почти по-домашнему. И это была ее радость, частичка ее счастья.
В канун восьмого марта Анна и Божена, посоветовавшись с женщинами, предложили отпраздновать этот день по-семейному в Доме культуры.
Готовились к празднику все, ждали его с откровенным нетерпением. А когда вечер начался, женщины вдруг заявили:
— Сегодня наш праздник. Пусть за нами ухаживают мужья! Мужчины было уперлись.
— А кто будет пить вино?— спросил Гулка.
— Мы!— храбро ответили женщины.
— Вы слышите?! — папаша Франтишек засмеялся, но тотчас осекся: в зале появился Иштван в белом фартуке и с подносом. На подносе дымились тарелки с гуляшом.
— Сюда! Сюда!..
Пошли в ход вино, шутки, началась веселая перепалка. Женщины так вошли в роль, что мужчинам по временам приходилось бастовать.
— Томаш, а Томаш, принеси мне еще вина.
— Не пойду.
— Томаш, миленький, посмотри, все ходят.
— Я пошел курить.
— Ох, какой ты, Томаш!..
Карел прошел к столам. Поставил перед Боженой рюмку вина и сладкий пирог.
— Карел! Давай выпьем вместе,— она отлила ему половину вина в свободную рюмку.— Будь счастлив!
В глазах Карела затеплилась улыбка.
— Спасибо тебе. Будь счастлива!
Папаша Франтишек тихонько убрался от жены в комнату, приспособленную для кухни. Он отстранил Николу Долейша от бочки с вином, взял кружку и начал подносить мужчинам. Наливал доверху.
— Что? Вы знаете, сколько они выпили?! Нам ничего не осталось. Пей.
А в зале подвыпивший оркестр Венцеля Вейводы брал так круто, что в круге удерживались только самые отчаянные танцоры. Дымились в чардаше мадьярские каблуки.
Карел проводил Божену до дома.
— Ну и разгулялась я сегодня,— она тихо смеялась.— И так мне хорошо, Карел. Так хорошо!
Божена веселая и усталая. Карел видит в ее глазах радость, светлую и легкую.
— Хочешь, скажу тебе одному?
Он молчит. А ей хочется, чтобы он спросил.
— Скажи,— просит он.
— Счастливая я, Карел. Карел смотрит на нее.
— Не веришь?
— Верю,— отвечает он задумчиво. И добавляет:— Мудрое у тебя сердце, Божена. Здоровое и щедрое.
Божене радостно от того, что замкнутый и неприветливый в последнее время Карел говорит с ней доверчиво и тепло.
— Хорошо мне с тобой,— сознается он.
Божене хочется верить Карелу. Ей даже кажется, что этих слов она и ждала от него.
— Честное слово,— говорит Карел.
— Спасибо тебе.
Она коротко пожимает ему руку. Около веранды оборачивается.
— Доброй ночи, Карел.
— Доброй ночи, Божена.

Глава третья
1.
Томаш Локер теперь часто заходил на суконную фабрику. Деревообделочники стали выпускать мягкую мебель. На обивку шло сукно. Однажды, остановившись возле папаши Гулки, Томаш засмотрелся на его работу.
— Привет, Томаш,— сказал Гулка, заметив его.
— Привет.
— Как дела?
— Неважно.
— Это плохо. А почему? — деловито осведомился Гулка.
— Из-за вac.
— Что?!
— Нечего удивляться.— Томаш подошел поближе.— Друг друга знаем, живем вместе, а на работе тянем каждый в свою сторону.
— Что ты морочишь мне голову? Ты скажи дело.
— Могу. Красивую мебель можем делать! А пока терпим убытки. И во всем виноваты вы.— Томаш подошел к станку.— Видишь, сукно какое узкое. Никак его не приспособить для обивки. Приходится делать шов. Обивка получается с браком. А главное — материала идет много, обрезков много, которые никуда не используешь потом. Лишний расход.
— Что ты мне объясняешь? Я уже давно понял,— сердито перебил его Гулка.
Но Томаш не унимался.
— И в ширине не хватает пустяк: всего десять сантиметров.
— Надо подумать. Ты Нераду говорил?
— Говорил. Упирается, причины разные придумывает. Бюрократы у вас все.
Разговор с Томашем лишил Гулку покоя. Папаша Франтишек ходил возле станков и про себя на все корки разносил фабричное начальство. Он представил, сколько сукна превращается при раскрое в обрезки, как неприглядно выглядит мебель, когда обивка изрубцована швами, разумеется, перевел весь изъян на деньги, и у него защемило под ложечкой.
Целую неделю Гулка ходил мрачный. Наконец, сославшись на ремонт, остановил свои станки, перестроил их, и выдал обивочное сукно такого размера, как просил Томаш Локер.
Франтишек еще никогда не работал с таким воодушевлением. Он с затаенным торжеством ждал, какое поощрение придумают ему еще: ведь два раза на красную доску не записывают. «Может быть, митинг соберут...»
Радужные надежды разрушились к концу смены. Павел Нерад устроил страшный скандал. Гулкино сукно забраковали, потому что оно оказалось непригодным к окончательной обработке.
— Ты нарушил всю технологию!— негодовал Нерад.— Ты не ткач, а старый хулиган!
— Что ты орешь!— возмутился Франтишек.— Какая еще технология? Надо соображать. Они меня будут учить!..
Однако дело обернулось скверно. Гулка не учел, что все станки настроены по стандарту. Нерад отстранил его от работы. Гулка пошел жаловаться Иштвану.
— Если тебя решат выгнать из кооператива, я даже не заступлюсь. Это —безобразие! — выслушав Гулку, заключил Иштван.
— Что вы все кричите?! — взорвался папаша Франтишек.— Вы знаете, что мне сказал Локер? Вы спросите его, он вас будет благодарить.
Но рассказ Гулки, уснащенный самыми яркими подробностями и выгодными вычислениями, не произвел никакого впечатления. Наутро фамилия Гулки перекочевала с красной доски на черную. Это переполнило чашу терпения. Гулка при всех стер свою фамилию.
— Кто этот дурак, который написал меня сюда?
— Иштван Сабо.
— Что вы врете! Куда же мне теперь жаловаться? А? Мне должны дать премию, потому что я хотел помочь мебельному комбинату. Вы спросите Томаша Локера.
На другой день папаша Франтишек не явился на работу. Он направился к Мельникову. Иван Елистратович выслушал его, согласился, что мебельщикам надо помогать, но заступаться не торопился.
— В ткацком деле я не разбираюсь, порядков не знаю,— уклонился он от решения.
— Так я же вам говорю! — убеждал Франтишек.— Вы можете мне верить. Я старый социал-демократ.
Но Иван Елистратович стоял на своем. Правда, он пообещал разобраться в скандале и тепло проводил Гулку. Папаша Франтишек, окрыленный вниманием секретаря горкома, возвратившись, откровенно предупредил Иштвана и Нерада:
— Скоро вам придется плохо. Мельников все разберет. Лучше сразу перепишите меня на красную доску.
Но прошла неделя, а фамилия Гулки по-прежнему белела на черной доске. Ее замечали гораздо быстрее, чем раньше, потому что Индржих Трейбл, которому было поручено записывать фамилии, не пожалел мела.
Папаша Франтишек стал ходить домой прежней, короткой дорогой. «Пускай сами и читают...»

3.
Ловкость и сноровка Герши Хавея вызывали у киргизов и таджиков какой-то затаенный трепет. В забое они держались к Хавею поближе. Рядом с ним чувствовали себя увереннее.
Простодушная общительность Герши скоро сдружила его с этими людьми. Они и не задавались вопросом, зачем приехал Герша на шахты. Они видели, что он работает, как все другие, и откровенно завидовали ему, потому что со стороны у него все получалось просто. Когда же удивление его навыками выражалось особенно бурно, Герша весело смеялся и начинал учить своих товарищей, терпеливо объясняя и показывая им, как лежит пласт, как лучше ударить по нему. Его слушали с напряженным вниманием. Находился смельчак, робко приближался к груди забоя, и первый же удар достигал цели; отваливался большой кусок угля, вызывая взрыв радости у всей бригады. Этой радостью невольно заражался и сам Герша, не подозревая, что это сильнее всего роднило его с новыми товарищами.
Казалось, Герша забыл, зачем он приехал в Сулюкту. Правда, проходил редкий день, чтобы в доме Алексея Колесниченко не побывал Петр Некрасов и как-то не напоминал об этом. По-прежнему втроем они просиживали за полночь, разговаривая о врубовке и перфораторах, о подготовительных выработках и креплении в лавах. И Герша, конечно, сам думал обо всем этом, только незаметно, про себя.
Таким уж был Герша: незаметным и необходимым.
Когда Гершу выбрали в правление коммуны, удивился этому только он сам. Никаких особых заслуг он за собой не знал. Другое дело Иштван или Карел: у них всегда на первом месте стояли партийные дела, за ними охотилась полиция. А Герша был обыкновенным рабочим. Он бастовал, участвовал в демонстрациях и выступал на собраниях вовсе не потому, что это нравилось ему. Кому интересно идти в колонне на стену полицейских, готовых пустить против тебя оружие?.. Но Герша Хавей шел: он стоял не только за себя: но и за всех своих товарищей-рабочих. Тут уж не до рассуждений и не до опасения за свою шкуру.
Когда в Чехословакии была одна социал-демократическая партия, Герша и не думал вступать в нее: ему хватало своего профсоюза. Ho в двадцать первом году стало две партии. Социал-демократы по-прежнему заявляли о себе, как о рабочей партии. Вот тогда Герша Хавей и пошел в комитет коммунистов со своим заявлением: ведь на шахте работали разные люди, и он хотел, чтобы все знали с кем он, Герша Хавей, и кому верит на всю жизнь.
Так же он записался и в коммуну «Интергельпо».
B общем, заслуг за собой он никаких не знал. Он был обыкновенным рабочим. И уж, если говорить откровенно, по приезде в Сулюкту, увидев шахты и врубовку, Герша в душе засомневался, сможет ли он помочь здесь так, как рассчитывал Мельников. И только познакомившись с Алексеем Колесниченко и Петром Некрасовым, сдружившись с ними, «он почувствовал облегчение: такие ребята и сами справятся. А он, если в чем-то и превосходил их, так это разве только в том, что вообще знал машины лучше.
Наконец Герша с Алексеем Колесниченко и Петром Некрасовым спустили в лаву тяжелый перфоратор и мотки воздушных кабелей. Бригада насторожилась. Сначала Герша и не понял, в чем дело, но Петр Некрасов хитро подмигнул ему и сказал:
— Сам увидишь. Эта штука еще и переполоху наделает!
Один из таджиков пристально пригляделся к перфоратору и, поколебавшись, не удержался от вопроса:
— Живой?
— Да нет! — Герша рассмеялся.— Но сильный.
— Как сильный, если не живой?
— А вот увидишь...
Наступил день, когда компрессор подал воздух. Герша поднял перфоратор и не без волнения приблизился к пласту. Он обернулся, увидел блестевшие страхом и любопытством глаза односменщиков и нажал гашетку. Перфоратор часто и сильно заколотил в грудь. Герша неотрывно смотрел на тоненький фонтанчик пыли, вырывающийся из-под стального жала, врезавшегося в грудь забоя. Угольная пыль поблескивала в свете фонарика, прикрепленного у плеча.
Приготовив шпур, Герша обернулся. Фонарики шахтеров отодвинулись далеко назад. Когда было сделано еще несколько шпуров, он крикнул:
— Кончил! Подходи.
Из темноты вылез на четвереньках Халлар. За ним опасливо потянулись другие.
— Испугались? — спросил их Герша.
— Как сказать?..— Халлар покосился на перфоратор. Герша хитро подмигнул.
— Смотри.
Он взял кусок проволоки и почти на метр засунул его в шпур. Халлар одобрительно защелкал языком.
— Теперь давай в откаточный штрек. Быстро!
Шахтеры послушно скрылись. Герша явился к ним, когда они уже сидели на месте. Халлар вытянул шею. Острый угол его бороды задрался вверх. Далеко в лаве стукнул глухой взрыв. Это не произвело впечатления. Халлар только вопросительно посмотрел на Гершу. Пришлось объяснить:
— Через полчаса пойдем.
— Долго. Работать надо. Деньги надо,— вдруг запротестовал Халлар.
— Не беспокойся, Халлар. Сейчас ты заработал больше, чем за неделю.
— Где?
— Там,— Герша махнул в сторону лавы и демонстративно растянулся на земле, словно надумал заснуть.
Халлар недовольно замолк, но перечить не решился. А когда Хавей подал знак, первым отправился в забой.
В лаве пахло едковато-кислым запахом газа. Халлар, принюхавшись, пошел осторожнее. Герша намеренно держался позади. Наконец, фонарь Халлара заходил из стороны в сторону. В его слабом свете поблескивала крупными комьями огромная гора угля, уходя вперед, в темноту. С потолка нависли уродливые глыбы. Грудь забоя едва маячила впереди.
— Шайтан копал,— сказал кто-то за спиной Хавея.
— Хорошо копал,— твердо заключил Халлар. Герша показал на перфоратор.
— Хочешь? У тебя так же будет копать.
— Потом будем,— поспешно ответил Халлар, и Герша заметил, что сам Халлар побаивается машины.
— Теперь крепить! — распорядился Герша.— И отваливать.— Он легко прошелся кайлом по угольным навесам, и они плюхнулись к ногам. Потом взял лопату и приступил к куче угля. Халлар встал рядом с ним. Через пару минут загрузили все откаточные санки. Пришлось отдыхать.
Первая же отпалка повергла управляющего Западню в растерянность. Не хватило ни крепежного леса, ни вагонеток. Халлар и его товарищи выбивались из сил, но очищать забой не успевали. Но даже при этих условиях бригада Герши давала угля втрое больше, чем другие.
В день зарплаты Халлар пришел к Герше жаловаться. Вся бригада получила денег столько же, сколько другие. Герша оказался в затруднении: его это не волновало. Он ничего не мог посоветовать, и ему показалось, что Халлар обиделся на него.
Услышав об этом случае вечером, Петр Некрасов нахмурился и спросил Гершу:
— А ты знаешь, какая семья у этого Халлара? — Посмотрел на Гершу с укоризной и не сдержался.— Ты вроде бригадира у них, а про житуху их шахтерскую не подумал. Так не пойдет. Это ты заметь для себя впрок.
В этот вечер Петр Некрасов ушел домой раньше обычного. А утром, до смены, постучав в окно, вызвал Гершу и вместе с ним отправился к Западне.
Западня, выслушав Некрасова, ответил коротко и грубо:
— Кто же этот уголь считал? Два железнодорожных состава дали — и все.
— Ты не отмахивайся от меня, Борис Остапович. Я тяжелый,— осадил его Некрасов.— Ты залезь под землю на день, да понюхай каменной пыли: узнаешь, почем она стоит...
— Товарищ Некрасов...— приподнялся Западня, задетый за живое.— Я тоби могу казать, скильки я пид землей...
— Забыл, видно, Борис Остапович,— с усмешкой перебил его Некрасов. — Да и не о тебе разговор. Ты командир здесь, должен сам понимать: люди доброе дело сделали.
— Весь уголь я проверять не буду. Колы добро сробыли, хай получают премию!
— Да не в премии дело! — ударил себя в грудь Некрасов.— Ты съезди на шахту, погляди, как уголь ковырять начинаем. На премии тебе денег не хватит, если все так начнут работать. Ты за труд заплати! Что ты добреньким за Советскую власть прикидываешься. Расщедрился! Ты хозяйствуй, как положено, а не сули отличия. Без тебя отличат, когда надо.
— Ты мне пламенны речи не говорь! — побагровел Западня.— У меня государственны шахты. И деньги не керенские, а советски. Есть порядок: день пришел — забери получку. Понятно?!.
— Нет, не понятно! — вскипел Некрасов.— Завтра мы три состава дадим, а кто Халлару заплатит за это?.. У него семь ртов дома! И Советской власти не все равно, голодные они или нет. Понятно?!.
Герша сидел возле двери и молча наблюдал скандал. Ему было не ловко, что это все происходит при нем и, казалось, из-за него, хотя в душе он полностью поддерживал Некрасова. Западня и Некрасов стояли друг против друга злые, ни один не хотел уступать. Герша незаметно вышел из комнаты. Через минуту, отшвырнув дверь, оттуда вышагнул Некрасов. Увидев Гершу, гаркнул на него:
— Ушел?! Печенка не выдержала?! Хреново!.. Герша пошел на шахту. Бригада работала молча и бешено. Снова не хватило вагонеток. Халлар в середине дня поднялся наверх.
Вечером, вернувшись домой, Герша узнал от Алексея Колесниченко, что Петр Некрасов собирал партийную ячейку — Халлар со смены и yxoдил на это заседание. Петр Некрасов записал в протокол, что управляющий шахтами Западня стоит за уравниловку, как коммунист переродился и вредит подъему выработки, урезает рабочих, которые стараются переходить на машинную добычу. Копию протокола Некрасов отправил, прямо в обком.
— Не удержишь теперь Петра: в отступ не пойдет! — весело закончил Алексей.
В тот вечер Петр Некрасов к Алексею не пришел. А Герша очень ждал его: хотел объяснить, почему не стал говорить о деньгах сам, рассказать о своем кооперативе.
Уже спали Колесниченки, а Герша в своей комнатушке снова и снова перебирал события дня, думал, как ему быть дальше. Решил, наконец, что самое главное для него, это быстрее выполнить поручение — пустить врубовку. Вместе с тем понимал, что этого недостаточно.
«Как же быть?..»
Достал из чемодана тетрадку. Долго мучился над письмом Мельникову. Но, если в разговорах ему уже хватало русских слов, для письма их явно недоставало. Тогда он порвал письмо Мельникову и написал Иштвану. Герша самым подробным образом извещал Иштвана о техническом состоянии шахт и просил передать Мельникову, что в Сулюкту нужен настоящий специалист по механизации. Врубовка, которую он с товарищами намеревается пустить, как только для нее подготовят лаву, не даст заметного улучшения. Нужно многое менять во всем шахтном хозяйстве...
Засиделся за письмом далеко за полночь, забыв о времени. Вдруг до его слуха донеслись выстрелы. И почти сразу кто-то застучал по окну в комнате Алексея Колесниченко. Алексей с винтовкой выскочил из дома. Из комнаты показалась испуганная жена.
— Опять...
Герша бросился на улицу. Стояла непроглядная тьма. Выстрелов, уже не было слышно. Герша вернулся в дом. Письмо отложил. Лег в постель, но так и не мог заснуть до утра.
Рабочий отряд вернулся в Сулюкту только на другой день вечером. Впереди шло восемь басмачей, связанных одной веревкой. На станции уже пыхтел паровоз. Особый наряд красноармейцев принял пленных и увез их вниз, в долину.
На другой день Халлар, уходивший в преследование басмачей, появился в забое. Герша Хавей, показывая на перфоратор, спросил его:
— Сам работать будешь?
— Нет,— ответил Халлар и решительно взялся за кайло.
— Без этой машины хорошую жизнь не построишь,— сказал недовольно Герша.— Эта машина — социализм.
Он поднял перфоратор. Халлар шагнул к нему и решительно взялся за рукоятки.
— Как делать? — спросил Халлар.
— Бури здесь,— показал Герша место в пласте.— Дави гашетку,— подсказывал он.
— Гашетка у пулемета есть. Здесь где гашетка?
— Вот.
Перфоратор оглушительно заколотился в неловких руках. Халлар с лихорадочно блестевшими глазами пытался удержать машину, но ему не удавалось справиться с ней. Герша едва успел подхватить смолкший перфоратор. Халлар, плохо понимая, что произошло, растерянно смотрел на свои руки. Бригада легла на землю. Кто-то невнятно, торопливо бормотал молитву.

Глава четвертая
1.
В «Интергельпо» из Ленинграда приехал на постоянную работу инженер Владимир Иванович Николаев. Ждали его давно.
На машиностроительном заводе начинался монтаж, требовался настоящий опытный инженер, который мог бы правильно и в хорошем темпе решать весь сложный комплекс технических задач. Меньше, чем через год с конвейера должны сойти первые сеялки для совхозов. Никакие обстоятельства не могли оправдать опоздания: весна не будет ждать. Это хорошо понимал не только Иван Елистратович, но и Карел с Иштваном. Они сами торопили Мельникова с хлопотами об инженере, а Иван Елистратович только радовался: по-новому стали смотреть кооператоры на свою стройку, собственная их колокольня развалилась окончательно.
С приездом Николаева Иштван сразу почувствовал облегчение. Многие вопросы, над которыми раньше ломали голову всем правлением и не всегда успешно, Николаеву были ясны, как таблица умножения. Решительный и энергичный, образованный и тактичный, Николаев как-то незаметно и быстро втянулся в строительные дела и сразу стал своим.
Кожевенный завод пошел на полную мощность. В Совнаркоме заговорили о строительстве второго, государственного кожевенного, вдвое, втрое мощнее. Проект его разрабатывался в Москве, инженеров обещали прислать. Совнарком рассчитывал, что половина кожевенников из «Интергельпо» перейдет на государственную стройку, станет костяком нового рабочего коллектива.
Франтишек Гулка, которому, наконец, простили вмешательство в технологию на суконной фабрике, в свободное время сделал в мастерских станок для тканья махровых полотенец и небольших ковриков. И хоть станок был деревянный, изделия выходили очень приличные. Иван Елистратович, все так же ревностно следивший за всеми новшествами в кооперативе, немедленно пригласил торговцев посмотреть продукцию Гулки. Полотенца и коврики понравились всем. Посоветовались, решили изготовить еще несколько таких же станков и открыть новый цех. На этот раз Иван Елистратович сам порекомендовал туда мастера — папашу Франтишека.
Поселок разросся. Появились первые многоквартирные двухэтажные дома. Перебрались поближе к заводам и многие городские. Люди заметно приоделись, пришел достаток.

2.
На шахтном дворе стояла толчея.
— Смотрите! Все смотрите! А ну, Султанбек, подходи! — слышался голос Герши Хавея.
Из толпы шахтеров к Герше выбрался рослый киргиз. Хавей передал Халлару кожух перфоратора и сказал:
— Отдай Султанбеку. Пусть он найдет в машине черта. Ищи, Султанбек.
Халлар, довольный своей ролью, сунул деталь в руки Султанбеку. Тот покорно принял ее, боясь сделать лишнее движение. Но любопытство взяло вверх, он начал осторожно осматривать ее. Вокруг заулыбались, потом поднялся хохот.
— Иса! Иса! А ты чего смеешься? Ты же сам говорил, что в перфораторе сидит шайтан. Посмотри и ты...
С лица шахтера, стоящего ближе других к Герше, сползла улыбка. Он виновато огляделся по сторонам и неохотно двинулся к Султанбеку.
— Ну, есть черт?— спрашивает его Герша.
— Не видно...
— Чудак ты. Это же машина. Сильная, умная машина. Автомобиль — тоже машина. Паровоз — тоже машина. Ты же ездишь на паровозе. Почему этой машины боишься?
— Здесь — ничава. Там — кто знаит?
Иса показал на шахту.
— Она и здесь тоже работает. Подходите ближе. Все, все подходите!..
Шахтеры придвинулись. Герша заставил Халлара собрать перфоратор, подавая ему деталь за деталью. Следил, чтобы Халлар не сделал ошибки.
Подключили воздушный кабель. Халлар направил бур в землю, нажал гашетку. Окружающие смотрели, боясь дохнуть.
— Где же шайтан?— спросил Герша.— Халлар машину собрал при вас. Никакого черта он туда не совал. Халлар, отдай перфоратор Исе. Бери, бери, Иса.
Иса заупирался. Шахтеры строго загалдели. Халлар быстро объяснял Исе, как лучше и удобнее держать перфоратор. Иса несколько раз приложился. Наконец, напрягся и только потом решился нажать гашетку. Он вздрогнул от отдачи, но Халлар закричал на него, и Иса крепче налег на перфоратор.
— Молодец! — похвалил Герша.— В забое еще легче.
Иса бережно положил перфоратор на землю. Отошел, сняв шапку, вытер рукавом пот.
— Теперь ты, Султанбек...
За зиму в Сулюкте произошло много изменений.
После памятного дня, когда Халлар не смог справиться с перфоратором в забое, Герша Хавей со своей техникой надолго замолчал. Новый приступ начал издалека. Он узнал, что Халлар совсем недавно был в добровольческом дехканском отряде по борьбе с басмачеством, считался очень хорошим бойцом, там и вступил в партию.
Однажды Герша спросил его:
— Ты из пулемета стрелял, Халлар?
— Ага. «Максим» — пулемет есть. Шибко хороший. Тра-та-та-та.
— Стрелять не боялся?
— Зачем бояться?
— Почему же перфоратора боишься? Такая же машина. Только никого не убивает, а уголь берет.
Халлар оказался в затруднении, замолк. Герша прекратил разговор. Однако видел, что Халлар внимательно присматривается к нему, следит за каждым его движением, во время бурения не уходит, как другие.
И вот пришел день, когда Халлар хоть и робко, но сам попросил перфоратор. Герша объяснил ему, как нужно обращаться с ним, чтобы меньше была отдача, чтобы лучше резал бур.
С помощью Герши Халлар ошпурил забой. С этого дня он пристрастился к машине.
А в декабре в Сулюкту приехал молодой инженер Юрий Анциферов. Западню с работы сняли. Анциферов, механик по шахтному оборудованию, принял руководство шахтами. Был он совсем молод. Герше показалось даже, что у него не растет борода.
В первый же день он вызвал к себе Гершу.
— Во Фрунзе мне сказали, чтобы я прислушивался к вам.
— Я — шахтер,— ответил Герша. — Вы — инженер.
— Я знаком с механизмами, машинами, но плохо знаю их на практике. Давайте учиться друг у друга.
Анциферов полез в шахты, осмотрел все закоулки и распорядился привезти со склада на магистральной станции все конвейеры.
— Будем устанавливать. А эти саночки — на дрова.
Он писал во все концы письма и докладные, требовал специалистов, телеграммами торопил отправку крепежного леса. На перфораторах с отпалкой работало уже несколько человек. Лавы заваливались углем, крепильщикам не хватало леса.
Наконец, Герша, Алексей Колесниченко и Петр Некрасов пустили первый конвейер. Уголь пошел к откаточному штреку сплошным потоком, с часовыми перерывами для отпалки. Сразу обнаружилась нехватка вагонеток.
— Тришкин кафтан! — горячился Анциферов.
И строчил новые письма и докладные. Через месяц установили второй конвейер. Но из-за недостатка шахтного транспорта лавы стояли по нескольку часов в смену. По совету Петра Некрасова Герша начал массовое обучение шахтеров новой технике. Халлар подсказал ему:
— Разбери, пожалуйста, машины. Покажи всем, что там никакой шайтан нет.
На первой шахте приготовили новую лаву специально для врубовки. Она пока не действовала. В ней стоял уже опробованный конвейер. Ждали вагонеток. Они пришли в апреле. Двадцать штук на полторы тонны каждая! Половину сразу спустили на второй горизонт, где была новая лава. И врубовка пошла.
Халлар был с Гершей с самого начала. Через час работы врубовка остановилась. Опять не хватило вагонеток. Отстали крепильщики.
— А что будет, если крепление пойдет по пятам? — спросил Герша Анциферова.
— Завалимся. Вагонетки надо. Штреки откаточные крепить надо, хоть пару разъездов сделать.
С грехом пополам выходили из затруднений. Люди встряхнулись. К весне упорядочили нормирование. Резко подскочила зарплата.
— Теперь только мозгами шевели,— потирал руки Алексей Колесниченко.
Техника вызвала интерес. Почувствовали не только ее выгоду. Работа теперь не выматывала. Сонная медлительная Сулюкта зашумела. Транспортники с узкоколейной дороги ворчали:
— Кроты чумазые! И что они под землей делают? Такая прорва угля!
А новый управляющий скандалил и подгонял. Только сошел снег, он заставил транспортников делать два дополнительных разъезда и выхлопотал телефон.
— Будем возить уголь день и ночь. Движение — в оба конца.
В мае Анциферов направил телеграммы в обком партии и в Совнарком: Сулюкта пошла с двойным превышением графика. Это значило, что старые шахтенки стали давать угля вдесятеро больше, чем при хозяевах.
Герша заговорил об отъезде.
— Скоро Халлар и Петр Некрасов станут на врубовку. Мне пора домой. У нас идет монтаж механического.
— Побудь лето. Потом сам скажу: спасибо, поезжай.
— Нет, нет. Теперь у вас дело пошло. Мне надо домой, — стоял на своем Герша.
— Не отпущу. Пошлю письмо в Совнарком!
— Посылай. Все равно поеду.

3.
Весна взялась сразу. За неделю разогрелось солнце. Как воск, оплыл и стаял снег.
В городе ввели карточки на хлеб. С базаров исчезли продукты. На зарплату, которой так радовались, ничего нельзя было купить. Помрачнели лица рабочих.
В один из таких дней два ткацких станка на суконной фабрике остались недвижными. Джапар Айтбаев и его жена не вышли на работу. Не появились они и на другой день, их комната в фабричном общежитии оказалась открытой. Хозяева исчезли без следа.
Папаша Франтишек расспросил всех своих знакомых, но Джапара и Айшу никто не видел. Наконец, Франтишек явился к Карелу Благе в партийный комитет и предупредил, что если его ученики не вернутся, пусть его, Гулку, считают дураком.
Дня через три Франтишек, худой и постаревший еще лет на десять, остановился после смены у Красной доски и сам стер свою фамилию.
— Но я все равно их найду.
Папаша Франтишек воинственно потряс кулаком и, ссутулившись, побрел в поселок.
А заводские гудки, по-прежнему сильные и спокойные, возвещали новые и новые дни.

4.
Ицек Нерад вбежал к Иштвану и с порога заявил:
— Срочное дело, дядя Иштван,— он с серьезным видом сел на скамейку и выпалил все сразу.— Меня вызывали в горком комсомола. Для помощи узникам международного капитала надо собрать деньги. В горкоме решили направить деньги политзаключенным в Чехословакии. Если мы соберем триста рублей, то выйдем на первое место по городу... Нам же нельзя на второе место...
— Ну и собирайте. Я-то при чем?
— Вот, почему вы вечно не слушаете? Нам от вас ничего и не надо. То есть, надо...
— Не понимаю.
— Слушайте,— стал горячо объяснять Ицек.— Наша столовая пиво делает? Делает. Сколько денег идет на бочку? Копейки. А когда продадите? Рубли. Мы тоже понимаем. Пусть нам отпустят десять бочек.
— Это зачем еще?
— Как зачем? Мы объявим комсомольский вечер под лозунгом «Поддержим борцов мировой революции!» Будем продавать кружку на копейку дороже цены. Понятно?
— Это же спекуляция!
— Кто не хочет, пусть не берет. Только в столовой, чтобы в тот день не продавали.
— Не могу.
— Эх, дядя Иштван. А мы еще лотерею хотели. Дайте нам пять отрезов сукна на куртки и штаны. Мы заплатим потом по себестоимости.
— Какая еще себестоимость?
— Есть, есть себестоимость. Нам сказал сам Карел Блага. И еще десять заготовок для сапог. И можно шкаф, стол, диван.
— Да вы что? Это же грабеж, а не общественная работа! Кто это вас научил?
— Я.— Карел, наблюдавший сцену от дверей, подошел к столу.— Не на пирушку просят ведь. Ты теряешь на всем этом не больше пятидесяти рублей накоплений. Да и то комсомольцы-школьники обещают заработать их и вернуть в кассу кооператива.
Иштван сообразил в чем дело и громко расхохотался: .
— Bсe равно — жулики вы!
Ицек торопил Иштвана не зря. Вечер назначили в день зарплаты. Карел с Долейшем уезжал в подшефную коммуну и попросил Иштвана:
— Завтра присмотри за ребятами.
— Чего за ними смотреть. Они все получили.
— Мало ли? Ты ведь их знаешь.
Но Иштван задержался с бесконечными делами и пришел в Дом культуры только около девяти вечера.
Агитации никакой не было. Выступил Ицек и сказал:
— Мировой капитал душит рабочее движение. Тюрьмы в Чехословакии переполнены. Политзаключенных держат на голодном пайке. Мы решили собрать для них деньги. Просим принять участие в нашей лотерее. Пиво — за наличный расчет. Оркестр исполняет заказы за деньги: кто сколько даст.
Денег лишних у кооператоров не было, и лотерейные билеты разбирались неохотно. В ожидании смельчаков испытать счастье, некоторые двинулись для начала в пивной зал.
Над стойкой висел большой и ясный лозунг:
КОПЕЙКА — МОПРУ!
— Ладно, даем!
Торговля пошла бойко.
После двух-трех кружек нашлись желающие играть в лотерею. Но Ицек строго наказал разыгрывать вещи только в том случае, когда сумма за билеты вдвое превысит их продажную цену. Купившие билеты яростно агитировали:
— Тебе не надо сапоги, Олекса? Кому ты это говоришь? Я не дурак. Франц Зденек пьет пиво, а я купил два сапожных билета. Один день без пива прожить можно. Покупай, Олекса! Мой Янек говорит, что для первых сапог нужно взять всего шесть билетов.
Сапоги разыграли. Они достались Анне Славичковой.
— Дева Мария! А мой Штефан с прошлой получки мне уже купил. Что мне делать?
— Продайте нам, тетя Анна! Ну, продайте,— стал просить Ицек.— Мы дадим бесплатно три билета на диван.
— Ну, давайте.
— Что ты делаешь, дура! — закричал Гулка.— Ты же диван не выиграешь. Где Штефан? Штефан!..
— Товарищ Гулка! — обернулся к нему возмущенный Ицек.— Здесь не базар, а комсомольский вечер для сбора средств жертвам полицейского террора.
— Кто так делает лотерею? Ничего нельзя выиграть! Где мой Янек? Янек бойко разливал пиво. Франтишек отсчитал деньги и подал сыну.
Янек быстро налил кружку и принял деньги от очередного покупателя. В это время отец схватил его за ухо.
— Ты что делаешь? Кто тебя сюда поставил? Как тебе не стыдно обманывать отца?!
— Папаша Франтишек, не нарушай порядка,— послышалось сразу несколько голосов.
— Какой это порядок, если он налил мне половину кружки. Я честно заплатил свои деньги!
К прилавку пробился Зденек, посмотрел пиво у Гулки и невозмутимо определил: -— Отпито.
— Что?! Вы послушайте! Ты всегда был дурак, Зденек.
— Пожалел для своих...— говорил в сторону Зденек.
— Кто сказал? Мне не жалко. Они нарушают закон,— он указал на своего Янека.
Папаша Франтишек продолжал шуметь, но демонстративно купил еще два лотерейных билета. Через минут десять Ицек вручил ему сукно на куртку.
— Ого! Что я говорил?! Ты посмотри, Иштван. Наши ребята имеют голову. Мой Янек тоже организатор вечера!
— Поздравляю, папаша Франтишек.
...Вечер понравился. Вернувшись домой, Гулка заявил жене:
— Я выиграл тебе сукно.
Жена спросила его о расходах и, подсчитав, сказала:
— Ты убил вечер, истратив на это рубль.
— Что?!.
— Свиньи голодные дома, их некому было покормить. Я только что вернулась из детского сада.
— Что они дети, твои свиньи? — Франтишек сразу стал враждебным.— Я бы постыдился на твоем месте пожалеть этот рубль.
Через минуту он загремел ведром.
— Куда ты ночью? — попыталась остановить его жена.— Ведь я ничего тебе не сказала...
Но Гулка сильно хлопнул дверью. На улице еще долго сердито звякало его ведро.



5.
Сулюкта похожа на каменную чашу. Словно какой-то великан грубо выдолбил ее, оставив по краям уродливые острые зубья-углы. Зимой здесь много снега, а с весны долго моросят дожди. Днем солнце проникает сюда позднее, чем в долины, и уходит раньше.
Летом надолго устанавливается сушь. А в каменной чаше — ни одного деревца.
После полудня солнце неожиданно скрылось. Все обрадовались и с надеждой посматривали на небо: может быть, погода расщедрится и обрызнет горячие камни. Тучи собирались долго. Они нагромоздились так тесно, что потеряли свои очертания, словно спрессовались. Небо стало грязно-синим, потом почернело. На него посматривали уже с опаской.
Где-то высоко, едва просекая черноту, блеснула короткая изломанная молния и докатился глухой рокот грома.
И почти сразу пошел дождь.
Сначала он упал крупными редкими каплями, свернувшись в пыли черными горошинами. Потом стал мельче и чаще. А через минуту обрушился сплошным тяжелым потоком воды.
Побежали мутные пенистые ручьи. Они несли мусор, щепу, невесть откуда взявшуюся солому. Вырастали на глазах, вспучивались и прыгали по склонам вниз с бешеной быстротой.
Содрогаясь, Сулюкта тяжело загудела от ливня. В кромешной темноте незаметно подступила ночь. Заметались между домов люди. Медленно осел углом приземистый глиняный домик. Вода, словно подкараулив, подхватила сырой кирпич, бросила вниз и остервенело стала грызть стены. Никто не пытался спасти жилище, оказавшееся таким ненадежным. Никому даже в голову не пришло броситься за вещами, потому что дом на глазах по кускам уносило вниз.
Рядом рушился другой такой же, третий...
Где-то на станции, захлебываясь в потоках воды, отрывисто вскрикивал паровоз: прямо под составом размывало железнодорожное полотно.
Временный управляющий Анциферов пробирался к домику Алексея Колесниченко, у которого жил Хавей. Он встретил у ограды только жену Колесниченко. Она мокла под ливнем, боясь зайти в дом. Герша и Алексей давно ушли на шахту. Анциферов отправился туда же.
На шахтах творилось невероятное. Вся поверхность была залита, а вода все прибывала. Подъем угля прекратился, и скоро из шахты появилась первая группа шахтеров.
— Шахту топит!.. Алексей кинулся к телефону.
— Шестая лава! Шестая лава! Поднять смену наверх! Поднять, говорю! Колесниченко говорит, не понимаете?!.
В это время вода подступила к главному стволу и обрушилась вниз на головы тех, кто поднимался в клетях. Герша сразу опустился вниз. На шахтном дворе у ствола начиналась паника: к клети бросались скопом, создавалась давка, слышались злые крики.
Откуда-то появился Халлар Гульджабаев. Он решительно отогнал шахтеров от ствола и установил очередь. Когда клеть опускалась, он пропускал тех, кому подошла очередь подняться вверх.
Халлар и Хавей вышли из шахты последними. Одежда, промокшая от воды, перемешанной с глиной, противно липла к телу.
Люди домой не разошлись. Ливень заметно ослабел, но на склонах вода буйствовала с прежней силой. Прошел еще час. Тьма стала редеть. Над Сулюктой засверкало солнце.
Гигантская каменная чаша, умытая, посвежевшая, мирно притихла в потоках света. Там, где на склонах разрушило дома, не было ничего заметно. Кирпичи, уцелевшие у самой земли, затянуло глиной.
После короткого отдыха Хавей с Анциферовым снова спустились в шахту. Все было залито. Во вторую лаву удалось проникнуть через вентиляционный шурф. Врубовку затопило.
— Надо спасать, надо спасать,— твердил Анциферов.
— Вдвоем не справиться. Придется звать еще кого-то.
Добровольцев идти в затопленные лавы не нашлось. Алексея Колесниченко Анциферов взять отказался, поручив ему организацию откачки воды.
— Моя пойдет!
Это был Халлар. Он услышал, что Хавей и управляющий ищут добровольцев, вернулся с дороги домой.
— Ты же не спал сутки.
Хавей был рад, что Халлар пришел.
— Потом поспим.
В шахту ушли втроем.
Ступеньки вертикальных лестниц скользили. Со стенок капала вода. В вентиляционном  штреке  по  колено  шли в вязкой тяжелой жиже. В лаву пролезли через печь. Здесь идти было еще труднее. Анциферов не удержался на ногах. Неловко поскользнулся и медленно пополз вниз, пока не уцепился за стойку. Поднялся, хотел отряхнуться, но только соскреб руками со штанов толстый слой грязи.
Машина оказалась под водой не больше, чем на метр. Герша полез в воду. На ощупь, находя гайки, очищал их от угольного осадка и отвинчивал. Каждый винт передавал Анциферову и Халлару. Скоро Герша закоченел. Тогда его сменил Анциферов.
Через пять часов они вышли наверх. Вынесли мелкие части машины и спустились снова.
Кожух врубовки по ходку потянул на себе Халлар. Хавей поднимался за ним и поддерживал ношу, когда Халлар отдыхал. Нужно было пройти больше двадцати вертикальных лестниц по десять, пятнадцать метров каждая. Отдыхать посреди пролета было нельзя. Для осторожности по лестнице поднимались только двое.
Халлар отдыхал на площадках все дольше.
— Давай перевьючим,— говорил Хавей.— Развязывай веревки.
— Моя донесет.
Халлар тяжело дышал. Когда он ставил ногу на следующую ступень, Герша обхватывал ее и крепко прижимал к скользкому дереву. Халлар медленно подтягивался на руках.
Потом они втроем стояли на дворе комбината, грязные и вымокшие. От одежды шел пар. Мелко дрожали колени, хотелось опуститься на землю и заснуть.
Потянулись восстановительные смены. Через неделю во второй лаве снова забилось дробным стуком сердце врубовки, шахта вернулась к жизни. Начальники смен по-прежнему на чем свет стоит разносили транспортников, транспортники донимали управляющего Анциферова, а тот, охрипнув к вечеру от распоряжений и указаний, подсчитывал добычу.
— Растет, братцы, добыча! — И торопил проходчиков: — Когда будет третья лава? Вторую врубовку держите! Вы мне на породу не сваливайте!..
И с ночной сменой сам спускался в шахту.
И вдруг под землей пронеслось знакомое и всегда внезапное слово: — Басмачи!
Бригада Герши Хавея поспешно поднялась наверх. По двору комбината бегали люди с винтовками, собирались возле Алексея Колесниченко.
В вечерней мгле у горного прохода, что вел в Сулюктинскую впадину, слышалась торопливая стрельба. Это первой приняла на себя удар боевая группа под командой Петра Некрасова. Халлар, высокий, статный, как-то по особенному свободно расправивший плечи, смотрел туда, хищно вдыхая воздух.
— Петра Некрас кырепко держит...
Полчаса спустя группа Халлара и Алексея Колесниченко присоединилась к основному отряду. Петр Некрасов направил ее в обход по горе.
— Наступать надо,— сказал Халлар.
Он снял с плеча винтовку и полез вверх легко и проворно. Герша карабкался следом. Осталась внизу железная дорога. Халлар двигался все осторожнее, укрываясь за выступами скал. Стрельба слышалась где-то совсем рядом. Алексей, очутившийся рядом с Гершей, смотрел куда-то вперед. Герша увидел там короткие желтые вспышки. Прицелился приблизительно и выстрелил.
Басмачи, отстреливаясь, отступали. Группа Халлара преследовала их по верхним тропам. Временами казалось, что вpar ушел вниз: там начиналась беспорядочная ожесточенная стрельба. Хавей прислушивался к ней, а Халлар успокаивал:
— Ничава. Там Петра Некрас. Кырепко.
Ночь пролежали в камнях, не сомкнув глаз. В полдень следующего дня басмачей зажали в ущелье. Но они хорошо замаскировались. Отстреливались наверняка.
Наступила вторая ночь. Редко, редко раскатисто грохал выстрел то там, то тут. Халлар пополз вперед.
— Давай тихонько. Глазами больше гляди. Он махнул рукой вперед и исчез в темноте.
Герша полз, прижимаясь к камням. Прислушивался. Снова полз. Справа бухнул выстрел, другой. Почти тотчас Герша увидел большую фигуру в светлом халате. Выстрелил в упор. Но следом появились еще две, три, много. Стрелял. Слышал, что кто-то еще стреляет. Потом все стихло.
Забрезжило утро.
Басмачи ушли к перевалу.
Некрасов, Халлар и Колесниченко советовались.
— Еды на день, — сказал Алексей,— Что делать будем?
— Зачем еда? Наступать надо!
— Правильно, Халлар,— сказал Герша.
Отряд продолжал преследование. Халлар послал несколько человек малоизвестными тропами в обход, чтобы ударить по басмачам с тыла. Сам с основной группой остался в засаде.
Бой начался в полдень следующего дня. Поняв, что они попали в западню, басмачи расчетливо защищались, а потом вдруг бешено рванулись по ущелью прямо вниз, надеясь смять заслон и любой ценой выйти в долину: там легче запутать следы и скрыться.
Петр Некрасов сразу разгадал маневр банды. Он приказал срочно спускаться в ущелье на помощь малочисленной группе Халлара, сдерживающей последний отчаянный бросок басмачей. В глубоком ущелье эхо множило выстрелы, трудно было понять, откуда стреляют. Казалось, стреляет каждый камень, каждый уступ. Забыв об осторожности, Петр Некрасов торопил своих людей. Их заметили, и группа попала под бешеный обстрел. Втиснувшись между валунов, Петр прислушивался к перестрелке внизу и думал, что дальше медлить нельзя. Он покинул свое укрытье, но не успел сделать и нескольких шагов, как почувствовал, что земля ушла из-под ног.
...Халлар не отступал. Он не видел своих. Сосредоточенно вглядываясь в корявую каменную даль, он выискивал цель, стрелял, халат падал, словно проваливался. Но проходила минута и на том же месте появлялся новый халат.
Герша тоже стрелял, но никак не мог понять, попадает ли в цель. Халаты походили один на другой. И он снова и снова прицеливался.
Потом басмачи стали выскакивать совсем близко.
«Теперь вы пропали...» Герша увидел, как один из бандитов растянулся на камнях, не добежав до него, упал второй. Прицеливаясь в следующего, Герша улыбнулся: «Теперь вы пропали...»
...На четвертый день отряд возвращался в Сулюкту.
Длинной цепочкой вытянулся он под полуденным солнцем на узкой дороге. Осторожно спускались бойцы по крутому склону: впереди отряда на плечах шахтеров — носилки из винтовок. Усталы и хмуры лица людей. В последнем бою пали шесть бойцов. На первых носилках лежит Петр Некрасов, на вторых — Герша Хавей.
Халлар согнулся от тяжелой ноши.
Тупо смотрит Анциферов на телеграмму, полученную из Фрунзе на имя Хавея: «Приступаем монтажу главного конвейера, машиностроительного. Твое возвращение согласовано Совнаркомом. Иштван».
...В Сулюкте растут каменные дома. Появилась школа, строится клуб. Пронзительно свистят поезда, уходящие с угольными Кольцовыми.
Идет с ночной смены домой первый сулюктинский врубмашинист Халлар Гульджабаев. Все, кто встречается ему на пути, останавливаются и уважительно прижимают руку к сердцу:

4
— Добрый день тебе, Халлар-ака.  Халлар чуть заметно прищуривает глаза, смотрит на высокий солнечный склон, где над всем поселком возвышается белый обелиск с яркой красной звездой. И рука его тоже тянется к сердцу:
— Добрый день тебе, Хавей-ака...

Глава пятая
1.
В июле Иштвана и Карела вызвали в промышленный отдел обком партии. В кабинете заведующего они увидели Ивана Елистратович Мельникова.
— Здесь горком или обком? — спросил вместо привета Иштван.
— Обком,— Иван Елистратович подал руку.— Мельников. Заведующий промышленным отделом. Будем знакомы.
— Сказка.
— Нет, работа. Вот — перевели. На следующем пленуме горкома будете освобождать меня.— Иван Елистратович сел за стол.— Давно не виделись... Как вы думаете, будут возражать товарищи интергельповцы, если мы, предположим, заберем у вас человека насовсем?
— Мы не поняли,— сказал Карел.
— Есть соображение: перевести товарища Сабо на работу в республиканское управление промышленной кооперации.
— Меня?..
— Не пойдет,— в голос с Иштваном сказал Карел.— А как же мы?
— Вы — вполне самостоятельный народ.
— Не выйдет. Кто его может взять у нас? Он член кооператива, внес пай, мы ему должны, член парткома...
— Член городского комитета партии, член горсовета,— стал перечислять Мельников.— Успокоился? Сколько паевых вы должны ему? Можем принять специальное решение: выкупить Иштвана Сабо,— рассмеялся Мельников.
— Иван Елистратович!..
— Ну, слушаю, слушаю.
— У нас ведь тоже дело. Мы и так задыхаемся без руководителей! — Карел по-настоящему испугался.— Сколько шишек себе набили прежде, чем немного научились соображать.
— Какой я руководитель промышленности? Это же смешно,— вторил Иштван.
— Да тише вы! — Мельников дружелюбно стукнул ладонью по столу.— Мы же не приказом, мы просим, советуемся с вами, как с коммунистами: помогите нам, товарищи. Надо беспокоиться не только о себе, о своем производстве; но и обо всех других участках работы областной партийной организации.
— Иван Елистратович, вы требуете невозможного,— сказал Карел.— У нас же все простые рабочие. Нам очень трудно заменить человека.
— А что делать? — Мельников даже встал.— И для нас руководителей никто не готовил. Хотите, я расскажу вам историю советских кадров с самого начала? Слушайте. В семнадцатом у нас не было военных командиров. Их назначали из рабочих, из батраков, даже домохозяйки были командирами. Царя свергли. Дальше. Надо создавать государственный аппарат. Создали. Народные комиссары — многие без дипломов. Началось восстановление, строительство. Кто должен руководить? Что могли, собрали из старой инженерии. Но этого оказалось мало. Опять в ход пошли рабочие, студенты, все, кто хочет строить социализм. Вот и с тобой советуемся, товарищ Иштван Сабо, можешь ли ты справиться с руководством кооперативной промышленностью в республике? Ты не пугайся. Предупреждаю: это далеко не вся промышленность, а только один участок ее. Это, если хочешь знать, сейчас ответственное звено политики, а у тебя — опыт организатора. По-моему, для тебя дело вполне подходящее.
Правление кооператива после известия о переводе Иштвана буквально взбунтовалось. Даже Олекса Колобишка, наиболее сдержанный, запротестовал:
— Никто не может нам приказывать. Так мы разбредемся во все стороны. Знаете, что сын Франтишека Гулки Янек пошел работать не к нам, а в депо? И мы тоже поступаем, как дети. Разве мы все сделали? А у кооператива вытягивают по одному человеку. Иштван — выборный, его не имеют права забирать.
Против всех шел папаша Гулка:
— У нас в правлении все стали дураками. Надо уметь жить! А что, если бы в Чехословакии наш Иштван попал в парламент или стал министром? А? Сейчас такое время, что свой человек не меньше нужен, чем хлеб. Надо радоваться!
Страсти, как всегда, улеглись. Иштван предложил, чтобы правление заранее подумало о его замене. Предварительно договорились, что его заменит Карел. На кожевенном заведующим назначили Зденека. А пока все оставалось по-старому. Только Карел на очередном партийном собрании, сообщив официально, что вопрос о переводе Иштвана принципиально решен, предложил вывести его из партийного комитета, а себя — освободить от обязанностей секретаря.
Секретарем избрали Яна Горку.
Ян воевал против такого решения, но это не помогло. Не помогло, хотя все знали, что он прав по-своему, что у него сейчас самая каторжная работа в кооперативе: занимался снабжением.
— Когда-нибудь «Интергельпо» построит все заводы, холостяки поженятся, невесты выйдут замуж,— говорил после собрания Иштван.— Мы выполним все задачи. Только Ян Горка останется холостым. Жениться ему времени не хватит. Но это — не беда. У него будет хорошее название. Как это, Владимир Иванович? — обратился Иштван к инженеру Николаеву, но вспомнил сам.— А!.. Переходящий фонд!
Все смеялись, только Ян невесело сказал:
— Вот, Карел. Был у вас сносный заведующий снабжением и порядочный член комитета. А теперь будет очень плохой начальник снабжения и еще хуже — секретарь комитета. У меня же времени — ни минуты!
— Найдешь,— успокоил Карел.
— Знаю я! С одним папашей Франтишеком справиться труднее, чем с месячным планом.
— Что это ты вдруг вспомнил его, Франтишек еще пока беспартийный.
— Вот, вот. Люди говорят, что этот старый социал-демократ сделал дома деревянный станок и ткет полотенца какой-то Особой марки. Сам ходит на базар.
— Что за чушь? Надо проверить.
— Надо. Об этом и речь. Если найду станок, о его собственную голову разобью. Должно помочь.
Ян Горка злился на весь свет. Прошел еще месяц, а Иштвана не отзывали. Карел целые дни пропадал на кожевенном заводе. При встречах с Яном Горкой в правлении, непременно подшучивал:
— Это тебе специально для испытания. Поработаешь с годик, там  посмотрим.
— Не улыбайся,— огрызался Ян.— На первом же партийном собрании я подам заявление, намылю шею за очковтирательство и снова тебя выберем.
2.
Папаша Франтишек, озираясь, двигался по базару с махровым полотенцем. Временами, отважившись, твердо повышал голос:
— Предлагаю вам полотенце! Очень хорошее.
— Сколько хочешь?
— Три рубля.
— Вот дай-ка три штуки и рубль сдачи. Пока Франтишек рылся в карманах, покупатель удивленно и радостно орал на весь базар:
— Марья! Погляди-ка, что я купил! Никак, шаль!
Папаша Франтишек торопливо отдавал сдачу и спешил отойти подальше от шума.
— Что это оно такое мохнатое? — удивлялась другая покупательница.— Вот диво-то!
— Что такое? — вежливо оправлялся Гулка.
— Больно мохнатое, говорю.
Франтишек удовлетворенно мотал головой, иногда даже приподнимал старую измятую шляпу и галантно отвечал:
— Три рубля. Очень будете благодарны. Возле полотенца начинали собираться.
— Махровым называют.
— Вишь, какое мягкое: специально для лица. Руки нельзя этаким-то, живо истрешь.
— Ведь придумают же!
— Разве не видишь — чех он. У них как есть всякая тряпица лучше нашей.
— Сколько стоит, дядя?— шумно прерывал ленивый торг пробойный мужик.
Но покупательница неожиданно взвизгнула:
— Куда ты лезешь! Готов из рук выхватить! Глаза-то вылупил, ни кого не видишь. Нова мода еще! — Она сунула Гулке трешницу и пошла за отступившим мужиком.— Понаедут, толкутся целый день тут, никому шагу ступить не дадут. И не совестно такому жеребцу, с бабами на базаре воевать...
Папаша Франтишек, не теряя времени, пробирался к продовольственным рядам. Через полчаса его кожаная сумка наполнилась до краев. Внизу лежала свежая картошка. Поверх нее молодая редиска и сладкая дунганская редька. Сбоку, в небольшом мешочке—килограмм муки. А на нем, как в гнезде, белел десяток яиц.
Голова папаши Франтишека блестела, с длинного носа стекал пот. Около выхода с базара в несколько рядов стояли на тележках бочки с вином. Позади них беспорядочно лепились один к другому небольшие фанерные и камышовые навесы. Под ними шипели самовары, варились манты, пеклась самса, потрескивал на углях шашлык. Там можно было купить вареную или жареную курицу, полкурицы, четверть курицы, на худой конец — куриные потроха. А еще лучше — лагман, татарскую лапшу.
Но папашу Франтишека привлекали бочки. Торговки вином наперебой приглашали попробовать свой товар. Гулка знал по опыту, что если пройтись по всему ряду, можно найти очень приличное, многолетнее вино. Франтишек специально сэкономил два рубля, чтобы немножко освежиться.
Натянув шляпу на голову, Гулка пошел вдоль бочек. У него был вполне солидный вид, и все протягивали ему вино. - Попробуйте это!
— Подойдите сюда!
— Прошлый раз вы брали у меня...
Франтишек вежливо и признательно улыбался. На пробу лили щедро, поэтому Франтишек уже возле пятнадцатой бочки почувствовал тяжесть в ногах. Он вытащил деньги и протянул торговке. Не торопясь пил из кружки прохладное вино, добродушно поглядывая вокруг.
Вдруг папаша Франтишек, словно гусь, вытянул шею и вгляделся в сторону одного из навесов. В следующее мгновение, сунув недопитую кружку оторопелой хозяйке, он ринулся туда напролом. Подбежав к навесу, поставил сумку, вынул из кармана большой платок и вытер лицо. Потом поднял сумку и, приняв боевой вид крикнул:
— Джапар, это ты?!
Джапар Айтбаев, худой, обросший редкой черной щетиной в грязной, грубо заплатанной одежде, сидел на рваной кошме и ел лагман. Он поднял голову и увидел Гулку. Виновато опустил глаза.
— Ты знаешь, на кого ты похож? Я тебе могу оказать, если ты спросишь. Ты похож на бродягу!
Но Джапар молчал. Папаша Франтишек окончательно пришел в себя. Он не мог сдержать возмущения.
— Ты чего сидишь? Ты думаешь, я весь день буду тут стоять? Ты же совсем голодный. Сколько стоит эта лапша? Дайте ему еще чашку!
Папаша Франтишек снял шляпу, сел рядом с Джапаром на кошму, расстеленную прямо на земле. Он смотрел на своего ученика с сожалением и сочувствием. И когда Джапар доел лагман, попросил для него чашку чаю.
— Ты знаешь, что ты сделал? Ты опозорил меня на весь мир. Если бы мне раньше сказали, что ты можешь меня обмануть, я бы сделал знаешь что? Я бы плюнул тому человеку в глаза. Почему ты сбежал? Тебе стало лучше, да?
— Совсем плохо,— признался Джапар.
— Э-э...— укоризненно протянул Гулка.— Ты знаешь, кто ты? Ты дурак.
— Плохо. Совсем плохо.
— А где Айша?
— В кишлаке живет. Тоже плохо.
— Ты дурак. Настоящий дурак! Ты видишь, что я купил?— папаша Франтишек вывалил содержимое своей сумки.— Вот смотри! Все это можно, покупать на зарплату много раз в месяц. Я тебе хотел сделать золотые руки, а ты сбежал. А как мы жили два года без зарплаты? А? Почему ты не пришел обратно?
— Как придешь? Плохо сделал, как придешь?
— Вы   слышите?— возмутился   папаша   Франтишек, обращаясь, к окружающим.— За кого он меня принимает? Пойдем на фабрику!..
Франтишек решительно поднялся. Вскочил и Джапар.
— Как пойдешь?— спросил он, и глаза его заблестели от слез.
— Что? Бежать ты знал как, а обратно — не знаешь? Я могу тебе показать.
Папаша Гулка сердито пошагал с базара. Джапар поплелся за ним. Около бочек Гулку окликнула торговка.
— Гражданин, вот ваши полторы кружки!
Гулка остановился. Он только сейчас вспомнил, что не выпил купленное вино. Пришлось задержаться.
— Пей, пей. Это настоящее вино,— говорил он Джапару.— Ты понял, какой ты дурак? Старый Гулка еще никому не делал плохого.
Когда есть руки и работа, человек не умрет,— поучал он Джапара.— Если бы ты пришел ко мне посоветоваться, все было бы иначе!..
Мамаша Гулкова, встретив Джапара, выложила ему чистое белье и отправила в баню. А когда он вернулся, истратила на ужин почти все продукты, запасенные Франтишеком. Джапар уже ничего не мог есть, а мамаша Гулкова, довольная собой, поставила на стол еще и огромный чайник крепкого чая. Она специально сходила за ним к Анне Славичковой в столовую.
Красноречие Франтишека иссякло. Он молча смотрел на Джапара. Даже когда тот уснул, Франтишек еще долго сидел возле него.
Казалось бы, чего особенного в том, что он встретил своего бывшего ученика, который позволил себе некрасивый поступок, и заставляет его исправить вину. Главное то, что Джапар увидел, как прав его учитель, и не подумал перечить. Уж папашу Франтишека не обманешь! Он заметил радость Джапара. Значит, Джапар полюбил фабрику, значит, он стал все-таки настоящим рабочим.
И это доброе дело сделал не кто-нибудь,  а папаша Франтишек. А сделать рабочего, это не полотенце соткать...
И вдруг Франтишек подумал, что ведь он все-таки обманул Джапара. Мысль эта изменила весь ход его рассуждений. Ему стало стыдно, что и жену он обманывает все это время. Кто знает, простит ли она, если узнает, хотя он и старался для семьи? Да, стыдился самого себя, но делал.
А вдруг Джапар тоже узнает? А что скажут товарищи? «Плохо, когда человек не обдумывает заранее свои поступки!»
Франтишек укоризненно покачал головой, вздохнул горько. Потом поднялся со стула, вышел из дома, открыл ключом маленький сарайчик во дворе, осмотрелся. Отыскал в углу сарая топор, погладил полированные ребра самодельного ткацкого станка.
Через несколько минут он вышел из сарая с охапкой дров. Теперь сарай уже не нужно было запирать.
На душе папаши Гулки стало светло и легко. «В конце концов, меня никто не посмеет обвинить: старый Гулка всегда сам исправлял свои политические ошибки. Папаша Франтишек даже покрутил головой: почему это раньше он не прикончил свой станок. Ведь он хотел это сделать каждый день.
Утром Гулка пришел на работу вместе с Джапаром. Их встретили так, словно давно ждали.
— Джапар, салют!
— Пришел Джапар!
— Молодец!
— Ты слышишь? Что я тебе говорил?! — радостно вскрикивал Гулка.— Ты был настоящим дураком.
А Джапар ничего не слышал, ничего не замечал. Он стоял за станком папаши Франтишека и зачарованно смотрел на тонкие нити, бегущие к челнокам.

3
Иштвана отозвали осенью.
— Жалко уходить в такое время,— говорил он Карелу и Яну.— Наш район начинает настоящую жизнь. Я слышал, карточки скоро отменят. Еще один перевал позади. Приятно, когда уходишь и видишь добрую улыбку. Ну, что ж... Садись, Карел!
Иштван встал, вышел из-за стола, красивым жестом пригласил Карела на свое место. Карел покачал головой.
— Чудеса! — он сел за стол.— Работал я одно время около мартенов на металлургическом заводе в Остраве. Хозяин-бельгиец, маленький, тощий, все время пропадал в Ницце. Говорили, что он хороший инженер. Действительно, дело знал. Инженеров своих гонял, как мальчишек. Однажды беру я пробу, орудую своей ложкой, слышу голос: «Как вас зовут?» Смотрю — хозяин. Отвечаю. А он мне: «Крепкий вы человек, Блага. Вам надо быть хозяином завода или управляющим. А вы, говорят, умеете только бастовать. Так хозяином никогда не станете». И через неделю выгнал меня. Сорвалась тогда забастовка, и нас человек двадцать выбросили на улицу... А теперь у меня четыре завода. Интересно было бы встретиться с бельгийцем, а? — Карел рассмеялся.— И все-таки он оказался прав. Я ведь и сейчас не хозяин. И знаете, самый радостный день моей жизни еще впереди, когда я вот из-за этого стола уйду в цех, на рабочее место.

Глава шестая
1.
Весна 1930 года выдалась ранняя.
Словно ниже опустилось солнце. Вспухли от талых вод речки, с веселым звоном разлились по степи. Слизнули снег, прибитый зимними ветрами к земле, напоили сады. Почки, поспев за неделю, лопнули и выкинули на свет измятые пучки липкой листвы. А перед маем все вокруг занялось пахучим белым цветом...
Владимир Иванович Николаев, широко распахнув двери в комнату Карела, возвестил с порога необычно громко и радостно:
— Есть первая сеялка!
— Спасибо, друг. Пойдем.
Карел поспешно сгреб со стола бумаги, кучей свалил в средний ящик стола и вместе с Николаевым пошел в сборочный цех. Территория завода опустела, молчали станки в подсобных цехах, людно было только возле сборки.
Николаев и Карел шли вдоль главного конвейера. Люди уступали им дорогу, образуя проход.
В конце большого и высокого цеха перед настежь открытыми дверями стояла крохотная конная сеялка. Бункер выкрашен в яркий красный цвет, металлические части — в темно-серый. Через стеклянную крышу в нее уперся широкий столб света.
Давным-давно Карел видел такие сеялки на родине. Но они никогда не вызывали у него интереса. А перед этой он ощутил какую-то робость. Подошел, погладил поверхность бункера, приоткрыл крышку, заглянул внутрь. Даже попробовал рычаги. На красном поле желтели маленькие скрещенные серп и молот, под ними — надпись: «Интергельпо». Карел вытащил из кармана кусочек мела и написал сверху:
«Даешь смычку между городом и деревней!»
— Ура!!!
Шум машин, лязг цепей конвейера утонул в громовом радостном крике. Иржи Матей легонько поднял оглоблю и, как игрушечную, покатил сеялку к воротам цеха. А в это время сошла с конвейера еще одна машина.
— Все до винта сделали сами! Все, кроме зернопроводов,— Владимир Иванович радовался, как мальчишка.— А через месяц дадим серийные тракторные плуги.
— Вот и есть чем встретить наших товарищей. Они уже в пути. Машиностроителей поставим в голову колонны. Вы сделали самый лучший подарок. Спасибо!
Ровно гудел механический цех. Тяжело грохотали на отшибе литейка и кузница. Деловито лязгал сборочный. Весенний гвалт доносился со строительных лесов, облепивших цехи. И среди этого лязга металла, радостно подавляющего все остальные звуки, возле больших каменных корпусов, будто выросших еще выше за эту весну, робко стояло приземистое здание старых механических мастерских. Оно казалось совсем чужим. Даже мощеные дороги, проложенные от цеха к цеху, как нарочно обежали его стороной. Былой шум станков в нем утих навсегда.

В один из последних дней мая снова по-особому ожил старенький пишпекский перрон. Казалось, всю силу цветения весна выбросила сюда, к железнодорожным путям, где пять лет назад остановился первый эшелон кооператоров. Перрон гудел, как пчелиный улей.
Кооператоры «Интергельпо» встречали делегацию Коммунистической партии Чехословакии.
Как только подошел поезд, в дверях вагона, показались гости. На ступеньке, высоко подняв руку, радостно улыбаясь, стоял Юлиус Фучик. Kтo-тo еще на ходу подал ему огромный букет. Смятый людским ликованием, бестолку выбивался из сил оркестр. И вагоны, казалось, плыли по воздуху.
— Шнейдерова приехала! Это наша Шнейдерова!
— Смотри, смотри. Вон тот, большой — это Штраус. А с ним Червенко.
— А пятый?
— Я его не знаю.
— Я тоже.
— Что вы можете знать? То же Догнал! Вы опросите меня, старого социал-демокр ата.
— Юлиус, Юлиус будет говорить!..
Фучик стоял на трибуне, опустив руки. Открытое лицо, зачесанные назад волосы и взволнованный беспокойный взгляд. Верхняя пуговица куртки расстегнулась. Люди приутихли, и послышался его молодой сильный голос:
— Мы должны были приехать к Первому мая. Но правительство Чехословакии всячески препятствовало нам. Мы сильно запоздали. Некоторым из нас пришлось переходить границу нелегально, ночью, пешком...
Наступила тишина. Через открытое окно было слышно, как звонит телефон у дежурного по станции.
— ...Мы нарушили границу и закон, чтобы увидеть, как живут и работают на социалистической стройке посланцы нашего рабочего класса — товарищи из коммуны «Интергельпо». Нас запугивали агентами ГПУ, но мы не испугались, так как знали, что едем в страну, где наше завтра. Мы хотим своими глазами увидеть, как строится социализм, как на деле подтверждается большевистская правда...
Карел, Иштван, Горка и Божена стояли на трибуне позади делегатов. Иштван прислушивался к голосу Юлиуса. Он вспомнил последнюю встречу с ним в редакции «Руде право», за две недели до отъезда. Иштван был тогда вместе с Мартином.
— Мартин, я тоже с удовольствием поехал бы с вами,— сказал тогда Юлиус.— Жаль, сейчас не могу: много работы здесь. Но я обязательно приеду к вам.
И теперь Иштван словно перенесся на родину, о которой с тревогой говорил Фучик.
— Из тринадцати миллионов населения около пятисот тысяч безработных. Экономический кризис углубляется. Буржуазия чувствует свой конец и становится ожесточенной. Она способствует утверждению фашизма. Мы называем его «градним фашизмом». Ибо виновником трагедии нашего народа является хозяин Пражского града Масарик. Это он окружил себя стеной полицейских и фашистских отрядов. Там, в Граде — центр фашизма, его головка...
Пять лет отделяло коммунаров от дня отъезда с родины. Они слушали Фучика, и им казалось, что время там идет назад.
— ...Компартия по существу находится на нелегальном положении. Тюрьмы переполнены. Политзаключенные лишены всех прав и содержатся в условиях, несравненно худших, чем уголовники...
...Ваш опыт поможет нам быстрее расправиться с буржуазией и вступить в семью социалистических республик. Вы — пионеры Ленинского призыва, вы находитесь на революционной учебе. Партия верит, что, выполнив свою задачу, вы вернетесь к активной борьбе за свободу своего народа!
Иван Елистратович Мельников ответил горячо и коротко:
— Ваш приезд есть лучшее выражение крепости и несокрушимости единства между пролетариатом Советского Союза, строящим социализм, и пролетариатом капиталистических стран и колоний, делающих свои пролетарские революции!
Иштван пробился к Фучику, и тот сразу узнал его. Узнал он и Карела, с которым не однажды встречался в Чехословакии. Митинг гремел. Не было никакой возможности переброситься даже несколькими фразами.
— Скоро увидимся!— крикнул Фучик Карелу и Горке, спускаясь с трибуны вместе с Иштваном.
Ему, как и Карелу, было обидно, что официальная встреча помешала вот сейчас же, прямо с вокзала сойтись вместе и говорить, говорить, говорить...

2.
Едва наступил рассвет следующего дня, в правлении вместе с Иштваном появился Юлиус Фучик. Карел поспешно сгреб бумаги, готовясь к разговору. Юлиус сразу заметил это и почти закричал, взмахнув руками:
— Нет, нет, Карел! Давай сразу смотреть, разговоры на ходу. Ты пойми, у нас за это время не выстроено ни одной фабрики, ни одного завода, даже закрылись многие. А у вас... Пойдем смотреть!
— Куда?
— Куда хочешь!— Он уже вглядывался в окно, захваченный гулом механического.— Это же здорово! Мне говорили, что я попаду, в изодранную юрту, а я вижу завод. Настоящий завод!..
Впечатлительный, любопытный Юлиус то начинал дотошно осматривать станок, то останавливался и молча, замерев на несколько минут, наблюдал, как работают люди, думая о чем-то своем, очень для него важном. Карел с Иштваном терпеливо ждали, пока он не оторвется, не увлечется чем-то новым, что вдруг поразит его воображение.
— Кто этот киргиз?— вдруг спросил Юлиус, увидев пробежавшего мимо Ермека Айдаралиева.— Это ваш рабочий?
— Да. Сам пришел. Раньше всех. Иштван принимал его.
— Вот видите! Очень прошу, пойдемте к нему. Чего же вы стоите?! Через полчаса он уже знал всю историю Ермека.
— В Европе — дураки,— сказал Юлиус убежденно, когда Ермек ушел.— Там думают, что Средняя Азия — это сплошная экзотика: чалма, которая защищает от солнца; верблюды, которые не пьют воды по неделе... Дураки! Не подозревают, что вся дикость сейчас переселилась в хваленую цивилизованную Европу! Познакомьте меня со всеми местными рабочими,— горячо попросил он.
Карел с Иштваном весело переглянулись.
— Тогда оставайся на год. Их больше пятисот,— сказал Иштван.— Ты лучше поговори с бывшими братиславцами, пльзенцами, попробуй узнать их. Теперь они совсем другие. Тут все перевернулось и изменилось. Мы справили не одну свадьбу.
— Boт это интересно! Так мало прошло лет, и уже совсем своими стали, породнились по-настоящему, по-человечески. Это радует, больше всего...— И вдруг течение его мыслей резко изменилось.— Конечно, меня посадят в тюрьму, как только я вернусь! Ведь я обо всем этом расскажу. Ведь я кричать об этом буду. Рабочие мне поверят, потому что они умеют узнавать правду. А правды о вас в нашем Граде боятся больше всего. Значит, мне всячески будут затыкать рот. Понимаете?
На мебельном Юлиус снова замолк надолго. Он придирчиво рассматривал лакированную мебель. Наконец, уселся на диван, поудобнее устроился и, взглянув на Иштвана, улыбнулся счастливо, по-детски.
— Понравилась?— спросил его Иштван.
— Прекрасная мебель!
— Помоги нам,— немедленно воспользовался Карел.— Будешь в Москве, зайди в Госплан. Мы хотим расширить мебельный комбинат, а с нами здесь не соглашаются. Говорят: нет сырья.
— Обязательно зайду.
Юлиус Фучик тут же достал блокнот и записал просьбу. Когда папаша Франтишек увидел Фучика, он торопливо вытер ветошью руки и с широкой улыбкой протянул ему руку.
— Я — старый социал-демократ Франтишек Гулка. Вот мои четыре станка. И я выучил на мастера Джапара Айтбаева.
— А как вы работали в Чехословакии?— спросил Юлиус. Папаша Франтишек махнул рукой.
— Я живу знаете сколько на свете? Уже пятьдесят пять лет. А работать я стал только здесь. В Чехословакии меня всегда выгоняли. Тут тоже было трудно вначале, но мы пережили.
— Я знаю. Вам всем пришлось трудно.
— Что вы знаете?! Я всегда говорю правду: мне пришлось хуже всех. У меня большая семья,— папаша Франтишек вдруг спохватился, улыбнулся и сказал:— Но об этом не стоит говорить. Теперь наша марка стоит высоко. Нас знают все, и нам очень благодарны. Да, да!— разгорался Франтишек.— И нас есть за что уважать: ведь за все это мы заплатили свои деньги!
— А я слышал,— прервал его осторожно Юлиус,— что государственная дотация вашей стройке намного больше кооперативных средств.
— А сколько сгорело наших денег?!— не сдавался Гулка.— Многие тогда не выдержали и уехали.
— Сейчас они просятся обратно. Мы привезли их заявления.
— Что? Вы думаете, их возьмут? Они — штрейкбрехеры! Я первый буду против.
— А мы подумаем, может быть, и возьмем,— сказал Карел.
— И правильно,— горячо согласился с ним Фучик.— Ведь люди поняли свою ошибку, они получили хорошую школу и будут работать не хуже других.
— Карел, ты в последнее время стал бюрократом! Я буду еще жаловаться на тебя.— Гулка обратился к Юлиусу.— Они меня чуть не исключили из коммуны. А знаете за что?..
Он рассказал историю с сукном. Иштван, Карел и Горка тут же обрушились на него. А папаша Франтишек словно обрадовался.
— Вы видите, вы видите!— торжествующе закричал он, указывая на них Фучику.— Они все — дураки. Я хотел лучше, а они убрали мою фамилию с красной доски и записали на черную. Но я-то не дурак! Ночью я стирал ее мокрой тряпкой. Правильно я делал?
Юлиус громко засмеялся.
— Конечно, правильно.
Иштван и Карел покосились на него, но Фучик не обращал внимания. А когда вышли из ткацкого цеха, объяснил:
— Вы понимаете: человек еще пять лет назад был рабом хозяина. А сейчас он самостоятельно думает и поступает. Пусть первый поступок пошел во вред, но ведь он хотел добиться лучшего. Он думал не о себе, не о заработке, он думал шире! У него стал другим характер. Это — рождение человека. Это вовсе не ошибка. Подумать только! Человек становится новым, красивым и где? В Средней Азии. Нет, «азиатчина», как ее понимают, перешла в Западную Европу. А здесь рождаются настоящие люди. Я сам становлюсь другим.
Вернулись в контору кооператива вечером.
Едва сели, в кабинет зашел Ермек Айдаралиев.
— В чем дело, Ермек?— спросил его Карел.
— Я в Ленинград не поеду,— сказал Ермек.
— Как же так? Ведь все решено.
— Не поеду.
Ермек стоял у дверей красный, смущенный. — Ты можешь сказать причину?— подошел к нему Карел.  — Могу. У меня есть невеста.
— Кто?
— Кристина Колобишкова,— и вдруг, осмелившись, спросил: —Почему ее нельзя послать вместе со мной? Если денег жалко, мы проживем только на мои.
Карел стал втупик. Уже теплее спросил:
— Когда вы успели?
— Давно.
— Ладно. Мы решим это сегодня же. Ермек ушел.
— Новая история.— Карел вздохнул.— Посылаем молодежь на подготовительные курсы технологического института. На свои деньги. И вот скандал...
Юлиус Фучик не проронил при разговоре ни одного слова. Но когда Карел кончил, сказал мечтательно:
— До чего вы дожили! Это же замечательно. Надо писать роман. Все герои есть. Не надо ничего выдумывать. Это— сильнее всякой фантазии. Это — жизнь, правда. О ней должны знать у нас дома!..

3.
Первого июня состоялось торжественное собрание городского Совета, посвященное встрече с чехословацкой рабочей делегацией.
Юлиус с товарищами сидел в почетном президиуме. Торжественно настроенный, он испытывал вместе с тем чувство неловкости. На протяжении нескольких часов с трибуны слышались приветствия. Чехословацких рабочих благодарили за помощь. И Юлиус окончательно уяснил для себя значение «Интергельпо».
Собрание подходило к концу, когда поступило предложение избрать Юлиуса Фучика и его товарищей почетными депутатами Фрунзенского городского Совета.
Юлиус Фучик поднялся на трибуну. Увидел полный зал. И понял: речь не нужна. Сказал коротко:
— Я принимаю это избрание, как приказ к активному участию в революционных битвах.
Зал ответил ему овацией.
А на другой день он явился к председателю городского Совета и, как депутат, попросил познакомить его с планами. Его интересовало все. Он хотел как можно больше знать о социалистическом строительстве. Вечером того же дня он вместе с Иштваном зашел на квартиру к Карелу. Они просидели до поздней ночи.
— Скоро нам возвращаться,— говорил Юлиус задумчиво, в голосе его чувствовался оттенок грусти.— Ощущение расстояния между Чехословакией и Россией я потерял навсегда. Но, время, время!— Он подумал и сказал твердо: — Мы вернемся как бы на несколько лет назад. Как много впереди работы! Я здесь как-то сразу вырос!— и, подумав, добавил: —У нас дома сейчас идейный разброд, у многих — духовный кризис. И все это результат профашистской политики Града. Представляете, как важно показать рабочим реальную силу, на которую следует опираться в борьбе против фашизма, против надвигающейся вой-ны?.. А это ведь вы! Вы, товарищи!
Он ушел ночью.
А на следующий день поехал в Киргизскую национальную дивизию. Оттуда вернулся в летней форме кавалериста.
— Мне присвоили звание почетного всадника дивизии,— радостно сообщил он.
Карел Блага на несколько дней после этого потерял его из вида. Юлиус Фучик ходил по редакциям газет, ездил по аулам. Он удовлетворенно потирал руки:
— Получится интересная книга!
Ян Горка собрал партийное собрание. Воспользовавшись пребыванием делегации чехословацких коммунистов, кооператоры решили взять шефство над политическими заключенными одной из тюрем на родине. Юлиус Фучик поблагодарил за это решение.
У него много времени отнимали официальные встречи. Но он, особенно под конец, все чаще и чаще бывал у кооператоров.
— Как хорошо, что мы приехали к вам,— сказал он Карелу и Иштвану в один из последних вечеров.— Честное слово, ради того, что мы увидели здесь, стоит бороться! Вы даже не понимаете всей огромности своего дела. У вас и трудности совсем другие, чем у нас. Ваши нехватки не удручают. Они, право, хороши! Это одежда ребенка, который вырос из нее. То, что я увидел, больше того, о чем осмеливался мечтать. «Руде право» после нашего приезда пойдет с множеством «белых пятен». Ведь Клемент Готвальд будет обязательно ставить все наши рассказы в газету, а полицейская цензура — вырезать...
Беседу друзей неожиданно прервали ружейные выстрелы. Это было так удивительно, что Карел  и Иштван растерялись.  Юлиус спросил:
— Что бы это могло значить? У вас — стрельба.
— Да, где-то в нашем поселке,— Карел встревожился.
— Давайте узнаем. Интересно, по какому поводу может быть тревога у вас?
После недолгого колебания Карел согласился. Но выстрелов больше не было. Все трое прошлись по улице и хотели уже возвращаться, как вдруг услышали отдаленные крики. Они доносились с той стороны, где был конный двор кооператива. Когда подошли поближе, увидели большую толпу. Сторож конного двора Кристиан Чепелка громко ругался:
— Ваши дети — пираты! Они уже не боятся ружей, для них надо пулеметы. Куда смотрит Матес? Его Славке место в тюрьме. Все остальные дети испортились от него!..
Славка Матес и еще с десяток ребят стояли тут же. На них были широкополые соломенные шляпы. Кооператоры увидели Юлиуса, Карела и Иштвана.
— Вы хотите знать, кто эти сопляки? Я могу вам сказать!— громко обратился к ним Франтишек.— Они — мексиканцы! И мой Ирка тоже. Скажите, что может получиться из этого дурака, если он уже работает в столярке, а ночами занимается разбоем?
Папаша Гулка отпустил Ирке очередной подзатыльник.
— Они решили убежать в Мексику! Если бы Кристиан спал крепче, они бы распустили всех коней. Хорошо, что он проснулся и отделался только тем, что ему затолкали в рот тряпку и связали руки.
Юлиус незаметно пробрался к Славке Матесу, который молча стоял в сторонке.
— Вы действительно хотели добраться до Мексики?— спросил он серьезно.
Славка молчал.
— Интересно,— проговорил Юлиус,— и что вы хотели там делать?
— Бороться. Славка вздохнул.
— За что?
— За что, за что!? За независимость.
— Это, конечно, очень хорошее дело. Юлиус вернулся к Карелу и спросил:
— Никак нельзя прекратить этот скандал?
— Их нужно наказать, — ответил Карел.
— Ну, тогда пойдемте отсюда.
Он буквально утянул Карела и Иштвана с конного двора, где начиналась расправа с «мексиканцами».
Дорогой молчали. Только возле самого дома Юлиус неожиданно сказал:
— А мне ребята понравились. Очень правильные ребята. А почему они должны оставаться в стороне, если Мексика борется за свою независимость?

4.
Рабочая делегация уезжала на родину в середине июня.
Юлиус Фучик был одет в белую рубашку, подпоясанную армейским ремнем, темно-голубые кавалерийские галифе и белую матерчатую фуражку с красной звездой. Лицо его загорело. Еще недавно он писал домой жене, что через несколько дней его уже нельзя будет отличить от настоящего киргиза.
На прощание он сказал короткую речь.
— Мы, чехи, будем бороться до конца и пригласим вас на наш праздник!
Свои слова он обращал уже ко многим друзьям, которых оставлял в Средней Азии.
Поезд отходил. Юлиус подал руку Карелу, потом Иштвану Сабо.
— До свидания.
— До свидания, Юлиус,— ответил Иштван.— Я вернусь. Обязательно приеду в Чехословакию, как только все построим здесь.
Юлиус понимающе кивнул головой.
Снова гудел перрон вокзала. И вместе с радостью от короткого свидания с родиной многие из коммунаров почувствовали властный ее призыв.
Но было еще много дел впереди.
Последняя глава
1.
Едва Карел вошел в кабинет, зазвонил телефон. В трубке послышался хрипловатый голос Нерада.
— Позавчера я предупреждал тебя, что шерсть на исходе. Хватит не больше, чем на двое суток.
— Что обещает Горка?
— Машет документами. Ему должны все, но никто не присылает.
— С нашей базы в Пишпеке все вывезли?
— Все.
— Плохо. А где были твои снабженцы? — спросил Карел.
— От них никакой пользы. Договоры с поставщиками у нас есть, но если они не дают вам, то и нам соваться нечего. Вы — правление.
— Ладно. Нам, вам... Не перепираться, а выходить из положения нужно.
Стал выяснять обстановку у Яна Горки. Иногородние базы задерживали шерсть. Горка долбил их телеграммами. Часть грузов находилась в пути.
— Безобразие,— сказал Карел.
— Своих баранов не держу,— огрызнулся Ян.
— Голову надо иметь, раньше беспокоиться,— отрезал Карел и положил трубку.
Поехал в республиканское управление промышленной кооперации.
Через ветровое стекло машины было хорошо видно вою главную улицу. Теперь на ней стоят только большие двух- и трехэтажные дома. Недели полторы назад предприятия «Интергельпо» и прилегающая к ним часть города с государственными учреждениями выделились в самостоятельный район. Горсовет назвал его Пролетарским.
Недалеко от машиностроительного завода достраивается уже действующий государственный мясокомбинат. Почти вплотную к нему стоит мельничный. К машиностроительному подвели железнодорожные пути. Вдоль них выросли огромные склады снабженческих и сбытовых баз.
Поселок окончательно слился с городом. Молодые сады кооператоров кажутся даже пышнее. Только дальше, за машиностроительным, по-прежнему открывается степной простор.
Через четверть часа Карел вошел в кабинет Иштвана.
— Шерсти нет,— сказал он с порога.
— У меня тоже нет,— ответил Иштван и протянул руку. — Фабрика станет.
— Как это так? — Непонятно?
— Понятно. Но ты же хозяин у себя. В этом году который раз грозишь?
— Не помню.
— Десятый. Ну, в чем дело? — Поставщики. Как всегда.
Карел присел около стола. Иштван думал, перекладывая перед собой какие-то бумажки.
— В последнее время вы много жалуетесь,— сказал он.— Кто же за вас должен беспокоиться?
Карел усмехнулся, но промолчал.
Иштван снял трубку телефона. Позвонил в обком, в Совнарком, затеял долгий разговор с наркоматом. Вдруг, зажав ладонью микрофон трубки, спросил Карела:
— Есть десять тонн. Хватит?
— Давай! А где?
Иштван договорил и только потом объяснил:
— Надо ехать в Рыбачье. Там дадут с базы. Карел подошел к телефону. Вызвал фабрику.
— Нерад?— спросил в трубку.— Шерсть есть в Рыбачьем. Срочно посылай машину. Не забудьте взять документы в «Заготшерсти».— Потом повернулся к Иштвану.— Как в колесе. Ну, всего.
Карел протянул руку.
— Постой, постой! — остановил Иштван.— Новые станки для ткацкой получили?
— На днях. Хорошие машины. — Когда монтаж?
— Ты же видишь, нам со старым оборудованием шерсти не хватает. А что будет при новой технике? Мы же съедим вас,— он улыбнулся.— Ладно. Приезжай к нам. На машиностроительном пускаем новую поточную линию.
И вышел из кабинета.
Начался обычный день, каким Карел давно потерял счет.
Он вернулся на завод. Старенькое здание механических мастерских, изрядно перестроенное, утопало в зелени. Теперь его полностью занимало правление кооператива, комитет профсоюза и техническая библиотека с читальным залом, в котором иногда проводились большие совещания. Подумать только! Когда-то здесь размещались все цехи. А сейчас на заводах больше пяти тысяч человек. Если бы не инженеры, с таким хозяйством правление бы зашилось. Последние два года непрерывно обновляется оборудование. Станки дает государство. Оно вложило в хозяйство миллионы.
Только одно осталось по-прежнему. Это напряжение. Карел знал, что завтра наступит новый день, но как и сегодня, ему не хватит немного времени, чтобы сделать все дела.
Впрочем, время — еще не самое главное. Не хватало буквально всего: сырья, строительных материалов, денег, специалистов.
Карел зашел в свой кабинет и увидел в сборе почти весь комитет профсоюза во главе с Иржи Матеем. Матей за эти годы не стал разговорчивей.
— Надо строить вторую школу,— сказал Иржи.
— Мало одной? — спросил Карел с усмешкой.
— В поселке прибавилось пятьсот семей,— серьезно объяснил Матей.— Давай деньги.
— Как у нас со статьей культурно-бытовых расходов?
— Пусто,— ответил Матей.— Весной закончили больницу.
— Да...— Карел обвел взглядом всех.— Предлагаю старый, верный способ: субботники.
— Деньги все равно нужны. Хотя бы для начала.
— Что-нибудь найдем,— сказал Карел.— Только дайте мне подумать, да и, кстати, сегодня заседание правления. Посоветуемся. Думаю, что найдем. Что у вас еще?
— Сейчас закончим...
Иржи развязал тесемки толстой папки. Взглянул на Карела, и оба вздохнули. Пошли конфликты, незаконные увольнения, присвоение званий ударников, распределение квартир, ремонт бани...
Совещание кончилось только через полтора часа.
Карел досадовал, что опоздал на завод. Утром Николаев должен был пустить новую поточную линию.
Год назад Карел обратил внимание Владимира Ивановича на маляров.
— Не люблю я заходить в наш малярный, — сказал он тогда.— Идешь по другим цехам — петь хочется. Станки гудят, конвейеры лязгают: завод как завод. А в малярном — средневековье. Неужели нельзя выбросить эти первобытные кисти?
— Процесс такой, Карел.
— Что там процесс. Ты инженер, должен все уметь переделать так, как нужно.
И вот линия пошла. Металлические детали на подвесном конвейере пустили через красильную камеру с пульверизаторами.
— Молодцы! Вот это техника! — радовался Карел.
— Да это же твоя идея,— сказал ему Николаев.
— Моя... Мало ли что я скажу! Надо еще уметь сделать.— Каре взглянул на часы и заторопился.— Еще домой надо зайти обязательно, а потом правление. Всего доброго. Спасибо тебе.
У выхода из цеха он еще раз обернулся и полюбовался потоком. Ревел гудок. Наступил обеденный перерыв.
Карел вышел из проходной. Его окликнули. Обернулся и увиде Аманбекова.
— А! Потребкооперация! Здравствуй,— подошел к нему Карел.— Как дела?
— Обижаемся... — Не может быть. На кого?
— На товарища Докер.
— За что?
— Плохой друг. Нехорошо. Заказ не берет. Аманбеков схватил Карела за руку и потащил его к конторе.
— Понимаешь,— объяснял он на ходу,— товарищ есть один. Секретарь райкома партии. Ему надо хороший шкаф, кровать и стол круглый. Деньги сразу дает. Товарищ Локер не берет. Говорит: «Не надо, деньги». Я не поверил, пришел к тебе.
Карел выслушал Аманбекова.
— Все правильно. Не может он принять заказ, товарищ Аманбеков. У нас государственные заказы. Для больниц, для детских садов, для школ...
— Подожди, подожди. Сам понимаю! Все понимаю. Мне всего один стол, шкаф... Сам пойми. Он член обкома, мой друг. Такой человек на дороге не валяется.
Карел слегка покраснел:
— Член обкома?
— Конечно! — радостно воскликнул Аманбеков.
— А ему не стыдно?
Аманбеков уставился на Карела.
— Кому не стыдно?
— Твоему другу.
— Зачем так говоришь?— Аманбеков укоризненно покачал головой.— Какой стыд обратиться к приятелю?
— Я тебя очень уважаю,— сказал Карел.— Но я тоже не принял бы заказ.
— Один шкаф,— Аманбеков поднял толстый палец.— Чепуха.
— Нет, не чепуха. Нарушать поток из-за платяного шкафа я не могу. Да и не позволят мне. Нельзя.
Аманбеков вздохнул.
— Ай-яй-яй-яй-яй! Плохо.
— Обиделся? — спросил Карел.
— Зачем обижаться?
Но Карел видел, что Аманбеков недоволен.
— Послушай, зайди в обком, поговори с Мельниковым. Может быть, он разрешит в порядке исключения? — посоветовал он.
Аманбеков поспешно распрощался. Карел посмотрел ему вслед и улыбнулся. «Попробуй, сунься...»
2.
После обеденного перерыва зашла Божена.
— Почему дома не был?
— Дела, дела, Боженка. То шерсть, то завком, то Аманбеков.
— Послушай, Карел. Мы сегодня разговаривали с Яном Горкой. Он говорит, что женский комитет теперь не нужен. Как думаешь ты?
— Ян — женоненавистник.
— Я согласна с ним. Мы сейчас решаем те же вопросы, что  и заводской комитет. У Матея есть культурно-бытовая комиссия. Она заботится обо всем и о многодетных матерях тоже. Детские ясли, сад и школа тоже у них. А мы совсем лишние. У нас даже средств нет никаких.
— Послушай, дорогая жена,— Карел откинулся на спинку стула.— Почему ты все это говоришь мне? У меня — производство. Понятно? Решайте с Яном.
— Послушай, милый муж. Ты член партийного комитета или нет?
— Я на все согласен,— поспешно ответил Карел.
Божена рассмеялась. Он поднялся из-за стола, подошел к ней.
— Еще вопросы есть? — спросил он улыбаясь.
— Да. Еще один: ты нас осчастливишь сегодня?
— У меня правление.
— Может быть, все-таки забежишь? Ты же голодный. — Постараюсь.
Божена ушла.
Перед самым правлением позвал к себе Николаева.
— Как ваш доклад, Владимир Иванович?
— Готов. Кое-какие подсчеты делают в плановом.— Николаев сел.— Отстаем с производительностью. Станки новые поставили, а даем на них столько же,— объяснил он.
— У нас же материалов не хватает!
— Это совсем другое. С материалами выправимся. Сейчас у нас прошлогодние фонды, а объем работ подпрыгнул. Разве ждали такого ремонта? Сорок семь тракторов. С ума сойдешь!.. Так вот,— вернулся Николаев к началу разговора и сказал с расстановкой: —Думал я, думал и понял, что у нас низкая квалификация рабочих.
— Да что ты? — Карел удивленно вскинул взгляд.
— Рабочие у нас замечательные,— поспешил успокоить его Николаев.— Каждый из них имеет ученика. Но сами-то старые, в прошлом опытные мастера отстали уже. Ты же видишь, сколько новой техники идет. Она более совершенна, ее труднее освоить. А люди всю жизнь простояли возле старых машин.
— Устарели!.. Я понял тебя, Владимир Иванович,— сказал Карел невесело.— Может быть, может быть... Они все время работали, им некогда вздохнуть было, не только подучиться. Да и сами они пришли к  станку через ученичество: какая это школа? Я тоже смотрю иной раз на схемы и абсолютно ничего не понимаю. И если бы не объяснял ты, другие...
Карел безнадежно махнул рукой.
Правление собиралось сейчас реже, чем раньше. Бытовые заботы взял на себя завком. Инициатива во всех производственных вопросах переходила постепенно к инженерам.
И на этот раз на правлении всех повел за собой Владимир Иванович.
— ...Как видите, самый простой анализ производительности труда заставляет нас подумать серьезно о повышении квалификации рабочих. На машиностроительном мы попытались организовать что-то вроде цеховых школ, но результаты, прямо скажем, плохие. Оборудование новое. Его, как следует, не знают даже старые опытные мастера.
Карел всегда с удовольствием слушал Николаева, потому что хорошо понимал его. Но сейчас ему захотелось возразить.
— Что-то я не совсем понимаю... Ведь у нас же золотые мастера есть...
— Не буду спорить,— согласился Владимир Иванович.— Но, попытаюсь объяснить свою мысль: такого слесаря, например, как товарищ. Колобишка, редко найдешь на любом государственном заводе. Но ведь у нас решает успех поток, на котором стоят сотни рабочих. Где-то в одном месте недодают детали — под угрозу ставится весь завод. Мы советовались с Матеем и Колобишкой, даже сделали кое-что в этом отношении. Конкретно: узнали, что есть возможность послать несколько рабочих на Урал, в Москву и Ленинград. Пусть съездят к ударникам передовых государственных заводов и поучатся. Когда вернутся, станут хорошими учителями для нас.
— Только тут нужно послать крепких и основательных товарищей,— сказал Карел.— Учиться надо не только новой технике, но и организации труда. Думаю, что лучше поехать молодым рабочим.
— А нашим нужно съездить в Иваново,— вступила технолог суконной фабрики Кристина Айдаралиева.— Условия работы у нас с Ивановцами одинаковые, а продукция хуже. Особенно тонкие сукна.
— Я поеду, если будут посылать,— сказал Матей.— Новые станки очень трудные. И смешно получается: план мы тянем все-таки на старых станках, потому что знаем их лучше. А ведь через два года старых не останется ни одного.
Карел увлекся разговором. Он посматривал то на Николаева, то на Кристину и понимал, что они решают правильно. Конечно, он сам поступил бы так же.
— Давайте прикинем примерные расходы по поездкам,— предложил он.
После основного вопроса начались вразнобой мелкие дела. Правление затянулось. Ушел, отговорившись, Николаев, незаметно исчезла Кристина. Поднялись враз остальные.
— Стареет наш коммунарский парламент,— сказал Олекса Колобишка Карелу.—Я сегодня ничего не мог сказать. Стареем.
— Хорошая старость, Олекса. Совсем не страшно.
— Не в этом дело,— Олекса вздохнул.— Понимаешь, не хочется стареть.
Карел рассмеялся.
Большой кабинет опустел. На столе остались полные пепельницы, листки бумаги, сдвинутые с места стулья.
Карел посмотрел на часы. Было около одиннадцати. День кончился. Перебрал встречи, разговоры. Ничего приметного не произошло, а все время был занят.
Потушил свет, закрыл кабинет и вышел на улицу.
Со степи налетал прохладный ветерок. Он припахивал дымом.

3.
Карел шагал в степь.
Шел долго и быстро. Потом приостановился. Закурил папиросу. Вдруг ощутил непривычную пустоту. Обернулся.
Далеко, далеко светились огни. И даже Карел не мог отличить, где кончается заводской поселок и где начинается город: сплошной разлив огней. Вокруг стояла тишина. Это она показалась ему необычной. Он привык к вечному шуму заводов.
Карел раскурил папиросу, глубоко затянулся вкусным дымом.
Огромная просторная степь лежала перед ним, полыхая у горизонта молодой зарей. К диковатому полынному степному дыханию примешивался сочный хмель спеющего хлеба: колосилась пшеница.
Когда-то он поклялся покорить эту степь.
Прошло двенадцать лет...
Карел еще раз взглянул на заводы. Они изрядно потеснили степь, широко распластав стремительные электрические крылья. Казалось, не заводы, а огромное море плещется на краю степи, отражая в себе весь блеск живого звездного неба.
Но не холодные волны плескались там. Карел представил себе стройные линии корпусов машиностроительного завода, увидел, как втягиваются на территорию предприятия платформы с металлом, а навстречу им двигаются другие — груженные новенькими плугами, сеялками, жатками. Через минуту он видел их уже за сотни, тысячи километров отсюда. Они сходили с платформ и отправлялись в наступление на степь, безжалостно вспарывая ее заскорузлую корку зеркальными лемехами, засевая жирные поля крепким хлебным семенем.
А где хлеб, богатство — там новые города. Карел видел их тоже, для этого не нужно было напрягать воображение. Разве не его жизнью, не жизнью его товарищей выстроены и те заводы, мебель с которых украшает квартиры людей в больших домах  рабочих поселков.  Все, что нужно человеку, дают заводы!
Разве не покорил он степь?..
Степь упорна. Стоило посмотреть в другую сторону, и она снова казалась беспредельной и неохватной. Карел отвоевал у нее много, но он явно проигрывал, потому что постарел на двенадцать лет. А степь казалась такой же нетронутой, и земля пахла медом. Он понял, что ошибался, когда смотрел на нее из поселка. Заводы, казавшиеся вблизи несравненно большими, чем они есть, обманчиво уменьшали все остальное.
Могучая степь! Мудр человек, тебя пробудивший. Он видел далеко  через годы!
Был один завод, стало пять. И уже связаны они с миром не узкой грунтовой дорогой, а стальными путями.
Стройка спешит. Она, как время, рвется вперед, перегоняя мечту. И Карел знает, что в этой вольной степи она будет расти и шириться. Потому что встают на леса  новые люди,  тысячи людей-строителей. В каждодневном гудении заводов, Карел отцовским сердцем слышит властный зов. Стройка зовет нового хозяина.
Где этот хозяин-исполин? Кто он, сочетающий в себе стремление каждого рабочего сердца к счастью, к человеческому созиданию, к справедливому торжеству труда?
Он есть: рабочее государство. Ему пора явиться на стройку! Она зовет его.
Карелу стало легко. Не было никаких сомнений. Все правильно. Он не мог бы заглянуть сейчас на несколько лет вперед и сказать, как жизнь поведет судьбы его товарищей, кто поднимется выше всех на ее боевом гребне. Он знал только, что жизнь будет правильной.
Несколько лет назад он провожал Юлиуса, запомнил его в белой фуражке. Он не мог предвидеть, что в руках фашистов эта фуражка станет уликой против его друга. Но он верил, что Юлиус и его правда, правда коммунистов, непобедимы. Он подумал о Славке, который хотел удрать с ребятами драться за освобождение Мексики. Разве мог он знать, что Славка станет генералом армии свободной Чехословакии Ярославом Матесом? Конечно, нет. Но Карел не сомневался, что из это-то паренька вырастет хороший, правильный человек.
Карел верил, что Иштван и Ян никогда не собьются с дороги. И время через много лет отметило его веру самой высокой пробой. Иштван дождался свободы родной Венгрии и понес свой опыт на ее социалистическую стройку. Ян Горка сражен в бою за Прагу. Он умер как солдат Советской Армии и как верный сын своей родины.
Не знал Карел, что сам он вскоре выпьет горькую чашу недоверия, а потом уйдет на войну солдатом, испытает плен и концентрационный лагерь, но вырвется из-за колючей проволоки и встретит победу партизаном, кавалером Почетного легиона в далекой Франции и героем вернется домой, в Россию.
Ничего этого не знал в ту ночь Карел Блага.
Он только верил непоколебимо и страстно в то, что жизнь будет правильной.
Эта вера окончательно окрепла в нем за эти годы, которые не только для него, но и для всех других, кто приехал сюда в двадцать пятом и выстоял, явились, прежде всего, школой жизни, школой борьбы. В ней проверялись не только политическая зрелость, не только мужество и стойкость пролетариев, мера их самопожертвования. B ней отформиро-вывались боевые кадры будущей мировой армии коммунистов, которая завоюет — все равно завоюет! — счастье для рабочего человека на всей земле. Чехи и словаки учились здесь, в Средней Азии, в саратовских степях и на Северном Кавказе, немцы — на Волге и на Урале, американские рабочие — где-то в Донбассе и в Сибири. Да и не все ли равно, где в огромной России были эти учебные полигоны! Их было много. Не из голых политических лозунгов рождался пролетарский интернационализм. Он родился из братства, скрепленного общими потом и кровью, общими мозолями и лишениями, общими надеждами и мечтами!
И сегодня, когда он, чех Карел Блага, душой постиг смысл этой школы и принес последнюю клятву на верность ее идеалам, он обрел навсегда и самое лучшее, самое красивое в человеке: убеждение, ясную цель и жажду борьбы.
Он знал, что тысячи иноязычных побратимов его вернутся из России каждый на свою родину, и тогда не только Европа, но и другие части света увидят, что явился не призрак, а хозяин, который разрушит мир паразитов и построит мир свой — новый и светлый!
…Карел возвращался в поселок. Пахнуло дымом. Степная прохлада уступила теплому дыханию заводских корпусов. Карелу нестерпимо захотелось зайти сейчас в литейный, стать у горячей печи и собственными руками залить приготовленные формы для деталей будущих машин. Карел почувствовал, как высохли его губы, словно их хватило жаром.
Какой он к черту директор!
Карел Блага обыкновенный рабочий, которому хочется простого человеческого счастья. А оно — в работе, трудной, неимоверно напряженной, но настоящей, потому что она нужна людям. Карелу давно надоели совещания и заседания. Но сейчас он с удовольствием думал о том докладе, который сделает сначала на своем партийном комитете, потом на правлении и общем собрании, в ЦК и Совнаркоме. Он даже знал, какие слова скажет последними:
—...исходя из вышеизложенного, рабочие чехословацкого пролетарского кооператива «Интергельпо», приехавшие в Россию по призыву Ленина, готовы передать построенные ими предприятия социалистической промышленности, пролетарскому государству.
У края земли все еще алела заря.
Карел шел и улыбался, потому что придумал сейчас самые красивые слова в своей жизни.
(Хроника печаталась с сокращениями.)
1959—1961
Фрунзе — Свердловск