БЛИЗОСТЬ
Они долго кружили по городу, зашли в гриль-мастер, где аппетитно воняли дымом копчёные рёбрышки и ядрёное пиво, громкая музыка и никого народу, зашли в маленький ресторанчик возле площади (“Смотри, за соседним столиком Буш-младший сидит” — показал Данила, но Лидия Альбертовна увидела только мужика с вострой собачьей физиономией), выпили красного вина. День выдался тёплый, с первыми запахами приближавшейся весны и привкусом полнолуния, люди на улице ожили, точно оттаяли, день удлинился, выцветший, пресный, он тем не менее стал щадяще светлым, человечным.
После этого зашли ещё куда-то, и ещё, и ещё, на проспекте Ленина встретили знакомых, резко завернули на улицу Советскую, прогулялись дворами до главпочтамта, когда тьма, пришедшая с Северного полюса, накрыла Чердачинск, окутала улицы, застудила дома, выстудила подъезды. Поднялся невидимый, ненавидимый ветерок, Данила заспешил, засобирался: здесь недалеко, сказал он, мастерская одного хорошего художника, можно зайти, погреться.
Данила казался особенно оживлённым, увлечённым, махал руками, рассказывал анекдоты, смешные истории, словно бы принял некое решение, скинул груз неопределённости, стал лёгким, точно ветер, невидимый и свободный.
Художника дома не оказалось, однако Данила, пошарив рукой за почтовыми ящиками, вытащил ключ, они открыли дверь, вошли. В мастерской оказалось тепло и уютно, из холодильника Данила вытащил еду, вина, поставил сентиментальную пластинку. По стенам, завёрнутые во вчерашние газеты, стояли большие холсты: “Как эти покрывала мне постыли…” — засмеялся Данила.
Лидия Альбертовна ещё не догадывалась, что мальчик приготовился идти на прорыв, но тем не менее шестое чувство её уже торопилось захлебнуться в сладостном предчувствии, бежало на всех парах, поездом, за окном которого быстро-быстро сменяются картинки.
Несмотря на музыку, в комнате нестираной, пыльной тюлью висела тишина. И было её много, но казалось, что, сидя на краешке огромного дивана, они точно сжигают её на незримой конфорке, заполняя пространство теплотой тел, запахами общения.
Комната стягивалась и сжималась, точно театральная площадка, на которой софиты медленно и печально, “негромко, вполголоса”, высвечивают овал камерной мизансцены. Сначала Рихтер бережно перебирал клавиши, как бы смахивая с них пыль, а затем и вовсе перешли на блюзы, тягучей патокой обвившие их струящиеся вверх, замершие в предвкушении тепла тела.
Когда Данила пригласил Лидию Альбертовну танцевать, она была уже готова и сдалась воле, ведущей её осторожно, но непреклонно вверх по течению. Она отдалась плавному движению, даже не заметив: Данила начал снимать с неё одежды, раскрывать, распелёнывать, точно мумию, точно снимая вековые проклятья, расколдовывая: потому что молчавшее до этого момента цельное, гипсовое будто бы, тело, зазвучало как концертный рояль, затрепетало, как парус на ветру, покрывшись изморозью с изнанки, словно бы забрызганное встречным бризом, солнцем и морской водой.
Словно бы вокруг солнечное лето, юг, нега, запахи водорослей и цветущих навзрыд садов, бегущих по краю горы. Словно она в море, над нестрашной, ласковой бездной, которая качается и качает.
И тут она увидела Данилу словно впервые, потому одежда меняет человека неузнаваемо, а голый — совершенно другое дело; увидела, потому что танцевали они хотя и медленно, но точно пионеры в клубе, на некотором отдалении, и можно рассмотреть его целиком, смотреть и не стесняться: это же так естественно и так красиво, как античные мраморы или слепки Родена, так же волнующе и невинно. Потому что красота спишет все недостатки ситуации, потому что красота спасёт.
Кто бы мог подумать, что она будет голая танцевать с голым юношей, и… Она сама первая пошла на сближение, прижалась, обвила виноградной лозой крепкий, дрожащий от возбуждения стан (конечно, стан!), сконцентрировавший всю силу в грубом и требовательном движении. Живописцы, окуните ваши кисти! Данила вошёл в неё сразу, тут же, в танце, так войско входит в осаждённый город, оставленный жителями, надев на себя как виниловую пластинку; Лидия Альбертовна раскрылась навстречу и будто бы зазвучала…
Зрение уходит, уступая место слепой страсти. Данила накачивает её собой, пропитывает невысказанными словами, желаньями, мускусом, потом, запахом волос, груди, губ, а она обволакивает его терпкой прелестью складок, вязкой влагой истосковавшейся по ласке души. Точно воздух, ловит он губами её губы, обхватывает руками мягкое тело, мнёт и лепит его заново, с каждым движением слипаясь с ним сильнее и сильнее. Точно мало всех этих мирных и мерных движений и необходимо слиться в одно-единое тело, которое отныне станет их общим телом.
На какое-то мгновение единение это становится действительно возможным.
Но возвращается зрение, и они находят себя распластанными на диване, словно бы на горячем приморском пляже, словно бы после купания в кипячёном молоке, которое убежало по недосмотру из кружки и теперь пузырится и плюётся пенкой, сбегающей по краю эмалированного сосуда.
НОВЫЙ ВЗГЛЯД
Гнусная женщина Муся Борисовна, убиравшая залы галереи, решила выяснить, почему это зачастил в экспозиционные помещения нагловатого вида молодой человек. “И к кому этот деловар ходит?” — удивлялась она, потряхивая накрученными на бигудях кудряшками. Данилу она невзлюбила сразу и сильно. Так бывает. Подозрение пало на Марину Требенкуль, зря, что ли, та день цветёт, неделю вянет — все соки из девки вытянул. Пообещал свозить в Португалию по местам паломничества католиков, к святой Фатиме, да смылся. От милого — сухота, от постылого — тошнота. А Лидия Альбертовна молчала, не выспавшись, маялась на рабочем месте, млела.
Ночь растекалась точно Чёрное море, которому нет ни конца, ни края. За окном, как раненая птица до утра кричала пьяная баба. Когда начало светать, Лидия Альбертовна услышала, что на кухне отключился холодильник, вздрогнула, перевернулась на другой бок. Покоя не давали мазурки Шопена (Рихтер!), звеневшие в районе висков. Так почти и не спала. Вспомнила, как маялась ухом, вдруг поняла, что воспаление-то прошло, будто бы само. Чудеса!
Перед самым рассветом забылась, и приснилась ей красивая и творческая личность, высокий крашеный блондин, стройный, усатый, со смешливыми глазами, но в дорогом костюме. Он водил её по своему большому, уютному дому и рассказывал про искусство, что-то очень интересное и многозначительное. Проснувшись, Лидия Альбертовна так и не могла вспомнить что же.
Мир усложнялся на глазах. Приобретал многозначительность, многозначность, не известную доселе полноту. Обстоятельства последнего времени не умещались в аккуратно убранной голове, казалось, именно поэтому Лидия Альбертовна впала в спасительную сонливость. Трудности “переходного периода” накладывались на непонятные отношения, которые сложились у Лидии Альбертовны с картинами, висевшими в зале. Ну, да, с Ван Гогом.
О, это совершенно отдельная история, запутанная и странная, и, прежде чем мы её тут изложим, следует отметить, что ретроспектива Ван Гога пользовалась повышенным вниманием у горожан и гостей Чердачинска. Караваны автобусов привозили деревенских школьников, косяком шли студенты, пожилые уже, казалось бы, женщины долго простаивали перед изображениями цветов и деревьев. Особенной популярностью пользовалась картина “Едоки картофеля”, вывешенная в центре экспозиции.
Дело в том, что Ван Гог сделал три работы на один и тот же сюжет с одной и той же композицией. Оригинал “Едоков” висит в музее Ван Гога в Амстердаме, авторское повторение — в собрании Креллер-Мюллер в Оттерло, а рисунки и подготовительные этюды оказались разбросаны по коллекциям всего мира. Один из них, как считали искусствоведы, наиболее интересный, оказался в Чердачинской областной картинной галерее (из-за чего Чердачинск и включили в мировой тур) и висел тут же.
После нескольких дней работы выставки даже и погружённая в липкую мечтательность Лидия Альбертовна уяснила: главное достоинство “Едоков картофеля” в том, что это первая “настоящая” картина Ван Гога. То есть “шедевр” в первоначальном, буквальном значении слова, экзамен на зрелость и самостоятельность, который одинокий и неприкаянный Винсент устроил самому себе.
Возле картин всё время толпились какие-то люди, а за ними — глаз да глаз. Изредка постреливало недолеченное ухо, будто бы где-то в глубине головы всё ещё шла невидимая война за независимость, Лидия Альбертовна вздрагивала и тихо ойкала, стараясь не обращать на себя внимание. Однако боль с каждым днём была всё тише, всё тупее.
Лидия Альбертовна постоянно пыталась сосредоточиться, но что-то всё время мешало, отвлекало, давило, мучило. Но потом она привыкла к новому месту работы, вросла в него, точно голубая ёлка в сквере перед центральным почтамтом, и вот когда картины Ван Гога стали практически незамечаемой частью интерьера, она, кажется, в первый раз обратила на них внимание.
Честное слово, лучше бы она этого не делала.
ШОК
Первым признаком неуюта оказалось необъяснимое недомогание, дискомфорт, которому Лидия Альбертовна поначалу не могла найти объяснение.
Грешила на бурную жизнь последних дней, остаточную болезнь уха, перемену давления, прочие женские радости. Но ощущение это, однажды пойманное и зафиксированное, не проходило, всё сильнее и сильнее прорастая в подсознание. Что к чему, поняла, когда внезапно подняла глаза на картины и осознала, что они чудовищно её раздражают.
Мысленно-то она пребывала как будто бы всё ещё там — в привычном и обжитом зале малых голландцев, где бытовые сценки и пышные натюрморты уже давно превратились в единый сюжет, понятный и привычный, как её жизнь. На новом месте приходилось привыкать ко всему заново.
В том числе и к неуютным, перекошенным картинам Ван Гога. Когда она впервые осознала себя здесь, когда установила с этими холстами контакт, Лидии Альбертовне показалось, что в голове лопнула маленькая красная лампочка, бомбочка, горячими искрами осыпав (оцарапав) изнанку черепа.
В повседневных хлопотах и сиюминутных делах она забывала сосредоточиться на картинах Ван Гога, однако они своё дело знали хорошо, медленно, но верно проникая в её перегруженное мелочами сознание. Сначала она не восприняла их всерьёз, решила, что мазня, и отправилась дальше гулять по заповеднику своих мыслей, тем не менее полотна в тяжёлых золочёных рамах не отпускали её, взывая к вниманию, продолжению диалога. Который тем не менее казался невозможен. Её раздражало в них буквально всё — яркие краски, грубые, шероховатые мазки, неявные, непонятные сюжеты. Особенно “доставалось” тем самым “Едокам картофеля”, в них царила почти непролазная мгла, депрессивная лампочка освещала искажённые бедностью и нелюбовью лица. Ужас. Мрак.
Поставив галочку, определив для себя чуждость художника, она считала необходимым преодолеть внутренний дискомфорт волевым усилием. Важно было перекрыть эту лёгкую, едва дрожащую на уровне груди панику спокойным осознанием собственного профессионализма. Мало ли где смотрителю музея приходится сидеть. Вот одышливой Ирине Израилевне почти всегда не везёт: то в зал деревянной скульптуры посадят, где нужно постоянно тряпочкой по всяким выемкам и впадинкам проходиться, то в гравюрный кабинет, где всегда полумрак, сонно, посетителей почти не бывает, всё время хочется спать. Даже словом перемолвиться не с кем. Она поняла и скандалёзную Людмилу Анатольевну, шумно протестовавшую против назначения в зал “Бубнового валета”, от которого в глазах рябит и зубы ломит.
— Ну, какая вам, Лидия Анатольевна, разница, — убеждала её Надя-кришнаитка, из-за любви к прекрасному легко, с любопытством соглашавшаяся на любую работу в любом отделении галереи. — Ведь всё это так увлекательно, так интересно.
Однако упёртая пенсионерка скандалила, на повышенных тонах заявляя о правах и изношенной долгой борьбой с обстоятельствами нервной системе. Отныне Лидия Альбертовна хорошо её понимала. Начинала понимать.
ВАН ГОГ
И ничего с этим поделать было нельзя.
Более всего её раздражало в голландце и его творениях то, что на картинах его жизнь казалась обезображенной и раздетой. Будто бы содрали с окружающей Ван Гога действительности кожу, обнажили бухенвальдские рёбра, искорёженные истерикой сути, и отправили гулять по миру вот так, без штанов и доброжелательного отношения к натуре.
Раньше Лидия Альбертовна любила тихое время до открытия рабочих часов галереи, когда посетителей ещё не было, свежевымытые полы сверкали разводами, и можно было обустроить сиденье, съесть бутерброд, перекинуться словом с пробегающим мимо искусствоведом. Она любила и конец рабочего дня, вязкие сумерки, которые не чувствовались, но лишь угадывались, в залы возвращалась тишина, можно было пройтись, разогнуть спину, сладостно потянуться, дойти до служебных помещений, где тусклый чёрно-белый телевизор настроен на канал мексиканских телесериалов.
Теперь же она ловила себя на мысли, что ей хочется бежать из галереи; от неизбывного неуюта, едва дождавшись конца смены, она хватала вязаную кофточку, и бежала на выход. Даже не потому, что её там почти всегда поджидал Данила, Лидии Альбертовне хотелось поскорее расквитаться с вынужденным перебором эстетических впечатлений, за день выматывающих не хуже приставучей цыганки.
Зато Марина Требенкуль Ван Гога обожала, поэтому несколько раз на дню проводила в зале Лидии Альбертовны бесплатные экскурсии.
— Посмотрите на марину “Море в Сент-Мари”, — говорила она назидательным тоном. — Картина исполнена в июле 1988 года на берегу Средиземного моря, куда художник приехал на семь дней из Арля. Винсент писал брату Тео, — и в голосе Требенкуль послышались интимные нотки, — что хотел бы вложить целую жизнь в одно, даже небольшое по размерам живописное произведение. Пейзаж с бурным морем и парусниками написан нервными, экспрессивными мазками, передающими душевное состояние художника в процессе работы. Местами краска выдавлена из тюбика прямо на холст, выпуклые рельефные мазки сохранили следы пальцев художника.
Но никакой “целой жизни”, как ни старалась, Лидия Альбертовна увидеть не могла: на небольшом куске холста сплетались и разлетались в разные стороны ящерки разноцветных брызг. Доверчивые школьники тянули к изображению свои маленькие, тюльпанистые головки на тоненьких, худых шеях. Пытаясь, видимо, найти дактилоскопий великого мученика изобразительного искусства.
И Лидия Альбертовна, чей трудовой стаж работы в учреждениях культуры давал право на вполне понятный профессиональный снобизм, молча жалела конопатых и вихрастых подростков, которым взрослые в очередной раз морочили головы.
Да-да, она теперь ощущала себя много моложе собственного возраста, видела себя со стороны худой подвижной девочкой, случайно попавшей в странное, заколдованное место. Тем более что Ван Гог с его мазней злил, раздражал Лидию Альбертовну больше всего на свете.
ТО, ЧТО ИНТРИГУЕТ (*)
Исихазм.
Воздержание.
Блеск в глазах Татьяны Митковой.
Пачка газет.
Элитные дома.
Прозрачное.
Минимализм в музыке.
Соевый соус.
Мода на новые материалы.
Законы функционирования коллективного бессознательного.
Летаргический сон (с чисто практической точки зрения).
Любовь: должна ли она быть бескорыстной? Может ли она ничего не требовать взамен?
Почему зимой не носят светлое? Бояться затеряться в снегу?
Почему наши соседи никогда не вкручивают лампочку на лестничной клетке? Неужели они никогда не возвращаются домой поздно вечером?
Мысль Кортасара о том, что график всех поездов между пунктами А и Б может сложиться в кубистическую картину наподобие “Гитариста” Пикассо.
Почему Кафка был таким. Каким был Кафка?
Или, скажем, Петрушевская: она на самом деле так видит или за-ради своего бренда притворяется?
Как работает магнитофон? Как звуки, записанные на плёнке, переводятся в реальные звуки разной тональности?!
Звуки, издаваемые организмом. И сам организм — как это в нём всё ловко подогнано друг к дружке.
Пустоты. Дыры. Лакуны (см. их достаточно полную и интригующую классификацию по адресу: http://www.russ.ru/antolog/INTELNET/zh_teoria_ pustot.html).
Чувства, для которых невозможно подобрать названия и определения.
Сообщение, заканчивающееся словами: “Истинную правду мы теперь никогда не узнаем…”
Надписи на могильных камнях (как пример несоответствия соотношения означаемого и означающего).
Все люди разные или всё-таки одинаковые?
Твой текст, переведённый на другой язык.
Сексуальная ориентация твоего начальника.
Лёд.
Мёд (у меня на него жестокая аллергия, и я не понимаю, как его можно есть. Точнее, понимаю. Но не могу понять, почему я его не могу есть?).
Истинная история южнокорейского “Боинга”, сбитого на Дальнем Востоке (на протяжении многих лет действительно “головная боль” для Айвара).
Медленно загружающийся сайт.
Курс доллара.
Чужие любовные игры, интимные словечки и ласковые прозвища и т.д.
Березовский.
Не очень изысканное словосочетание “пузыри земли”.
Бэтмэн.
Боль в пищеводе.
Ящики с песком в общественном транспорте.
Служебные вспомогательные пространства в домах, банях, стайках, квартирах (полати, подпол, чердак, кладовки, антресоли).
Служебные, вспомогательные пространства в музеях и церквях.
Служебные маргинальные пространства на картинах старых мастеров (особенно голландцев и ранних итальянцев).
Пустыри и связки, соединяющие разные районы города.
Стильно исполненные театральные плакаты.
Почему физический неуют и телесный дискомфорт, как правило, обостряются к рассвету?
Есть ли ещё жизнь во Вселенной?
Форма завтрака в самолёте, так напоминающая игрушечную посудку, формочки…
Названия джазовых опусов.
Хорошая память.
Перстень на мизинце.
Траурный наряд молодой женщины.
Пробелы в черновиках Пушкина.
Обломки виниловых дисков: что же там на них было записано?
Пыль; как она образуется; из чего состоит.
Разница между горизонтальным и вертикальным положением моего тела: первое легче “болит”. Многие ощущения проходят, если принять вертикальное положение.
Горизонт.
Фигурки, возникающие, если сильно надавить на глаза: в одних случаях это узоры, похожие на растительный орнамент; в других — насыщенный солнечный свет.
Новые работы Мадонны и Pet shop boys.
Любовь с первого взгляда: домыслы и реальность.
Неужели всё в этом мире уравновешенно и тогда что ж это за весы-то такие?!
Спонтанная красота природного происхождения (чем незаметнее, тем изысканнее).
Насколько онтологически верен “Логико-философский трактат” Витгенштейна.
Кто меня переживёт? Кто уйдёт раньше?
Есть ли в мире место, идеально подходящее под мои тактико-стратегические показатели, чтобы приехать и сразу же понять: это точно твоё!
Человек, идущий под бой новогодних курантов мимо моего дома к мосту или с моста (или проезжающий в машине) — я всегда во время новогоднего боя часов смотрю в окно, и случайные люди эти кажутся мне странниками.
Что, какой мусор лежит на дне каналов Венеции. А в СПб?
Что Таня не думает обо мне на самом деле.
ДВОЙНИКИ
— Чёрная влага истоков, мы пьём тебя утром и пьём тебя на ночь, без продыху пьём... — шептал ей на ушко лирику Данила: лечил. Они шли сквозь снег, улица казалась маленьким и уютным чуланчиком в охотничьем домике. — А смерть — это старый немецкий маэстро, он пулей тебя настигает, без промаха бьёт… — а затем изменившимся, серьёзным тоном добавил: — Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож!
Фонари подсвечивали снежную круговерть, создавая театральные, оперные почти эффекты. Метель пахла огуречной свежестью, Данила пах дорогим табаком и сильными чувствами.
— Кажется, я уже слышала подобную фразу, — засмеялась Лидия Альбертовна, но ничуть этим не смутила Данилу.
— Конечно, конечно, — радостно закивал он. — Всё, весь мир есть одна большая цитата. Которая, как цикада, сидит себе за печкой и сверчит себе, сверчит… Как на картине Айвазовского, — неожиданно добавил он.
— А при чём здесь Айвазовский? — не поняла Лидия Альбертовна.
Данила только плечами пожал: типа, для рифмы.
Они шли сквозь снег, по улице, покрытой, заваленной снегом, и им было хорошо вместе. Только с Данилой Лидия Альбертовна могла позволить себе расслабиться, отвлечься от невроза, заработанного в картинной галерее.
— В тебе много умозрительного, отвлечённого… Какой ты ещё молодой и беззаботный… — позволила себе она.
— Ну, конечно, а ты, типа, пожилая матронесса, отяжелённая семьёй и выводком сопливых детей, семеро по лавкам…
И они снова засмеялись, потому что, когда двоим хорошо вместе, слова перестают что-либо значить.
Данила поделился с Лидией Альбертовной: странный день: с утра из ушей вываливаются наушники. Никогда такого не было: видать, к дождю, смеялся он. Они вообще сегодня много смеялись.
Говорят, подобное не к добру; что-то произойдёт. Обязано произойти. Внутри Лидии Альбертовны даже возникла прохладная область напряжённого ожидания, между прочим, отдающаяся в недолеченном ухе. Впрочем, честно говоря, она не слишком обращала на неё внимание. Старалась не обращать.
Лидии Альбертовне казалось, что она — маленькая девочка, взяв за руку, её ведут по тёмным коридорам, в их углах она видит непонятные и непостижимые вещи, о существовании коих до сего момента не знала, не подозревала даже. Информация сыпалась снегопадом, “я подумаю об этом завтра”, говорила себе маленькая девочка с кукольной мордашкой, поскольку любые размышления мешают путешествиям и приключениям, снижая скорость перемещения.
Я подумаю об этом завтра, точнее, никогда, потому что следует жить лишь сегодняшним днём, счастья никогда не бывает много, кажется, мы все обречены, обречены, да…
И вот она кивает невидимой собеседнице, живущей в лабиринтах мозга, смотрит на скрюченные параличом руки деревьев, безуспешно пытающихся ловить снежинки. Она кивает невидимой стеклянной фигурке, сидящей в её голове, и вот уже снег, осевший на её шапку, слетает, разлетается в разные стороны, точно в замедленной съёмке, ну почти что кино. Тарковский.
Только теперь с какого-то там раза она поняла игру Данилы с двойниками, в двойников. Он постоянно настаивал, что нынешний февраль отмечен эскалацией образов Джорджа Буша-младшего, встретить которого можно буквально на каждом углу.
— Вот, смотри, — говорил Данила, указывая на опрятного старичка, сидящего в углу вагона метро, с глазками-кнопочками и аккуратными морщинками на лбу. — Вылитый же Джордж Буш.
И она сначала не понимала, но потом приняла правила этой игры, постепенно втянулась, и понимание настигло позже, постфактум: действительно Буш, смотри-ка, похож.
— Интересно, а что он тут делает? — подзуживал её Данила.
ЛОЛИТА
И они выходили из метро, шли дальше через белую пустыню, придавленную ночной мглой, сияющую возле ног. Набережная казалась пустынной: ни людей, ни машин, только облачка пара, вырывающегося при дыхании. За чугунной решёткой поблескивал пористый лёд замершей реки. Она торопилась домой, потому что возле кинотеатра “Родина”, куда зашли с Данилой погреться и поиграть в автоматы, столкнулись с Артёмом.
Сначала Лидия Альбертовна решила: продолжается игра в двойников, но чуткое материнское сердце ошибиться не позволило, она слишком хорошо знала эту чуть прыгающую, пружинистую походку, это пальто и связанную ею в долгие рабочие часы шапочку. Артём очень хотел походить в ней на бас-гитариста группы “Ю-ту”, показывал фотографии, отрастил похожую бородку…
Разумеется, это он, и никто другой. Хотела было выйти, повернулась, но Артём увидел Данилу, шумно удивился (облачко пара вырвалось из раскрытого рта с ровными, красивыми зубами), перевёл глаза на мать, поймал мгновенное замешательство (“А мы вот тут случайно встретились”. — “Ага, понятно, а мы тут плюшками балуемся”, — подмигнул своими проницательными глазами), но сдержал иронию, воспитанный вообще-то мальчик.
— А я думал, вы в кино собрались…
— А что идёт? — поддержала Лидия Альбертовна светскую беседу, лишний раз подчеркнув, что ни о каком кино речи не шло, случайно встретились, да.
— Разве вы не знаете? “Лолита” с Айронсом и кровавым пузырём, который выдувает Куилти в предсмертное мгновенье.
— “Лолита”? А что это? Кажется, я слышала что-то об этом фильме.
— Ну, мама, конечно, слышала, это же известный роман про то, как один чувак, западающий на маленьких девочек, женился на одной противной тётке, чтобы поближе подобраться к её маленькой дочке.
— Да-да, что-то такое говорили по телевизору, в “Тихом доме” кажется. Сергей Шолохов — такой душка.
— Есть в нём что-то такое, голубоватое, — зло вставил Данила, и Лидия Альбертовна вдруг увидела, насколько он растерян и обескуражен неожиданной этой встречей.
Поэтому побыстрее распрощались, обычно вялый Артём не проявил особого интереса, пошёл куда-то по своим делам (и чего его занесло в этот пустой кинотеатр, возле маминой работы?!), а они побежали к метро. Лидии Альбертовне не терпелось поскорее попасть домой, уют привычной обстановки поможет ей развеять эту нечаянную неловкость.
Значит, в метро видели очередного Буша-младшего потом, бегом-бегом к дому, запыхавшись, она стала рассказывать про свою собаку-вегетарианку, конечно, неожиданно, неловко.
— Когда я думаю о ней, то никогда не могу вспомнить её преданного лица…
— Морды, — поправил её Данила. До дома осталось — рукой подать.
— Да я про другое, как у неё в глазах отражаются движения желаний, заложником которых она, невинная, является. Понимаешь, Данила, о чём я?
— Пока нет.
— Я же понимаю, что у неё нет ни одной мысли, она представляет из себя такую живую, подвижную машину, производящую желания. Понимаешь? Я сбивчиво объясняю, да?
— Типа того. Но твоя собака — вегетарианка. Разве отказ от мяса это не есть её сознательный выбор?
Перед подъездной дверью они остановились, Данила не стал заходить внутрь, повернулся и побежал к остановке.
Прежде чем подняться в квартиру, Лидия Альбертовна некоторое время стояла возле вонючего лифта. Приходила в себя.
Под расплавленным желтком тусклой лампочки, качество которой не позволяло покуситься на неё даже самым лихим и жадным людям.
РАЗЛУКА
На следующий день Данила пропал.
То есть не пришёл, как обычно, к концу рабочего дня, не позвонил вечером, не предупредил.
Не дал знать.
Лидия Альбертовна поняла, что не знает, где его искать, что даже телефона не знает.
Возникло свободное время.
Никогда раньше не задумывалась, откуда свободное время берётся, куда исчезает, бездумно шуршала по хозяйству, всегда казалась загруженной по горло: домохозяйка и мать семейства.
А тут целая воздушная подушка.
Пришлось пораньше вернуться домой.
Затеяла стряпню.
Избывала энергию, взбивая тесто.
Рядом тёрся и плотоядно мурлыкал Мурад Маратович.
Как-то отстранённо взглянула на мужа: интересно, а чем же он все эти дни напролёт занимается?
Ведь ни для кого не секрет, что уже давно ничего не сочиняет.
После того, как закончил ораторию про Чернобыль.
Тихо существует в колодце прокуренного кабинета, небритый и уравновешенный.
С прохладными, худыми ладошками, которые всегда трогали её осторожно, точно цветок.
Тесто быстро подошло.
Где это он может быть?
Неужели что-то произошло?
Несколько раз ходила в комнату к сыну, смотрела на его заваленный бумагами стол, не решаясь вмешиваться в непонятный порядок, молча стояла, пытаясь разгадать отсутствие Данилы, как-то связать его с отсутствием Артёма.
Может быть, протереть на его книжных полках пыль?
Нужно же что-то делать!
Поздно, часов в 11, пришёл Артём с пивом, закрылся у себя в комнате, угрюмый, демонстративно искал в холодильнике закуску (огурчики-помидорчики), значит, уже датый, определила Лидия Альбертовна.
Артём всегда злой и агрессивный, если не допьёт.
Нет, лучше не тревожить.
Не спрашивать.
Приготовила начинку, разогрела плиту, смазала маслом большую сковородку.
Открыла форточку, ворвался ветер.
Лучше не спрашивать.
Так странно: ещё совсем недавно всё складывалось совершенно по-другому, а теперь кажется и не может быть иначе: Данила…
Так хорошо, так странно…
Хотя чем всё это закончится?
Никогда раньше не думала.
А тут передышка, остановка в пути, значит.
Постоять, подумать.
Лепила из теста незатейливые пирожки, в висках билась, пульсировала одна и та же тревожная мысль.
Материнский инстинкт, материнское отношение: Данила для неё тоже как сын. Сынок. Сыночек.
Сладкий сироп нежности разлился внизу живота, вспотел, выступил крупными каплями, мыслями выступил зудящими.
Усилием воли успокоилась. Поборола инстинкты.
Поставила пирожки на огонь.
И вдруг по радио объявили, что по чьей-то там заявке сейчас будут передавать песенку группы “Смашин пампкинс”. Той самой, про которую Данила говорил недавно.
Такая тягучая, лирическая мелодия, длинная, с гармоничными гитарными рифами, с потусторонним голосом солиста.
Группа, которой больше нет.
Та, что распалась.
Точно застыла над плитой. Точно хрустнуло что-то внутри.
Надломилось или разбилось даже.
Еле дождалась конца композиции.
Еле дождалась, пока первая порция пирожков подрумянится.
Схватила поднос, накидала кучку, пошла к Артёму в комнату.
Постучалась.
Он же не любит, когда к нему без спроса.
Поставила на столик.
Как же спросить?
Что сказать?
— А Данила сегодня заболел. Простыл, что ли, — проявил инициативу Артём.
Точно почувствовал.
Угадал.
Неужели так заметно?
— Понятно-понятно, — сказала Лидия Альбертовна, точно так и надо.
Как будто они каждый день о Даниле разговаривают.
— Надышался вчера, видимо, холодным воздухом … — сказал сын.
— Да-да, он провожал меня вчера. Предложил почему-то, — ответила мать. Для верности пожав плечами (хотя Артём сидел спиной к ней).
И поспешила выйти.
Вон.
Чтобы остаться на кухне наедине со своими мыслями.
Значит, жив. Значит, всё хорошо. Всё нормально. Застудился, мальчик мой, малыш мой, маленький, сладкий мой апельсин.
Низ живота прострелила новая молния истомы.
Но на кухне суетился Мурад Маратович. Схватил со сковородки горячий пирожок, пытался надкусить пышущий жаром комочек текста, из которого вытекала жирная, наваристая юшка.
Возле его ног суетилась в ожидании подачки собака-вегетарианка. Смотрела умными, полными слёз и немого достоинства глазами, ждала.
Ну, чисто машина желания.
Лидия Альбертовна улыбнулась.
Измученно.
ВАН ГОГ — II (вид сверху)
Вообще-то мог бы и позвонить, мысленно ругалась Лидия Альбертовна. И тут же спохватывалась: куда? В зал? По внутренней, что ли, связи?
Вокруг шумели любопытные школьники, над ними, точно курица над цыплятами, раскинула крылья софизмов Марина Требенкуль. А ведь по ней не скажешь, что страдает, неожиданно умиротворённо подумала Лидия Альбертовна вдогонку фонарикам ускользающих мыслей. Сегодня Марина снова пахла, как немецкий солдат.
Однако взгляд её снова зацепился за одно из вангоговских творений, и в голове будто бы опрокинулся чан с крутым кипятком, чёрт подери, как же всё это меня раздражает своей неприручаемостью, своей дикостью. Чёрная, ободранная кошка с колючими, ненормальными глазами.
Ожесточённая, она набралась смелости, подошла к одному из небольших холстов. Мазки кровоточили. Густая, свернувшаяся уже кровь и лимфа, бурлящие в сосудах едва нацарапанного художником сюжета, разбегались по картине в разные стороны, шуршали по старым, заплесневевшим от времени венам. Лидии Альбертовне захотелось расплакаться. Но она не сдалась. Только перешла к следующему экспонату.
Настроение скакало, мгновенно переливаясь в противоположность. Сердце стучало, готовое вырваться наружу. Но она не отступилась.
Вот, и снова то же самое: и на этой картине реальность переживала невидимые тектонические сдвиги, разломы, её точно гнуло и корёжило. Казалось, в ней сосредоточена боль такой силы, что голова идёт кругом, попутно вызывая самые неприятные ощущения: тошноту, рвоту, сильное опьянение, менструальные колики. Зачем же нужно столь чудовищное самоистязание?
На следующем пейзаже, к которому Лидия Альбертовна подошла совсем вплотную, она вдруг заметила оставленные художником вихри. Складки эти казались мятыми, рваными, потрёпанными недоеданием и недомоганием. Дистрофики, пробегающие на заднем фоне, между растрёпанных деревьев, показались ей сплющенными невидимым давлением: искажённые тела и лица беззвучно вопили, взывали из толщи застывшей, сковавшей их красочной массы.
Лидия Альбертовна была близка к обмороку. Отрыжка пространства, расплёсканного по полотну, расхлябанная реальность, однажды выпавшая из пазов, наезжали на неё, чавкая, пытаясь всосать внутрь.
В ужасе Лидия Альбертовна отпрянула, попятилась спиной, села на рабочий стульчик, закрыла глаза, обливаясь потом и упиваясь тишиной, которая возникает, если глаза сильно-сильно сжать. Тогда ты погружаешься на недосягаемую глубину, где только и возможен истинный покой.
Ей действительно стало плохо, некоторое время она сидела, прислушиваясь к токам тела, потом вдруг вскочила, побежала в уборную. И что там она делала, описывать не станем.
Столкновение с чужой, чуждой сознанию системой зрения состоялось. Ничего хорошего этот контакт не сулил, до окончания выставки же ещё целый месяц!
Экспозиция пользовалась повышенным интересом у горожан, и областное начальство вышло к владельцам и устроителям ретроспективы с инициативой о продлении экспозиции (что стоило областному бюджету всех средств,
выделенных на пособия матерям-одиночкам). Узнав об этом, Лидия Альбертовна едва не задохнулась от негодования, переходящего в бессилие.
Надо помнить, что её Ван Гог возник после долгого сидения в зале малых голландцев. И в разнообразии сюжетов его картин, многие из которых описывали грубый крестьянский быт, она находила параллели с жанровыми картинами и портретами 17–18 веков, вылизанными, и покрытыми лаком, блестящих точно иллюстрированные журналы.
Ну, конечно, Ван Гог весь вышел из этого приземлённого, но в то же время весёлого мирка. Не лишённого уюта и привлекательности. Всем понятного. Хотя, в отличие от картин малых голландцев, та же самая зафиксированная им реальность отныне казалась облитой серной кислотой, сжавшейся, облезлой, кровоточащей.
Ван Гог вспарывал реальность ржавым консервным ножом. Расклад этот был не таким плоскостным и равнодушным, как у запылённых кубистов, но каким-то глубинным, болезненным (если бы Лидия Альбертовна знала современную философию, то сказала бы, что феноменологическим).
Естественно, классика удобна для восприятия. Обманчиво понятная, она втягивает в себя, убаюкивает, Ван Гог, напротив, центробежен, он отбрасывает зрителя наружу, как теракт.
Вот Лидия Альбертовна и оказалась жертвой этого самого теракта. Несовместимость жизненных и эстетических представлений с тем, что привезли на злосчастную выставку, заставляла её серьёзно недомогать. Ещё одну картинку она бы выдержала, но когда Ван Гога висело столь много, он давил на неё количеством, обжигал прутьями раскалённых эмоций, ненавязчиво объясняя, что всю предыдущую жизнь она строила не совсем правильно: мимо многого прошла, многого не понимала, существенного не заметила.
Ван Гог стучался в её сердце. И не находил ответа.
КРАЖА
Именно поэтому исчезновение Данилы казалось Лидии Альбертовне не-пе-ре-но-си-мым.
Впрочем, на следующий день, когда она пришла к открытию галереи, некоторые происшедшие за выходные обстоятельства заставили её выбросить Данилу из головы. Точнее, задвинуть его в одну из самых дальних комнат сознания.
Дело в том, что ночью чердачинскую областную ограбили. Злоумышленников, скорее всего, действовало несколько. Работали они слаженно и толково, проникнув со двора через полуподвальное окошко, предварительно выставив стекло. Воспользовавшись тем, что все силы и всё внимание музейного начальства сосредоточены на эпохальной экспозиции, выбрали закоулки, отданные русскому искусству, и, незамеченные, вынесли две работы Айвазовского.
Известно ведь, что он хорошо идёт на аукционах, что картинами Айвазовского любят украшать свои толстостенные коттеджи новые русские.
Два дня галерея стояла, оцепленная бесполезным милицейским нарядом. Всё, что хотели, похитители уже сделали, импортный Ван Гог находился в полной безопасности. Приехали мэр, высшие милицейские чиновники области, заспанные следователи в потёртых костюмчиках. Марина Требенкуль кокетничала с ними, а директриса Нонна Михайловна всё время повторяла одну и ту же фразу: “В последний раз подобное потрясение я испытала после убийства Галины Старовойтовой”.
Всем учиняли долгие допросы с пристрастием. Надя-кришнаитка даже расплакалась. А Ирина Израилевна беззлобно материлась под нос, пока ожидала своей участи. Лидию Альбертовну почти не трогали: Айвазовский — не Ван Гог, но вы уверены, что не замечали ничего подозрительного? Можете ли вы дать расписку, что с дорогостоящей экспозицией ничего в дальнейшем не случится?
Галерею закрыли, и, пользуясь случаем, Лидия Альбертовна в компании с Моргулесиной и Мусей Борисовной сходила в осквернённый зал. Попытались сходить.
Но их туда не пустили: изучали место преступления, снимали отпечатки пальцев, фотографировали со вспышкой (хотя музейные правила категорически запрещали это). Муся Борисовна раздражённо показала на затоптанный следователями паркет. Несмотря на то, что следственная бригада была небольшой, мусору и шуму она производила куда больше обычных посетителей. И от них пахло почему-то больницей, лекарствами…
Лохматая старуха зашипела на подвернувшегося ей под руку стажёра, а Лидия Альбертовна, не обращая внимания на хаос, как зачарованная стала рассматривать картины, на которые раньше совершенно не обращала внимания.
День тот выдался особенно солнечный, сочный. Второй этаж оказался залит солнечным светом, который действовал на картины, как живая вода на Спящую Красавицу. Лидия Альбертовна рассматривала давно умерших людей, и тихая, едва ль не осенняя, умиротворяющая красота успокаивала взвинченные нервы, точно вытаскивая шипы и занозы, посаженные невыносимым голландцем. Здесь я действительно отдыхаю, чуть было не сказала она вслух. Но, как всегда, постеснялась, нарушить торжественный покой пустых, гулких залов.
ТРАТА ВРЕМЕНИ
После работы пришлось задержаться: Нонна Михайловна лично инструктировала каждого работника, будто бы служебное рвение могло вернуть похищенные шедевры.
— Вы всё поняли? — на повышенных тонах говорила она, глядя на сжавшихся от испуга пенсионерок поверх очков с толстыми стёклами для дальнозоркости.
— Всё, всё, Нонна Михайловна…
— Тогда идите, — говорила Ворошнина, серая, сердитая, выжатая как лимон.
Залы теперь патрулировал толстый, добродушный милиционер Юра. С бесцветными глазами, почти без бровей. Как ни странно, присутствие его подействовало на Лидию Альбертовну успокаивающе: не в смысле надёжности, но в борьбе с Ван Гогом. Наравне с картинами Юра тоже оказывался постоянно выставленным экспонатом. И таким образом способствовал разрядке эстетической напряжённости. Лидия Альбертовна следила за ним, они перемигивались, словно заединщики. Вот и сейчас, выскользнув из начальственного кабинета, Лидия Альбертовна нос к носу столкнулась с Юрой.
Изо рта милиционера шёл неприятный запах.
Чуть позже её позвали к следователю с глазами печального Леонардо да Винчи (большой лоб, волосы собраны в косичку, свитер грубой вязки), временно занявшему комнату с книгами, в которой вечность назад она работала.
Он вежливо и обречёно задавал общие вопросы: не видела ли что, не замечала ли чего-то необычного. А потом неожиданно встал, изогнулся и непривычно тонким голосом сказал:
— А вот уборщица Муся Борисовна рассказала нам, — как будто в помещении находился кто-то ещё, — что к вам повадился ходить молодой человек, который вызывает у неё серьёзные подозрения.
— Кто это? — сердце Лидии Альбертовны упало на дно пересохшего колодца.
— Муся Борисовна? — решил пошутит следователь.
— Нет, молодой человек.
— Ну, это вам виднее, — следователь стал строг.
— Так это же мой сын, Артём, — вспомнила Лидия Альбертовна, и пересохший колодец начал наполняться водой, на поверхности которой трепетало её сердце.
— Сын? — расстроился следователь.
— Ну, конечно.
— А он… не мог? — Следователю не хотелось расставаться с лакомой гипотезой.
— А какие у вас есть на это основания.
— Пока никаких, — поднял он одну бровь, — пока. Придётся, видимо, вызвать на допрос мужа вашего, всеми уважаемого композитора и известного в городе человека.
— Так делайте что хотите, — лицо Лидии Альбертовны сделалось непроницаемым.
Она не хотела, чтобы под сурдинку следствия вскрылась её “дружба” с Данилой, сильно боялась этого: какое право эти чужие и равнодушные люди имеют вмешиваться в её жизнь, в её маленькое, воробьиное счастье?!
— И сделаем. Сделаем. Преступление, наносящее вред авторитету областного начальства, обязательно нужно раскрыть. И мы приложим все усилия… Все усилия…
СТУЖА
Нынешний февраль выдался особенно лютый: внутри него образовывались трещины, сквозь которые в город проникали тяжёлые свинцовые ветры. Закладывало уши, ноги никак не могли согреться даже в самой тёплой обуви; изнутри выстуженные тоннели метро отдавали замогильным холодом.
Лидия Альбертовна затрусила вдоль фасада, глядя себе под ноги (поднять глаза, казалось, невозможно из-за мороза), автоматически любуясь переливчатыми искрами, разбегающимися по вновь наметённым сугробам, завернула за угол, чуть было не поскользнулась. После беседы с милиционером остался противный осадок, и она не знала, как от него избавиться, шла и перемалывала: “все усилия, все усилия…” Какая бездна зла!
И тут кто-то подхватил её под белы рученьки. Даже не оборачиваясь, она догадалась, что это Данила.
Слёзы выступили у неё на глазах. От ветра и холода или…
— Куда торопишься-спешишь? — спросил как ни в чём не бывало Данила, словно они пять минут назад расстались.
И она снова не нашлась, что ответить. Но печаль отошла, отпустила… Вот и снег засверкал ярче, наряднее.
— А мы тут плюшками балуемся. — Глаза Данила сверкали ярче сугробов.
Лидия Альбертовна только улыбнулась, ага, взяла себя в руки.
— Людмила Анатольевна, помнишь, я тебе рассказывала, смотрительница из зала “Бубнового валета”, вернулась. Загорелая. Мы-то думали, она в госпитале грыжу вырезала, а она, оказывается, на Канарских островах поносом маялась, представляешь? Выиграла в викторине путёвку и умотала. — Лидия Альбертовна изменила тон, сказала заботливо. — Ты уже поправился, Данила?
Мальчик покраснел. Или просто намёрзся, ожидая её на ветру? Пришлось ведь неожиданно задержаться. Всё это она высказала ему молча, одними глазами. Ну, возможно, ещё и улыбкой.
Он вместо ответа притянул её к себе, поцеловал. Губы Данилы оказались холодными, шершавыми.
Лидия Альбертовна почувствовала, что испаряется, тает…
— Со мной всё хорошо. Ничего страшного, — сказал он потом, глядя ей в глаза. И добавил уже совершенно другим тоном: — Если бы ты знала, как сильно я успел по тебе соскучиться.
— Типа, успел? — поддразнила она.
Данила тихо рассмеялся.
— Да уж, не типа. Говорю ж, соскучился, — и схватил её за руку. — Побежали греться.
И они побежали сквозь мороз и холод, расступавшийся перед этим немыслимым напором.
РАСПРОДАЖА
Зашли погреться в самый большой в городе магазин, торгующий видеокассетами и компакт-дисками. Долго ходили между стеллажами, показывая друг другу разные коробочки со смешными картинками, задержались возле эротических фильмов, веселились от души. Как школьники.
“А Данила и есть, по сути, школьник”, — подумала Лидия Альбертовна.
Странно, но со временем восприятие его несколько изменилось. Теперь она думала о нём как о сильном и взрослом мужчине, который способен увлечь и защитить. Ведь если вспомнить самое начало их “дружбы” (для их любовной связи Лидия Альбертовна не могла найти иного, более точного, определения), нужно отдать ему должное: инициатива исходила сугубо от Данилы.
Данилы-мастера.
Перешли к выставке детских кинокартин и мультиков. Тут Лидия Альбертовна задумалась и о собственном сыне, вялом, ленивом, инфантильном. Спавшем до полудня, поздно возвращавшемся неизвестно откуда. Совсем ведь непонятный, незнакомый человек, у которого существует своя, нешуточная жизнь. Наверное. Жить под одной крышей и не знать. И не хотеть знать. Тут Лидии Альбертовне стало неловко: будто Данила может подслушать её нехорошие мысли.
— Это всё так странно, — не удержалась, сказала вслух. В продолжение нелицеприятных размышлений. И кажется, Данила понял её.
— Мне тоже это странно, — он слегка приобнял её старенькую, поношенную дублёнку. — Кто бы ещё пару месяцев назад сказал бы мне, что всё окажется так… — И он задумался надолго, отвернулся, стал крутить в руках кассеты Национального географического общества.
— А как?
— Ну, я не знаю. Типа, ты же сама всё знаешь. Ты… Я…
— Ты думаешь, мы делаем что-то не так?
— Не знаю. Я не могу думать на эту тему.
— Вот и я не могу.
Они снова немного помолчали, перешли в отдел классической музыки, стали вертеть в руках пластинки с операми Верди.
— Представляешь, Надя-кришнаитка, кажется, выходит замуж. Нашла себе какого-то полукриминального бизнесмена, некоторое время назад он так напугал Нонну Михайловну, что она, под страхом увольнения, запретила Надежде водить его в галерею. Ходил там, всё высматривал… Как в воду глядела… А от Марины Требенкуль, с которой мы теперь вместе Ван Гога караулим, то есть я караулю, а она экскурсии водит, снова парень сбежал…
Мимо магазина проехал трамвай. Его не было видно в большом, заиндевевшем окне. Однако на мгновение грохот его железных чресел перебил все прочие музыки, звучавшие в разных углах магазина.
Раньше в этом помещении располагался большой выставочный зал, проходили выставки, концерты камерной музыки. Однако коммерция распорядилась с очагом культуры по-свойски. Да, теперь здесь проводятся распродажи. А с потолка свешиваются, на память о прошедшем новогоднем празднике, ленточки усталого (за три месяца) серпантина.
Лидия Альбертовна задумалась: пыталась вспомнить, как же всё начиналось. До нового года. Бог ты мой, сколько времени прошло, сколько всего случиться успело… Механически взяла в руки первую попавшуюся коробочку.
На обложке “Силы судьбы” в исполнении Венского симфонического оркестра облезлый парусник обламывал бока о холодную неприступность айсберга. Вокруг мрачно торжествовало северное море. Лидия Альбертовна вспомнила.
— Ты знаешь, у нас сегодня в галерее произошла кража. Украли два шедевра Айвазовского. Нет, не подумай, — сказала она, увидев его реакцию, — со мной ничего не случилось, ведь я “охраняю” Ван Гога. А он, слава богу, никому не нужен…
— Я знаю, — сказал Данила, и Лидия Альбертовна поняла, что говорит Данила не о Ван Гоге, но о краже.
— Откуда? — удивилась и уставилась на него в оба глаза.
— Мать писала, — зло пошутил Данила. И пошёл к выходу. Он всегда так отвечал на вопросы, которые ему по тем или иным причинам не нравились.
Лидия Альбертовна засеменила за ним.
— Ты что, сердишься? — снова удивилась она. — На что?
— Что ты… Что ты, — Данила снова был вежлив и аристократически корректен. — Вовсе нет. Просто… Просто я подумал: а не поехать ли нам сейчас ко мне?
Лидия Альбертовна чуть не закричала от неожиданности, едва не захлопала в ладоши, как школьница, без четвёрок закончившая третью, самую длинную четверть.
Возле магазина они поймали машину (чудовищное разорение, — автоматически подумала Лидия Альбертовна) и поехали. К нему.
ТО, ЧТО ДОСТАВЛЯЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ
Курить на кладбище.
Лёгкость.
Под настроение и компанию: оливки, фаршированные анчоусами; сыр с плесенью.
Писать в раковину.
Гулять под дождём с зонтом и тепло одетым.
Удачно разложенный пасьянс.
Придумывать подарки и готовить ей их.
Ждать Таню и быть уверенным, что она придёт.
Дождаться Таню.
Быть с Таней.
Проводить Таню домой на ЧМЗ (долгий проход трамвая через промзону воспринимая как акт единения со своим народом).
Оставить Таню у себя.
Объяснять Тане, что такое “проблематика первородного греха”, или чем постмодернизм отличается от модернизма, или, ну, там почему это Хичкок — прямой наследник классической литературы.
Запахи собственного тела.
Чай в стакане с подстаканником.
Чернильная ручка с золотым пером.
Несильно болеть несильной болезнью.
Разговаривать по телефону, сидя в горячей ванне.
Спать в пижаме под тяжёлым одеялом.
Когда идёт кровь из носу: горячая, плотная, она гулко падает, обжигая на выходе ноздри.
Слышать галлюцинации, ибо они должны подтверждать странность и исключительность.
Вареный лук; лук вообще в любых видах и количествах. Здоровая пища. Например, любые блюда из бобовых (включая нищенскую по виду чечевицу).
Ловить, отлавливать сгустки и тромбы мыслей.
Не ходить на службу.
Осознавать собственную исключительность.
Сад камней.
Не помнить ничего конкретного про школу или университет; знать, что прошлое тебя не интересует; что его просто нет.
Перебирать чётки.
Наводить порядок.
Большой кусок только-только сваренного мяса, аппетитно дымящийся; и прозрачный, мясной бульон, который наливается в особую, пузатую бульонную чашку (в нём плавают гвоздика и мелко нашинкованный чеснок).
Надевать новую, дорогую вещь, всё ещё остро пахнущую удачным шопингом.
Хорошо звучащий симфонический оркестр; модерновые постановки классических опер.
Разлюбить: встретить бывшую любовь и удивиться самому себе: где ж были твои глаза раньше.
Тексты “Медгерминевтов”, цветастые и избыточные, барочные, непредсказуемые — литература будущего.
Те клипы Pet shop boys, в которых Нил Теннант и Крис Лоу почти не двигаются.
Несколько раз в одном предложении воспользоваться двоеточием или точкой с запятой.
Встречать двойников и удивляться.
Быстро купить нужный продукт — особенно если уже два или три часа ночи.
Ранняя осень, похожая на полуденный свет, проникающий сквозь пыльные витражи.
Неожиданные витражи в старом городе.
Привкус сливок в сливочном мороженом.
Привкус сливочного масла в гренках и в сыре с плесенью.
Зайти после ветреной, порывистой и промозглой погоды в тепло квартиры и выпить рюмку-другую.
Долго готовить себе ужин, потом сесть перед телевизором и пропустить рюмку-другую.
Иметь на работе заначку на случай нежданных гостей и, когда нечего делать, приговорить промежду прочим рюмку-другую.
Остроумно (концептуально и стилистически) складывающийся у тебя “под пером” текст.
Употребить рюмку-другую в одиночестве и позвонить кому-нибудь поболтать с чувством глубокого удовлетворения. Или тупо смотреть какую-нибудь мелодраму, шумно выражая сочувствие с чувством глубокого разочарования.
Перекатывать во рту карамельки слов, прежде чем записать их на бумаге.
Рюмка-другая (не больше) хорошей водки в хорошей компании. Употребление водки не как пойла, но именно что как пищевого продукта.
Склеивать карамельки слов вязкой слюной затейливого синтаксиса. Менять местами абзацы.
Употребить рюмку-другую и танцевать — пока никто не видит, в одиночестве, поставив музыку в наушниках на полную громкость.
Закончить написание текста на взлёте; оборвать его на хорошей ноте.
Утром перечитать прочитанное и понять, что, кроме двух-трёх незначительных поправок, всё очень даже получилось.
Употребить “чисто символически” “рюмку-другую” и залезть в горячую ванну полностью одетым. “Надетым”. Например, если не считать нижней части тела (трусы, а не пошлые плавки — это принципиально), в футболку, сорочку, свитер, плащ и кашне, которое Таня подарила мне в Стамбуле.
Перечитать старый текст и вспомнить, при каких обстоятельствах он был написан.
Знать, что в своей профессии ты можешь всё. Или почти всё. Что для тебя нет во всём этом никаких секретов.
Слушать раскаты грома, лёжа под одеялом. Открыть форточку и понюхать озон.
Посещение богатого музея: музей — не театр, здесь всё время одна и та же экспозиция, поэтому ты не можешь чувствовать себя обиженным или ущемлённым.
Посещение музея при богатом музее; знание, что ты не уйдёшь отсюда без покупки.
Книжки для “новых умных”
Открыть только что купленную книжку и начать её изучение с выходных данных.
Коллекционировать бумажные пакетики с дозированным сахаром — из тех мест, где ты был. Пакетик из Андорры или Венеции — это даже уже не история, но тело твоё, Господи…
Прийти в “О.Г.И.”, не удержавшись, по дороге из аэропорта.
Заводить остановившиеся часы.
Возиться в прибрежном песке, строить башни, тут же размываемые прибоем.
Взять такси (когда в кармане много денег и они кучей валяются не сложенные в бумажник).
Носить золотое кольцо на левом мизинце. Знать, что это многих интригует.
Когда люди говорят о своих близких и любимых. Любить их, любимых, вместе с ними. Заочно.
Отвечать на вопросы, когда ответ придуман заранее.
Находить свои подчёркивания и закладки в давно прочитанных книгах.
Ненавязчивая самоирония.
Симметрия, складывающаяся ненароком.
Получить много посланий электронной почтой и скачать их в один присест без особых промедлений.
Долгое ожидание письма с важными для тебя сведениями и наконец его неожиданное получение утренней почтой — когда почтальон приходит, а ты ещё спишь. Он тебя будит и протягивает письмо.
Мечтать о том, что тебе на голову упал миллион долларов и ты решаешь как его потратить.
Мечтать о том, что тебе присудили Нобелевскую премию и ты начинаешь мировое турне с лекциями.
Мечтать о том, что больше тебя; о том, что невозможно.
Пить пиво у Айвара на балконе его высотной квартиры и говорить о концепции идеальной газеты.
Придумывать концепцию самой идеальной газеты.
Удержаться на краю обиды и не обидеться (обида почти всегда вызвана или торопливостью, или нежеланием понять).
Прийти на свидание вовремя или даже чуть раньше.
Писать каллиграфическим почерком.
Быть себе хозяином. В работе и вообще.
Ни от кого не зависеть.
Раздавать визитки.
Приехать в незнакомый город ранним утром, когда улицы ещё пусты и город отдан на откуп и разграбление путешественникам.
Чихнуть от всей души.
Сидеть на репетициях в театре. В пустом зале.
Знать, что Айвар делает в это же самое время.
Сочинять стихи, не записывая их и даже не запоминая.
Мысленно делать пакости гадким людям, зная, что тратить на них силы и время своей жизни — ниже собственного достоинства. Но просто чуть-чуть покуролесить исподтишка. Чисто для себя.
Найти у кого-нибудь ещё не сформулированные тобой, но уже живущие где-то внутри тебя мысли.
Незаметно для себя уснуть и понять, что ты спишь.
“Прийти вечером с охоты вконец измученным, хорошенько напиться, свалиться в постель, отупев от усталости, и дать опьянению постепенно убаюкать тебя — вот, вероятно, самая большая радость, какую бог дозволил испытать человеку”. Дневник братьев Гонкур от 1862 года, по возвращении из Круасси.
У НЕГО
Конечно, Лидия Альбертовна волновалась.
В первый раз… В гостях у Данилы… Квартира так много говорит о хозяине… Она совсем не знает этого странного мальчика… Своего мужчину… Между прочим, всего второго в жизни.
Трёхкомнатная квартирка в панельном дому, где он жил с уже давно отсутствующими в заграничном вояже родителями, оказалась тихой и уютной.
Они прошли в комнату, заваленную книгами и нотами. На письменном столе стоял пыльный компьютер. Висел портрет небритого певца с томным выражением тёмных глаз, серьга-крестик в одном ухе. Совсем как у Артёма, — подумала она, и снова смутилась. Ещё больше.
А Данила, ещё не отошедший от уличного мороза, холодными руками уже раздевал её бережно и аккуратно, словно драгоценную вещь, и каждое прикосновение его холодных пальцев обжигало.
Но тут зазвонил телефон, и Данила, тоже, между прочим, успевший наполовину раздеться, выскользнул за дверь. Лидия Альбертовна лежала на расстеленной кровати и ждала (странное состояние, когда начинаешь видеть себя со стороны), а Данила торопливо отбивал чью-то невидимую атаку.
— Да-да, — говорил он в трубку. — Да, всё готово.
— Конечно, — говорил он. — Всё прошло, как мы и рассчитывали.
— Всего две штуки, — докладывал он. — Как и договаривались.
— Конечно-конечно, все наши договорённости остались в силе, — спешил доложить Данила.
— Об этом не беспокойтесь, — говорил он и почему-то хихикал.
— Ну, естественно, — повторял он. — Две штуки. Две штуки.
Лидия Альбертовна, затаившаяся, точно белая мышка, прислушивалась. Отметила: за весь этот разговор Данила ни разу не сказал своему невидимому собеседнику своё фирменное словечко “типа”. Знакомый запах окружал её, она никак не могла вспомнить, где и когда она ощущала его в последний раз. Совсем недавно, близко-близко, но нет, не вспомнить.
Когда, закончив разговаривать, Данила вернулся в комнату, на нём уже ничего не было, кроме длинных чёрных носков. Но и их он быстренько снял, забросил куда-то под кровать.
— Милая моя, — горячо зашептал он, надвигаясь на неё неотвратимо, словно танк, большой и неустрашимый, — родная моя, девочка моя дорогая…
И Лидия Альбертовна затрепетала былинкой на ветру, и раскинула руки, и приняла его, замёрзшего, и прижала к себе, и почувствовала, как он раскаляется всё больше и больше, и тоже вслед за ним начала разогреваться, покрываясь густым и влажным колючим теплом. Только кончики ног её, пока что всё ещё оставались холодными, только колени хранили следы уличного сквозняка… А он вёл свою партию уверенно и красиво, словно опытный и изысканный любовник, знающий, что нужно делать.
Гм, а что делать, Данила знал, кажется, действительно хорошо. По крайней мере, лучше Мурада Маратовича.
И тогда ей показалось, что она спит, и ветер качает её на волнах, и летний ветер ласково перебирает волосы, своим невидимым языком гладит ей руки, шею, соски, ягодицы…
А потом она очнулась, и они долго лежали, прижавшись друг к другу, не в состоянии разлепиться, и её тело пело, точно морская раковина, потому что Данила положил голову ей на плечо, прижал ухо, словно прислушиваясь к биению успокаивающегося мотора, закрыв глаза, дремал.
— Хочешь покурить? — неожиданно предложил он, потому что нега эта не могла длиться вечно, нужно выбираться из сладкого, тихого омута расслабленности, возвращаться к холодной, зимней действительности.
— Курить? — не поняла она сначала.
— Ну, да, у меня есть настоящие кубинские сигары. Мне кажется, тебе очень пойдёт курить сигары, — сказал он и даже запричмокивал от удовольствия.
— Никогда об этом не думала, — сказала Лидия Альбертовна и приподнялась, чтобы начать собираться.
— Нет, ты лежи, лежи, — успокоил её Данила и даже подтолкнул немного рукой. — Я тебе её сюда принесу.
— Но зачем? — испугалась вдруг она и подумала, что и с ней в разговоре он ни разу не употребил своё любимое лишнее словечко.
— Мы с ней будем немного играть. Сначала я, а потом — ты. Так что если не хочешь, курить мы её не будем. Курение тут вовсе не обязательно.
Лидия Альбертовна испугалась ещё больше.
— Да ты не бойся, — успокаивал её Данила, поглаживая по голове, словно маленькую девочку. — Разве ты мне не доверяешь? Разве я могу тебе как-нибудь навредить?
Лидия Альбертовна хотела было сказать, что она не приучена к таким вот неожиданным поворотам в постельной жизни, но промолчала. Любопытство и страсть перебороли. Именно в таком порядке. Любопытство. Страсть. А о доверии она и не думала думать.
ТВОРЧЕСТВО
Эксперименты, предложенные Данилой в этот раз, оказались раскованными и бесстыжими. Шок от пережитого настиг её в автомобиле.
Возвращались заполночь: ни разу она не приходила домой так поздно. Данила поймал легковушку, торопливо попрощался и сунул в руки скомканные деньги. Вышло не слишком ловко. Лидия Альбертовна сразу же обратила на это внимание, покраснела. Благо, темно и не видно, и водитель сидит спиной, совершенно не обращая внимания на пассажирку.
Только сегодня в первый раз Лидия Альбертовна подумала, что зашла слишком далеко. Что происходит нечто неуправляемое. Неконтролируемое.
Ещё когда они спускались в лифте, Данила трепетно смотрел ей прямо в глаза и не отпускал руку. Он казался очень довольным и весёлым. Поэтому, когда Данила засмеялся, Лидии Альбертовне не показалось это странным.
— Кстати, — сказал Данила, — скоро ведь твой праздник.
— Не поняла, — не поняла Лидия Альбертовна. — Какой?
— Ну как какой? Праздник весны, молодости и здоровья.
— Восьмое марта?
— Ну, да, женский праздник. Праздник, типа, всех женщин.
Этажи мелькали в зарешеченном окошечке старенького лифта. Лидия Альбертовна чувствовала, как возбуждение медленно покидает её плоть, сдувается: воздушный шарик с дыркой на правом боку растворяется в тесной кабинке, оседает запахами и приятной усталостью — в ногах, в голове, во всём теле.
— И я, кажется, уже придумал тебе подарок, — сказал он торжественно.
— Да? Правда? Может, не надо? — дежурно смутилась она.
— Нужно-нужно. Надо-надо.
— Думаешь? — спросила она. И в знак благодарности крепко сжала его ладонь.
— Никаких сомнений. Ты знаешь, ты заслужила самые лучшие подарки в мире. И если бы ты только знала, как мне не терпится тебе показать. Ты такая…
Но тут лифт приехал на первый этаж, они вышли, и разговор прервался.
Дома висела тишина необитаемой пустыни, Лидия Альбертовна проскользнула в ванную и долго мылась, стирая остатки запаха чужого мужчины.
Прежде чем лечь в холодную супружескую постель.
На кухне, куда она забрела, чтобы что-нибудь пожевать, было накурено: видимо, Артём ужинал (он всегда ел поздно, перед самым сном) и читал какую-то тетрадку.
Лидия Альбертовна заглянула в неё и увидела стихи, написанные незнакомым, детским почерком, (уж явно не Артёмкиным) начала читать.
Как гусеница шелкопряда скукоживаюсь от любви
как эмбрион без глаз как кто-то без надежды
к нам выпрыгнуть на свет оттуда где любовь
растворена в воде
— туда, где для неё отращивают жабры
и гибнут просто так как рыба без воды
Как ленту магнитофонную заездил твой образ
Стёр бы — да сил никаких нет: мелодия
эта завязла в моей голове и корни пустила вниз
всё ниже и ниже и ниже там где пах
тобой пропах и где волосом каждым чую —
уходишь в леса от погони моей — там дом твой
и кров
То что ты называешь страхом я называю свободой
То что ты называешь свободой я называю любовью
Любовь освобождает от налогов
У нас пока отдельная судьба
мы связаны любовью-не-любовью
как я люблю тебя не знает никто даже я
как я люблю тебя не знает никто даже ты
если бы я от жизни отказался
так только для того, чтоб жил ты
Когда же ты уснешь то рядом буду я
я расскажу тебе о том как всё на самом деле
я дотянусь до края за которым ты
Пепел золы точно пепел любви
кто любит не знает конца
просто любит и всё
в конце концов, всё равно мы останемся с тобой вдвоём
на волне газетного шрифта — мы будем вспоминать кого-то
так корчи родного водоёма помнит повзрослевшая улитка
Стихи как стихи. Красивые. Непонятные. О любви. Она не дочитала: вошёл Артём и с преувеличенным гневом забрал тетрадку у неё из рук. Ничего не объяснил, хлопнул дверью: переходный период, привычно и устало объяснила она.
Тоже мне мать.
Во сне снова увидела высокого блондина в качественном костюме импортного производства.
С демонической внешностью и богатырскими замашками.
— Меня зовут Новичков, Виктор. — Представился блондин.
Оказалось, что он то ли писатель, то ли композитор.
Человек из сна взял Лидию Альбертовну за руку и повёл к миниатюрному столику.
На нём были рассыпаны кубинские сигары.
Блондин взял одну из них и поднёс ей ко рту…
Блеснули дорогие запонки с вензелем.
Лидия Альбертовна подалась вперёд, навстречу.
И только тут увидела, что это не сигара, а стеклянная трофейная куколка, пахнущая табаком…
…и если бы запах был вкусом, то можно было бы сказать, горького-горького вкуса...
ТО, ЧТО НАВОДИТ НА МЫСЛЬ О СОВЕРШЕНСТВЕ (*)
Стильные столовые приборы.
Лист клёна; лист папоротника: бесполезные в хозяйстве вещи, которые хочется присвоить.
Танины лодыжки, рамена, линии талии и майолики таза, как, впрочем, и всё-всё-всё остальное.
Наши любимые. Зинаида Гиппиус любила повторять: “Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог”.
Слуховые галлюцинации, услышанные в толпе; описки и оговорки (такие, как “слава” вместо “слабо” в стихах Мандельштама “Я не увижу знаменитой Федры…”).
Раковины, галька.
Сигаретный дым.
Взлетающие самолёты.
Финальная часть второй части второго концерта Рахманинова.
Некоторые неологизмы Хайдеггера и куски зауми в текстах Сорокина: фонетическая точность, близкая к феноменологической редукции.
Полосы, посвящённые искусству, в газете “Сегодня” до 1996 года.
Стихи, выдерживающие второе (и тем более третье) прочтение.
Отзывчивое на всё внешнее глубочайшее похмелье (без головной боли).
Или так: лёгкое похмелье, после того, как голова только-только перестала болеть и наступили покой и воля к жизни новой.
Или так: проснулся, а никакого похмелья, и не нужно идти на работу.
Или так: не нужно идти на работу, а рядом спит одно очень маленькое Чудо Природы. Этакое солнушко.
Солнушко говорит: “Только сначала нужно почистить зубы”…
Старинные карты с широкими полями.
Паутина в лесу на свету.
Морской закат.
Абстрактные композиции большого формата школы нью-йоркского абстрактного импрессионизма (без рамы).
Кофейные зёрна, горошины чёрного перца, семена лилии.
Ступня Айвара, похожая на бронзовый этюд ноги Анри Матисса в Эрмитаже.
Колбы для химических препаратов разной длины и толщины, новый кофейник без единой царапины. Фарфоровая чашка тонкого стекла вне остального многоголового сервиза.
Любой природный объект, если долго в него вглядываться.
ПОДАРОК
А на следующий день они встретились вновь. А потом ещё и ещё. Каждый раз Данила умудрялся удивлять её своими новыми находками и изобретениями. От которых она, кажется, с непривычки уставала. Душой, а не телом, потому что послушное тело принимало любые новации. Уставала, но боялась признаться себе в этом. Да-да, боялась.
А потом пришел женский праздник.
День этот был объявлен выходным, но картинная галерея, разумеется, работала, развлекая, просвещала. Всё своё рабочее время Лидия Альбертовна нервничала и переживала: Данила хотел прийти, поздравить её с Восьмым марта, и она никак не могла дождаться, когда можно будет уйти, от нетерпения пересчитывала по головам посетителей, толпившихся возле ненавистных картин, всё время смотрела на часы, напевая какую-то привязавшуюся песенку про ожидание и облака.
Разумеется, Данила пришёл. Когда стемнело, когда поток зрителей начал иссякать и полубезумная Муся Борисовна торжественно прошествовала к служебным помещениям за шваброй.
Он пришёл нарядный и веселый, кажется, немного в подпитии, развязно чмокнул в щёчку и сказал, что сейчас они, конечно же, поедут к нему, потому что сегодня их отношения должны перейти в совершенно иную стадию, так как именно сегодня Данила решил посвятить её в свой тайный обряд. С его подарком это будет в самый раз…
Лидия Альбертовна не знала, как поступить, дома её ждала семья, наверняка, нелюбезные обычно, Мурад Маратович с Артёмкой приготовили ей какой-нибудь куцый сюрприз. По опыту прежних лет Лидия Альбертовна знала, что Артём сегодня стряпает праздничный торт, рецепт которого освоил ещё в школе, а Мурад Маратович сбегал на рынок за тремя гвоздичками и, вне очереди, пропылесосил палас и кресла в гостиной.
— Ну, если только быстро, — решила она для себя, ещё до прихода Данилы.
Но для начала он решил подарить ей свой долгожданный подарок. О том, что Данила купил его уже неделю назад, Лидия Альбертовна хорошо знала от самого Данилы.
Каждый раз, когда он говорил ей об этом, глаза его словно вскипали от ожидаемого удовольствия, отложенного на потом. И каждый раз Лидия Альбертовна начинала волноваться и думать: что?! На самом деле ей было совершенно неважно что, куда более существенным и важным казалось от кого. И как.
И вот этот торжественный день настал.
Лидия Альбертовна снова почувствовала себя ученицей, школьницей в строгом фартучке, с двумя косичками, с бантиками.
Данила светился и прыгал на месте он нетерпения. Они так и стояли в зале Ван Гога, возле слепого окна, к которому Данила подвёл Лидию Альбертовну для вручения.
Сначала он подарил ей открытку со смешной маленькой собачкой, где написал несколько строк незабываемо корявым подчерком, который Лидия Альбертовна уже откуда-то знала: видела однажды ночью на кухне. В мятой, школьной тетрадке. Это значит, что… додумать она не успела.
— Вот.
Он протянул ей маленькую, аккуратную коробочку, перевязанную атласной ленточкой (Вот ведь как старался — мелькнуло у неё в голове, пока она развязывала неплотный узел), раскрыв которую, она увидела коробочку поменьше. В ней торжественно и одиноко, точно Спящая Красавица в хрустальном гробике, лежала стеклянная куколка с духами (или одеколоном?!), словно бы пришедшая из её детства. Она даже ещё не притронулась к ней руками, но уже почувствовала этот знакомый-знакомый запах обездоленности и пустоты.
— Спасибо, — Невольно залюбовалась Красавицей Лидия Альбертовна. — мне очень, очень нравится…
— Постой, ты же ещё её не открыла, посмотри, какая она нарядная, на праздник к нам пришла…
— И много-много радости детишкам принесла, — в тон Даниле пропела Лидия Альбертовна.
И тут её захватила, закружила, словно бы приподняла над полом и грохнула со всей силы оземь, одна странная, чудовищная, невероятная какая-то мысль.
Кровь прилила к голове, а в животе, напротив, стало холодно и пусто, руки затряслись, и Лидия Альбертовна почувствовала, что на лбу выступают очень мелкие капельки пота. Вокруг неё корчились язычки невидимого пламени, а она, точно Жанна д’Арк, не горела, но плавилась на невидимом, ледяном огне. Ей стало совсем уже дурно.
— Сейчас-сейчас, — сказала она, не глядя на Данилу и побежала в уборную.
ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ-2
Выходя из туалета, она уже знала, что делать. И пошла не в зал Ван Гога, там светился от законной гордости Данила, но прямо в противоположном направлении, к комнатке, где когда-то находилась её библиотека, а сейчас ютились научные работники.
Если она правильно рассчитала, искусствоведы отмечают праздник, все на месте. В том числе и Марина. Марина Требенкуль.
Ну, да, так оно и вышло. Каморка казалась переполненной. Когда Лидия Альбертовна открыла дверь, в нос ей шибанули запахи длительного застолья, терпкие, вязкие.
Марина сидела с краю и ела картофельные чипсы. Молча, не обращая внимания на пьяные, настойчивые приглашения, Лидия Альбертовна взяла её за руку и сказала:
— Пойдём.
Марина, разумеется, ничего не понимала, но, разумеется, пошла. Она была румяной и нетрезвой. Пальцы её лоснились от жирных кусочков картошки, и Лидия Альбертовна решила, что сейчас ей снова сделается дурно. Но сдержалась. Сжалась и перетерпела.
Они с потусторонним грохотом шли сквозь анфиладу пустых залов к Ван Гогу, где продолжал скучать Данила. Обернувшись на стук каблучков, он начал было:
— Ну, где же ты? — однако, увидев Марину Требенкуль, осёкся.
— Он? — спросила она Марину, когда они остановились перед ним.
Марина расплылась в пьяной улыбке.
— Привет, как это мило, что ты пришёл меня поздравить. — Потом вдруг вспомнила что-то, и личико её изменилось, стало кукольным и злым. Совсем тёмным. — Ты куда пропал? Совсем, что ли, совести не имеешь? Я столько тебя ждала…
— Некогда было, — сказал Данила с достоинством и совершенно спокойно. Потом повернул свой красивый торс к Лидии Альбертовне. — Я тебе сейчас всё объясню. Помнишь, как мы познакомились? Ну, тогда, когда я, типа, хотел стырить этикетку от картины?
Лидия Альбертовна слушала очень внимательно. Каждое слово било её по вискам, словно каждое было стальной каплей. А ещё она вдруг почувствовала, как у всех на глазах будто бы стареет, покрывается трещинами и пылью. Ещё чуть-чуть, и она рассыплется в прах, стоит только открыть форточку и впустить ветер. Самым страшным сейчас было двигаться, совершать малейшие движения.
— Ну, так вот, я сделал это на спор с ней. Для неё. Скажи, правду я говорю?
— Ой, хотите картошки? — вместо ответа ойкнула Марина. Данила взял из пакета несколько кусочков (Лидия Альбертовна отметила неприятное шуршание: словно мышь рядом пробежала), остальное Марина сунула Лидии Альбертовне в руки, чтобы пакетик не мешал ей разговаривать.
— Всё это было. Тут ты сказал чистую правду. Да только это не вся правда, — выкрикнула она в лицо Даниле и повернулась к Лидии Альбертовне: — Это тот самый затейник, про которого я вам рассказывала, помните?
— К сожалению, да, — с расстановкой произнесла Лидия Альбертовна, превратившаяся в памятник скорбящей матери, стоящий на Лесном кладбище.
И в этот миг пакетик с хрустящим картофелем выпал из её рук. Чипсы рассыпались по паркету. Марина нагнулась, начала собирать их. Тут в галерее выключили верхний свет, оставив лишь дежурное освещение.
Лидия Альбертовна почувствовала некоторое облегчение: она более не видела Данилу во всей его красе. Отныне он превратился для неё в силуэт, в тёмное пятно на фоне дверного проёма. Кроме того, темнота провоцировала и облегчала объяснение.
— А ты… ты хорошие стихи пишешь, мальчик… Талантливые… Очень…
— Какие стихи? — хрипло спросил Данила, хотя наверняка ведь знал, о чём говорит Лидия Альбертовна. — Почему ты решила, что это мои стихи у него там, в тетрадке?
Лидия Альбертовна улыбнулась собственной проницательности. Марина вглядывалась в их лица, тревожно и трепетно, пытаясь понять, о каких таких стихах могут говорить два едва знакомых человека.
— Значит, ты… ты всё это затеял из-за Артёма, да? Использовал меня только для того, чтобы… быть, — каждое слово давалось ей с трудом, — поближе к нему? Так?
И пошла прочь. Данила не бросился догонять её, ибо хорошо понимал, что всё кончено.
Пока она шла к метро, над головой её разрывались букеты искусственных цветов: городское начальство постоянно затевало по разным удобным и не очень случаям праздничные салюты: в Чердачинске работал пиротехнический завод, поэтому дешёвого огня в городских пороховницах скопилось очень много.
От фейерверка запиликали противоугонные сигнализации, столпившиеся легковушки стали напоминать клоунский оркестр.
О ТОМ, КАК МОЖНО СЕБЯ УБИТЬ (*)
Вызвать огонь на себя.
Пережать себе сонную артерию.
Взаимная любовь с электричеством.
Прыгнуть в нужник (жижа плюс отвращение).
От обжорства (как в фильме, кажется, Ферарры)
Заразить себя СПИДом. Чумой или холерой.
Рабочий бросился в расплавленный металл (“Челябинский рабочий” писал).
Сиамские близнецы, один из которых ненавидит другого. И убивает, конечно.
Больной сахарным диабетом, который не примет вовремя лекарство (Айвар придумал).
Заняться разнузданным развратом (или распространением порнографии) в какой-нибудь правоверной мусульманской стране.
Чешский театральный режиссёр Петр Лебл, который в пражском декабре 1999 повесился на колосниках сцены своего театра. Перед этим сдал свои бумаги в архив и прикрепил к двери служебного кабинета записку: де, искать на сцене. Репетирую.
Купаться во время сильной грозы.
Где-то в Сети есть сайт (если кто знает — пришлите адрес) Дарвиновской премии за “наиболее эффектные и в то же время самые дурацкие вычёркивания себя из генетического ресурса человечества”. Среди лауреатов и номинантов есть такие случаи:
один американец долго пинал автомат с кока-колой, пока тот не перевернулся и не придавил его;
другой американский военный лётчик переделал вездеход в самолёт. Развил скорость 600 км/час. Пролетел 15 секунд. Разбился;
молодой американец решили поплавать в бассейне с касатками и был съеден;
бразилец Педро теребил анаконду за хвост до тех пор, пока она его не задушила;
американская тётенька инсценировала нападение на свой дом; заклеила все дырки на лице скотчем, надела на голову пластиковый пакет и задохнулась;
японская тётенька Мисайо Симицу упала, будучи в туфлях на 30-сантиметровых каблуках, и ударилась головой. Смертельно. Другая тётенька, будучи в таких же туфлях, не смогла нажать на тормоз.
А ещё можно обклеиться с ног до головы антиникотиновыми пластырями (сердце и не выдержит), как это случилось в романе Кристофера Бакли.
Два борца за права животных устроили маленькую демонстрацию в Бонне возле загона для свиней, которых собирались отправить на бойню. Благодаря дыре в изгороди 2000 свиней вырвались на волю и затоптали насмерть своих защитников.
Иракскому террористу Каю Рахайету не хватило денег на марки, которые он наклеил на посылку с бомбой, поэтому почтовая служба прислала ее с отметкой “возвращено отправителю”. Забыв, что именно находится в посылке, незадачливый террорист вскрыл ее и взлетел на воздух вместе со своим домом.
Из дневника братьев Гонкуров: “В Бурбе госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной карлице, которая захотела иметь ребёнка от великана из своей труппы”.
Из романа Сергея Болмата: “Сами по себе”: “Хотелось немедленно покончить с собой, причём не просто так, застрелиться или повеситься, а каким-нибудь особенным, замысловатым способом, например, харакири себе ножницами сделать, ртути наглотаться из градусников или перочинным ножом сонную артерию себе перерезать”.
Если перерезать себе вены, то только под мышками, чтобы не смогли наложить жгуты.
Можно ли убить себя во сне? Что будет если самоубийство приснится? Есть ли у кого-нибудь такой опыт?
Часть третья
ПАРАДОКС
Из-за обилия мелкой, невидимой пыли купе скорого поезда “Красный Урал” походило на аквариум: сумеречная толща зеленоватого полумрака, липкая, карамельная духота, ободранный половик в складку, который проводница вычищала по нескольку раз на дню.
Но чем больше она занималась наведением чистоты, тем уже становился коридор вагона, тем теснее казались коморки купе и резче застойный запах праздной жизни.
Лидия Альбертовна открыла пространственный парадокс поезда, когда, покачиваясь, отправилась к печке за кипятком: всё ж таки развлечение.
До этого она долго смотрела в немытое окно, за которым показывали однообразный чёрно-белый фильм про среднерусскую равнину, столбы убегали в сторону её исторической родины, то есть на восток, потому что скорый двигался прямёхонько на запад, в столицу нашей родины. Закатное солнце поблёскивало на проводах и в огромных лужах талого снега: есть ли что-нибудь более безнадёжное и тоскливое, чем весенний, безжизненный пейзаж, особенно когда поезд подбирается к очередной стоянке и начинается напрочь закопчённая полоса отчуждения?
Лидия Альбертовна глубоко вздохнула, набрала полные лёгкие пыли и решительно отправилась за кипятком. Но возле печки увидев очередь, решила подождать, тормознула возле расписания (состав прибывал на Казанский вокзал в половине шестого утра, и было в раннем прибытии что-то несказанно унизительное), потом уставилась в окно…
И не сразу сообразила, что если смотреть в окно поезда из коридора, то кажется, будто бы поезд развернулся и бежит в обратную сторону, на восток, обратно в Чердачинск.
Лидия Альбертовна на мгновение зажмурилась, словно проверяя работу органов чувств, приложила ко лбу ледяной подстаканник, снова зафиксировалась на движении поезда: точно столбы и деревья убегали на запад, значит, поезд мчал на восток.
Ей стало не по себе, во рту пересохло, голова предательски закружилась, бог с ним, с чаем, по стеночке, по стеночке она добралась до места, села, сложив руки на коленях, и быстро взглянула в окно: ну, да, убогая деревенька, случившаяся в это мгновение по ту сторону стекла, покорно убегала на восток, расступаясь перед летящим в западном направлении фирменным “Красным Уралом”.
Тогда Лидии Альбертовне стало весело и интересно. Чтобы закрепить разницу ощущений, она снова вышла из купе: и поезд автоматически поменял маршрут.
— Нет уж, лучше как есть, — усмехнулась она и пошла в тамбур перекурить.
ПОПУТЧИК
Ночью, пока не рассвело, долго сражалась с колючим, сиротским одеялом, видимо, квадратным, потому что как ни положи, всё время ноги торчат и простыня сбивается.
Для разнообразия, чаще обычного, ходила в уборную, упрямо оттирала руки, уничтожала запахи чужой жизни, удивлялась: зачем зеркало здесь расположено напротив унитаза? Так себе картинка-то…
Вагон шёл полупустым: пассажиров было немного, некоторые купе, открытые настежь, казались голыми. Вот и Лидии Альбертовне повезло: с ней ехал лишь один аккуратненький, сухонький старичок неопределённого возраста, с окладистой бородой, вылитый Дед Мороз с рождественской открытки, а две верхние полки пустовали, жизненного пространства казалось едва ли не в избытке. По крайней мере, старичок вёл себя хорошо, тихо-мирно, даже не храпел ночью и почти не пах.
Когда Лидия Альбертовна вернулась, он шуршал мятой газетой, колупал сваренное вкрутую яичко, макал его в крупную соль (у бедняков всегда хорошо разве что с солью), явно расположенный к продолжительным и задушевным разговорам.
Слово за слово, и вот она уже знает практически всю его жизнь, трудную и невыносимо тяжёлую, в сравнении с которой её собственные беды кажутся игрушечными и совершенно несерьёзными.
Туки-тук, туки-тук, отсчитывали колёса прошедшее в пути время, туки-тук, туки-тук… Из окна сквозило.
— Вот я вижу, у вас ухо болит, токает, — пронзительно посмотрел на неё старичок-лесовичок и протянул горячую ладонь к её виску. — Ничего, ничего, сейчас пройдёт.
И точно: как рукой сняло. В начале весны воспаление снова обострилось: нервы подорвали общее состояние организма, авитаминоз опять же таки.
А сосед продолжил рассказки. Особенно Лидию Альбертовну возмутило, что в последнее время старичку, назвавшемуся Тимофеем Павловичем, приходилось работать “бутербродом”, то есть носить на спине и животе картонки с рекламными текстами, трудиться зазывалой. Старый, больной человек, фронтовик, орденоносец, нуждающийся в тишине и покое, Тимофей Павлович вынужден был целый день, невзирая на погоду, топтаться возле подземного перехода на площади Революции (со стороны улицы Цвиллинга), время от времени спускаясь к оживлённому входу метро.
Лидии Альбертовне даже показалось, что она несколько раз видела этого человека, раздававшего прохожим маленькие листочки. Правда, сама она никогда этих объявлений не брала, брезговала: известное дело — на улице тебе не могут предложить ничего хорошего, и всяческих зазывал (а также бомжей, попрошаек да лоточников) сторонилась. А потому могла и ошибиться.
Но Тимофей Павлович подтвердил, что действительно время от времени случается ему приработок, когда нужно раздавать нелепые эти листочки, потому он и может побаловать себя лишним куском сахара. Так как очень уж сладенькое на закуску любит.
Туки-тук, туки-тук, жалко ей Тимофея Павловича, туки-тук, туки-тук, не надо меня жалеть, эхом откликается тот, словно услышав мысленные мысли.
— Я, видите ли, очень люблю свою работу, — говорит он, уставившись в своё отражение в большом зеркале. — Конечно, пользы от меня никакой нет, но ведь и вреда особого я тоже никому не приношу.
Лидия Альбертовна улыбается. Раскрывать душу постороннему ей не хочется, она предпочитает отмалчиваться, так проще и привычнее. Так правильнее.
— А потом, она полезная только для меня, — продолжает убеждать Тимофей Павлович. — Во-первых, всё время в движении. Правда, устаёшь за день. Зато зарядка. Во-вторых, на холоде сохраняешься лучше и живёшь дольше… Но самое главное даже не в этом…
Тут старик делает загадочное лицо и оглядывается, будто бы кто-нибудь может услышать его тайну.
— Топтаться-то на одном месте, прямо скажем, не очень-то уж и интересно, — говорит он заговорщицким тоном. — Поэтому дни мои вытягиваются, становятся резиновыми… Значит, и жизнь моя увеличивается, растягивается…
Потому что главными пожирателями нашего времени и наших сил, если верить теории замысловатого Тимофея Павловича с кляксами пигментных пятен на морщинистом лбу, являются люди. Но стоит только исключить людей из своего ежедневного рациона, и вот ты уже не знаешь, чем заняться и как свою пустоту заполнить. Надевая щитки с рекламными текстами, Тимофей Павлович становится точно невидимым, люди начинают шарахаться от него, как от чумного, не замечать в упор его колоритную внешность, превращая его буквально, в пустое место.
— Долог день до вечера, коли делать нечего, — смеётся он в седую бороду, словно прячется.
Там, в этом самом пустом месте, где он и хоронится основное время жизни, наступает для него заповедник вненаходимости, маленькая зона индивидуальной вечности.
Именно поэтому Тимофей Павлович убеждён, что никогда не умрёт в рабочее время. Нет-нет, смерть настигнет его дома, среди близких и нелюбимых детей. Именно поэтому Тимофей Павлович старается работать как можно дольше, с утра до ночи. И если бы существовало нынче звание “ударника капиталистического труда”, Тимофей Павлович по праву мог носить его, гордиться им.
— Кхе-кхе, — говорит Тимофей Павлович. — Что за чай, который вышел мне боком, пойду, прогуляюсь до ветру…
ДОРОГА НА АМСТЕРДАМ
А в тамбуре действительно ветер, сквозняк, от купе тамбур расположен на расстоянии двух-трёх песен: пока сходишь-перекуришь, внутренняя трансляция успеет исполнить парочку шедевров от Алсу или растрёпанной Земфиры: “хочешь, я убью соседей, что мешают спа-а-а-а-ать…”
Или на расстоянии брикета новостей: что там, как с подъёмом “Курска” или судьбой полковника Буданова, обязательно нужно знать.
После того инцидента в галерее, о котором Лидия Альбертовна и вспоминать-то не хотела, произошло не так уж много событий: нервный срыв, покушение на самоубийство, болезнь, чёрная меланхолия, желудочные спазмы, истощение, — короче, долгая дорога в дюнах.
Некоторое время она была слаба и не вставала с кровати, лежала, рассматривая чёрточки узоров на обоях, успокаивалась, приходила в себя, по капельке выдавливая фантомные боли несбывшейся надежды. Годы берут своё, следует соответствовать, а не искать незаслуженных радостей где-то на стороне.
Данила, лживый, как крабовая палочка, кажется, так ни разу и не появился, или родные не позволили ему, этого она не знала, но Артём и Мурад Маратович вели себя как обычно, не слишком давая волю чувствам или выказывая особое расположение к больной.
Правда, потом выяснится, что именно Мурад Маратович хлопотал за жену через знакомых по Союзу композиторов, вышел на директрису Ворошнину и убедил, что именно Лидия Альбертовна должна ехать в Амстердам на закрытие мирового вангоговского тура.
Ну, разумеется, если бы не Мурад Маратович, кто позволил бы ехать не самому, мягко говоря, основному сотруднику музея в заграничную (то есть оплаченную) командировку. О счастье подобном у нас мечтает любой, и всяк мнит себя достойным подобной участи.
Но поехала Лидия Альбертовна, которая и знать не знала, и ведать не ведала, что за этот неожиданный вояж муж её расплатился выходом из творческой комы и написанием музыкальной эмблемы Чердачинска для новых часов на городской площади.
Не ахти какой подвиг, но ведь подсуетился, сделал жене приятное, придумал, как вылечить, отвлечь от стресса. Придумал и осуществил! Есть, значит, ещё порох, не отсырел окончательно.
А жена и не подозревала даже, на какие интриги сподобился вялый и анемичный обычно муж, чтобы с помощью Голландии поставить свою кормилицу на ноги. Знал бы он о беспримерной “любви” Лидии Альбертовны к Ван Гогу, так, может быть, ещё и задумался бы, предложив в качестве альтернативы гастрольный тур оркестра народных инструментов по Португалии или конференцию археологов в Аркаиме.
Но, святая простота, он же был убеждён, что Ван Гог, которому Лидия Альбертовна, можно сказать, прислуживала последние месяцы, явился едва ли не главным катализатором нервного срыва. Интересно, как же Мурад Маратович вообще определял его причины?
Конечно, Мураду Маратовичу не слишком нравилось, что Лидия Альбертовна лежит круглосуточно на правом боку, в неловкой позе, будто с хоккейными коньками на ногах, вставая только по нужде и на балкон — покурить. Курила она только на балконе, несмотря на то, что холодно и ветер, потому что именно на свежем воздухе ощущение вреда от курения удваивается.
Откуда возникла вдруг противная эта привычка, лишавшая Лидию Альбертовну ореола привычной ему женственности, он не знал. И не догадывался даже.
Впрочем, этого никто в семье не знал.
И не мог знать.
МАРИНА
Это похоже на разницу агрегатных состояний, всё равно как между льдом и паром: когда долго едешь в узком и неудобном поезде (из Чердачинска в столицу, из Москвы — до самых до окраин), покрываешься невидимой корочкой отчуждённости. А потом вдруг выходишь на аккуратный перрон где-нибудь в Амстердаме, и город обрушивает на тебя всю свою звуковую цветовую мощь.
А ещё запахи, запахи: весна в самом разгаре, всё цветёт, солнечно и влажно, “весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера”; на волнах, отражающих город, качается маленький, белый кораблик.
Выйдя из вагона, Лидия Альбертовна была оглушена. А тут ещё энергичная барышня, угловатая, словно готическая часовенка, с чёлкой и невидящими глазами (смотрит на тебя в упор и не видит), затмила весь окружающий мир, не давая смотреть по сторонам, окружила собой, плотной железобетонной заботой.
— Лидия Альбертовна, кажется? — Странный выговор без акцента. — Добро пожаловать в столицу королевства Нидерланды. На мою альтернативную родину. Пожалуйста, пожалуйста. Меня зовут Марина, и я буду вас опекать. Надеюсь, вам у нас понравится. Сегодня у нас с вами намечена плотная программа, так что, пожалуйста, не расслабляйтесь.
Лидия Альбертовна крутила головой, точно школьница. Вокзал обтекал со всех сторон, случайные, незаинтересованные люди, живущие непонятной жизнью, ну да, чужая, странная жизнь.
Потом вышли на площадь и потерялись в пространстве среди домов, деревьев, неба, каналов. Амстердам звучал, как мощный симфонический оркестр, было тепло и плавно.
Если бы не переводчица, которая говорила чёткими, рублеными, казёнными фразами, не давая отвлекаться на окружающую действительность, волевым образом замыкая её на себя.
— Посмотрите налево, посмотрите направо. Вот если на этом трамвае поехать в ту сторону, там будет мой дом. В Амстердаме я уже много лет. И мне здесь нравится. Ну, как вам наш город?
Лидия Альбертовна только блаженно улыбалась, щурилась от сильного солнца и никак не могла найти внутренний центр, чтобы прийти в равновесие.
Их обгоняли многочисленные велосипедисты, вкрадчиво объезжали неповоротливые автомобили, люди спешили по делам, и Лидия Альбертовна разглядывала их с изумлением.
Она первый раз оказалась за границей, всё было в диковину: не люди и не дома, но ощущения, их концентрированность, насыщенность, натуральность: запахи, тепло, влажность, брусчатка, шероховатость ветра… Они вошли в узкое пространство старинной улочки: переводчица решила провести её до отеля пешком, благо тут, в Амстердаме, всё недалеко, всё в центре, всё очень и очень удобно.
Марина профессиональным оком мгновенно оценила социальный статус подопечной, определилась с покровительственным отношением к этой тихой, затурканной провинциалке, поэтому и снисходила до неё, истинная европейская гранд-дама, умственными разговорами. Вводя в курс дела. Объясняя очевидное: что поделать, работа такая.
Лидия Альбертовна это поняла, но обращать внимания не стала, да и не до этого ей, честно говоря, было; она просто внутренне сжалась и ждала, когда настырная Марина (дарёному коню в зубы не смотрят), исполнив свои представительские функции, испарится, оставив её в одиночестве.
— Сегодня у меня такой странный день, — говорила Марина, точно боялась остановиться. — С самого утра вываливаются наушники, видите? Точнее, один, из левого уха. Словно за ночь оно выросло у меня, увеличилось в два раза.
И вот она с обиженным видом уже протягивала Лидии Альбертовне какие-то чёрненькие проводочки, призывала к сочувствию.
Или не призывала, а просто и честно отрабатывала условия контракта, устанавливала “неформальный контакт”.
Вскоре дошли до роскошного отеля, фасадом выходящим на небольшую площадь. Марина со вздохом пошла оформлять необходимые бумаги, а Лидия Альбертовна осталась сидеть на кривоногом плюшевом диванчике, краем глаза глядя на город, проплывающий мимо витрины.
За которой и спряталась она, золотая рыбка.
ГОРОД
— На самом деле я уехала из-за кастрюль. — Марина снова предавалась разговорам, когда они встретились после короткого отдыха.
Лидия Альбертовна приняла ванну, разложила вещи, перекусила остатками колбасного сыра с ржаным хлебом, которые взяла в дорогу ещё в Чердачинске, заварила стакан крепкого чая.
В пять было предложено спуститься, и она, переодевшись во всё чистое (плюс кое-какая бижутерия, четверть часа возле зеркала, аккуратно уложенные волосы), спустилась. Возле портье, торопливо отбивая ногой дробь, стояла Марина. Приятная точность, поразилась Лидия Альбертовна, разглядывая переводчицу более внимательно.
Одета во всё чёрное, минимум косметики, неопределенный возраст с первыми признаками увядания. Одинокая, ахнула Лидия Альбертовна про себя, поразившись открытию: такая энергичная, волевая, ухоженная и никому не нужная?
Хотя, кто его знает, может быть, у них так принято, так положено? И тут она снова вспомнила про… про Данилу, конечно, вспомнила, потому что про “положено” теперь не ей, бедолажке, судить.
Разумеется, она не оправдывала себя, что было, то было, жалко только, что закончилось глупо и странно, толком-то ничем и не закончилось; жалко перспектив, внезапно приоткрывшихся и тут же накрывшихся медным тазом. Впрочем, какие могут быть перспективы у замужней женщины с маленьким, в сущности, мальчиком. Впрочем, оставим это…
Они шли по праздничной улочке, Лидия Альбертовна косила краем глаза на спутницу: проколотая мочка, а сережки нет, бедолажка, прониклась сочувствием. Какая-то она угловатая, порывистая…
Ну да бог с этим. Внутри Лидии Альбертовны постоянно работало радио внутреннего голоса, громкие, отчётливые фразы крутились в голове, нельзя, невозможно избавиться от них, прыгнуть в сторону. Она попыталась вспомнить какие-нибудь поэтические строки, как раньше, но стихов не было. Уже, между прочим, давно.
— Ну да, кастрюли. — Марина по-своему расценила сосредоточенное молчание Лидии Альбертовны. — Когда я жила ещё в России, они безумно раздражали меня. А это наш исторический центр. Памятник независимости. Музей восковых фигур мадам Тюссо, нам налево. Если интересно, квартал красных фонарей в ту сторону, за вашим отелем.
— Марина, не бегите так. — Кажется, первая фраза, которую, смущаясь, Лидия Альбертовна по своей воле адресовала переводчице.
— Конечно-конечно, — сказала Марина, но темпа не сбавила. — Ну, тут у нас магазины, магазины, если что.
— Мне это неинтересно, — сказала Лидия Альбертовна, и Марина впервые взглянула на неё как на одушевлённый предмет. Из-за такого всплеска пристального внимания Лидия Альбертовна почему-то начала оправдываться: — Дело не в деньгах. Просто мне сейчас не до того…
— Монетная площадь, красиво, правда? Кастрюли-кастрюли… Пошлый, убогий быт. Их же нужно шкрябать, содержать в чистоте. Ненавижу. Здесь, знаете ли, — Марина решила добавить интонациям немного задушевности, — совсем другая система питания, не такая, как у нас. Дома никто не ест. Лёгкий завтрак утром, и уходишь крутиться на весь день… Петтинг-маркетинг…
— Да-да, я понимаю, — ответила Лидия Альбертовна, по-прежнему не участвуя в разговоре.
— Сейчас перейдём мост и окажемся возле Рейксмузеум, вон он, видите? Это наш Эрмитаж. Направо посмотрите, какой мужичок с факелом стоит, вылитый Горбачёв. Статуя свободы. Так тут забавляются. А у вас семья, дети? — Казалось, Марине трудно сдержать отвращение. — Почти пришли.
— Есть немного, — сказала Лидия Альбертовна и зачем-то покрутила обручальное кольцо.
Кажется, переводчице тоже понравился её неожиданный ответ.
ДОМА У ВАН ГОГА
В музее ей удалось оторваться от Марины. Она ходила по залам, смотрела не на картины, но на людей: они были интереснее картин. По тихому переходу попала в новое, круглое здание, переполненное сокровищами и чудесами, которые оставили её совершенно равнодушными.
В окно можно было видеть, как вокруг музея гуляют туристы, ветер треплет ещё неокрепшие после зимы деревья и небо тысячами оттенков нависает над старинными, пряничными домиками. В музейном магазине она купила телефонную карту с подсолнухами, хотела позвонить домой, даже подошла к таксофону, но не смогла. Так и осталась стоять в этой громокипящей, разноязыкой толпе, тихая, незаметная. Постепенно посетители стали расходиться, музей закрывался. Солнце уже не светило интенсивно, распрямляя углы залов, но скрылось за облаками. Захотелось есть.
И тут снова её подхватила Марина, закружила бесконечными разговорами, восклицаниями, междометьями, повела по белым лестницам вверх, в научную часть, где Лидию Альбертовну, “нашу русскую коллегу”, приняли с распростёртыми объятиями, начали расспрашивать о России, её новом президенте, Чердачинске и музее.
Этого Лидия Альбертовна боялась больше всего, так как чувствовала себя немного самозванкой, говорила мало. Вот Нонна Михайловна, директриса, на её месте быстро сообразила бы, что нужно говорить и как понравиться. Или вот Марина Требенкуль, которой палец в рот не клади. Или хотя бы Надя-кришнаитка… Лидия Альбертовна вдруг увидела их всех внутренним взором, и показались они ей ненастоящими. Бесплотными. Приходилось мямлить, однако подробности и неудобства терялись при переводе. Что и говорить, дело своё Марина знала хорошо, переводила споро и подробно. Время от времени она устало обращалась к Лидии Альбертовне:
— Ну скажите что-нибудь ещё.
И Лидия Альбертовна выдавливала ещё какую-нибудь деталь, а неутомимая Марина расцвечивала её тысячами подробностей, и голландские искусствоведы удовлетворённо кивали. Суть здесь никого не интересовала, видимость общения устраивала, поэтому вскоре Лидия Альбертовна перестала напрягаться, ей дали бокал с шампанским, повели в представительский зал, где уже вовсю шумел и пенился банкет.
ТО, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ “КОЛЛЕКТИВНЫЕ ТЕЛА” (*)
Казарма.
Школьный класс.
Уборка картофеля.
Демонстрация.
Народное гуляние.
Рок- (тем более поп-) концерт.
Банда наркоманов.
Групповой секс.
Дворянский род.
Вагон (трамвая, поезда), салон (троллейбуса, самолёта).
Интернет как идея и интернет как реальность: сотни людей, одновременно сидящих возле щупальцев этого бесконечного спрута.
Низкорослый, непроходимый кустарник с маленькими ягодками или цветочками.
Очередь в мавзолей.
Занятия по строевой подготовке.
“Война — это гигантский боксёрский поединок, в котором все благодаря газетам принимают косвенное участие”. Пруст. “Обретённое время”, 102
Подписчики того или иного СМИ, зрители того или иного фильма, одновременно смотримого по телевизору.
Все читатели одной книги. Коллективный читатель “Гамлета” (не путать со зрителем). Или “Войны и мира”.
Болеющие одной болезнью. Триппер или грипп.
Сожжённые на одном костре, утонувшие в чаше одного водоёма.
Люди с одинаковыми фобиями или аллергиями: например, братство всех не переносящих воду. Или мёд.
Классический балет.
Хоккейное/футбольное побоище.
Авто (и какая угодно) катастрофа.
Пляж.
Метро.
Ревность.
Пачка пельменей.
Одиночество в толпе.
Стая бездомных собак.
Колонии бактерий в рекламе мыла “Сейфгард”.
Все любовники одной женщины; все женщины одного мужчины.
Персонажи одного сна или видения: все они так или иначе связаны в узелок, перевязанный пуповиной причинно-следственных отношений.
С КОРАБЛЯ НА БАЛ
И хотя никто не обращал на неё внимания, Лидия Альбертовна чувствовала себя крайне неловко. Преследовало ощущение работающего под боком на всю громкость телевизора.
Она чувствовала себя совершенно беспомощной среди этих уверенных и красивых людей, занятых непонятными разговорами на непонятном языке. Может быть, Ворошнина успеет прилететь, тогда веселее станет, хоть словом человеческим перемолвишься…
Кроме того, ей стало неудобно за скромный наряд, совершенно немодный, если сравнивать с блестящим комбинезоном Марины, за провинциальные манеры, которые наверняка всем заметны. Встала в уголочке, вцепилась в бокал с шампанским, время от времени пригубливала самую малость, пока Марина не нашла её и не вручила большую фаянсовую тарелку с разными красивыми кушаньями.
Глядя на переводчицу, ловко управлявшуюся с тартинками и бутербродиками, Лидия Альбертовна тоже немного пожевала сыр с оливкой, кусочек ветчины, проникаясь уважением и нежностью к чужеродной Марине, чувствовавшей себя здесь в своей стихии. Тем более что она пару раз сходила к бармену, каждый раз принося Лидии Альбертовне, которая ни за что бы не решилась подойти к раздаче сама, полные бокалы шампанского. Хотела то ли напоить подопечную, то ли отпоить.
Та покорно принимала еду и питьё, постепенно оттаивая, приходя в нормальное расположение духа. Марина вертелась рядом, отвлекала разговорами: “входила в положение”.
— Тутошние миллионеры не любят кичиться богатством, — рассказывала она ответственно, — смотришь на какого-нибудь замухрышку в нестиранных джинсах и линялой футболке, а у него годовой, доход как у Пермской области… Или даже больше.
И Лидия Альбертовна, подцепив вилочкой слабосолёную сельдь, озирается по сторонам. Мятых джинсов она не видит, но тем не менее перестаёт смущаться, возможно, пузырьки шампанского делают маленькое дело. И вот уже плавное тепло поднимается по ногам к животу, будто Лидия Альбертовна плавится на невидимом костре.
— Это ещё, типа, генеральная репетиция, — объясняет Марина. — Основные торжества по случаю мирового тура начнутся завтра: приём у мэра, какой-то головокружительный банкет в плавучем ресторане, что-то ещё. У меня записано…
— Как всё-таки хорошо, что у меня есть такая помощница, как вы, Марина. Пойдёмте, покурим… — Вот уже Лидия Альбертовна обращается к переводчице по имени, значит, попалась, учитывает, дело сделано.
Да-да, дело сделано. Контакт установлен. Марина тоже человек и имеет право расслабиться.
Лидия Альбертовна, близоруко щурясь, улыбается большим и красивым людям. Многие из них кажутся ей знакомыми. Вон те двое, кажется, приезжали в Чердачинск подготавливать выставку. Этот похож на известного немецкого писателя, европейского интеллектуала, видела в новостях, другой — на искусствоведа из каталога, всё родные, можно сказать, знакомые люди.
Эту длинную, худую даму она тоже где-то видела… в телевизионной постановке про Есенина, а вот и сам Есенин, похожий на популярного артиста Олега Меньшикова из “Покровских ворот”. А эта грузная дама, которая только что повернулась лицом, ну вылитая Моргулесина. А может быть, это она и есть? Хотя откуда ей тут взяться?!
Или это правда она?
Данила научил её играть в “двойников”, вот они и мерещатся теперь повсюду. Не хватало ещё, чтобы…
Кстати, Моргулесина ведь уволилась из галереи — сразу же после нелепого ограбления (преступников и картины так и не нашли), вышла замуж за какого-то богача нашла жениха по интернету. В последний раз появилась на рабочем месте — в умопомрачительных соболях. Про богача-то, наврала, поди. Просто наследство получила или в лотерею выиграла…
Это Муся Борисовна, как всегда, сплетничала, что кольца обручального на руке нет, да и жениха импортного никто не видел.
Впрочем, курить, курить…
НОВЫЕ ЛЮДИ
Пока Лидия Альбертовна курила да размышляла, Марина активно общалась на стороне, смеялась, всем видом показывая, что она тут своя.
Конечно, своя, какие могут быть варианты?
Ожидая Ворошнину, никем не замечаемая, незаметная Лидия Альбертовна медленно перемещалась по залу.
В одной из групп кучкующихся иностранцев она заметила странно знакомого блондина в стильном помятом костюме, долго не могла понять, откуда он ей знаком, пыталась вспомнить, но тщетно. Отводила глаза, чтобы ничто не мешало памяти трудиться, концентрировалась, но знание не шло, не настигало.
Для разнообразия она подошла к столу, взяла ломтик сыра с плесенью, стала задумчиво жевать, ушла в процесс осязания вкусовых полутонов, потом взглянула на энергично жестикулирующую Марину, — стало неуютно, грустно, одиноко.
Решила отойти в сторону, пойти в гостиницу, да испугалась, что не сможет найти дорогу, нужно как-то решить эту “проблемку” (так любил говаривать Мурад Маратович, причмокивая губами и щурясь). Интересно, Марина должна будет уйти вместе с ней? Или у неё здесь ещё дела? Какие-то, помимо неё, клиенты?
В окно бился чёрный дождь. Совсем стемнело, город, подсвеченный тысячами огней, засиял, как на открытке, такой близкий (руку протяни), но и далёкий, чужой. Шампанское постепенно выдыхалось, отпускало, уже не согревая, напротив, теперь Лидии Альбертовне казалось, что от него веет холодом и безнадёгой.
Внезапно кто-то осторожно тронул её за локоток. Память услужливо отрапортовала аналогичными ситуациями из недавнего прошлого. Встревоженная, она обернулась, расплёскивая образы и мысли, увидела того самого блондина, которого никак не могла вспомнить, смутилась, а он уже заговорил на своём языке, подобострастно залопотал, рассматривая её вежливыми глазами.
Лидия Альбертовна смутилась, стала искать глазами Марину, нашла, указала на неё незнакомцу, и они пошли вместе к переводчице, хотя высокий господин, вероятно, и не понял зачем.
Марина нехотя оторвалась от светской беседы, увидела блондина, осклабилась, что-то быстро ему сказала; тот ответил.
Лидия Альбертовна переводила взгляд с Марины на блондина, ничего не понимая.
— Он сказал, что увидел, как вы его рассматриваете, и он не может вспомнить, откуда он вас знает, — начала переводить Марина. — Говорит, что вы похожи на леди из его снов, которые он время от времени видит.
Точно: сны. Как она сразу не догадалась! Этот артистичный блондин являлся ей во сне. И не один, между прочим, раз, этой зимой, когда она… Впрочем, неважно, не будем об этом.
— Короче, Лидия Альбертовна, познакомиться он хочет. Сильное у него, понимаешь ли, мистическое чувство, — прокомментировала она слова блондина. — А это наша Лидия Альбертовна…
— Скажите ему, что я тоже знаю его из своих снов.
— Что, правда, что ли? — Марина оставалась невозмутимой. — Он спрашивает у вас, любите ли вы Ван Гога. Я ему перевела, что, конечно, любите, иначе зачем вы тут сегодня оказались. Правильно?
Лидия Альбертовна милостиво кивнула.
— Он спрашивает, какое участие вы принимаете в этом туре. Вот что ему интересно. Как вы, значит, оказались на этой закрытой вечеринке, предназначенной сугубо для одних только спонсоров и коллекционеров.
— Скажите ему, что в нашей коллекции имеется один из вариантов “Едоков картофеля”, поэтому нас включили в мировой тур.
Иностранец от удовольствия защёлкал языком: “Едоки картофеля”, “Едоки картофеля”, кажется, начала понимать его без перевода. Хотелось курить.
— Он говорит, что это его любимая картина. — Марина скучала, но была вынуждена переводить, а что делать, работа. — И он восхищён вашим вкусом, который проявляется не только в умении выбирать картины, но и правильно, неброско одеваться.
— Мариночка, я не совсем понимаю, чего он хочет.
— По-моему, просто клеится.
— А вы его знаете?
— Нет. Но мужик симпатичный. И кажется, приличный.
И так как пауза затянулась, Марина снова стала говорить что-то по-голландски, видимо, расписывая незримые достоинства Лидии Альбертовны.
— Значит, он хочет показать вам свои любимые работы у Ван Гога. Только, Лидия Альбертовна, я с вами не пойду, идите сами. Это здесь, в залах, ненадолго. Ничего страшного не произойдёт, публика тут самая приличная собралась. Можно сказать, сливки общества. Высший свет. Да и полиции полным полно. Если что, возвращайтесь, я буду ждать вас здесь.
ЭКСКУРСИЯ
И он взял её за руку бережно, точно маленькую девочку, и повёл по пустым и полутёмным залам, где картины мерцали в полумгле и казались больше, чем есть, или меньше, всё зависело от размеров картин.
И она почувствовала себя маленькой девочкой, школьницей, в фартуке и с косичками, как когда-то, потому что снова стало темно и спокойно рядом с большим и сильным другом, который заряжал пространство вокруг спокойствием и уверенностью.
И она узнавала картины, которые сводили её с ума в течение последнего времени, и показывала на них, кивала им, как своим старым знакомым, улыбалась им или кивала, стараясь не очень вглядываться в то, что на них изображено, потому что знала это наизусть.
И её новый друг тоже кивал и улыбался этим картинам, как давно любимым, и говорил о них, и показывал выразительными пальцами особенности композиции, рисовал что-то в воздухе, пытаясь объяснить, передать свои чувства.
И она понимала, что он хочет сказать, хотя совершенно не понимала ничего из того, что он говорил. Но он не отпускал её руку из своей, вёл за собой от картины к картине, и было тихо, и только камеры видеонаблюдения следили за их движением, невидимые, но всемогущие.
И она чувствовала полное доверие к этой руке и к этому человеку, и ей нравилось быть ведомой, потому что до этого ей приходилось делать всё самой, и она устала всё время делать всё сама, только один раз в жизни удалось ей избавиться от ощущения ненужного первенства, когда…
Впрочем, не будем об этом, потому что он идёт в следующий зал, где пейзажи, написанные в Париже, лёгкие, воздушные, неземные паутинки улочек Монмартра, в полумгле вечерних залов практически не видные, и кажется, что всё изображённое на холстах зависает в облаках сладкой, сладчайшей неправды…
И она смотрит ему в глаза, молодые, мальчишечьи, смеющиеся глаза, с лучиками морщинок в уголках, неужели так бывает: в центре мира, в центральном музее мира, с самым приятным и хорошим человеком, вышедшим из снов, угаданный, таинственный незнакомец…
И она пытается вспомнить, как же его зовут, наверное, Джон, потому что все иностранные мужчины зовутся именно так, никак иначе, а он говорит ей, коверкая имя, “Лудийя”, и им обоим становится смешно. И совершенно не хочется возвращаться в банкетный зал к говорливой и эгоистично замкнутой только на себя толпе.
И вот ей уже начинает казаться, что всё изображённое на картинах Ван Гога нервное и издёрганное существование полубезумного художника исчезает, становится невидимым и холсты, обрамлённые в тяжёлые рамы, зияют небывалой белизной, изливают на них невидимую живую воду.
А они переходят от картины к картине и рассматривают эту нескончаемую чистоту, пьют белую влагу истоков, купаются в невидимых волнах живой воды.
И экспозиция не кончается, картин и залов ещё предстоит увидеть множество превеликое, у них ещё вся ночь впереди.
Целая ночь.
НОЧЬ
Казалось, что потом всё было как во сне.
Они вернулись к народу, который, насытившись разговорами, начал расходиться. Лидия Альбертовна и Джон влетели в банкетный зал, и тут Лидия Альбертовна споткнулась о колючие и злые (усталые, может быть?) глаза переводчицы Марины.
Та смерила Лидию Альбертовну и Джона пристальным, неласковым взглядом, но очень быстро взяла себя в руки, точно надела непроницаемые, солнцезащитные очки.
— Ну, вы, блин, и даёте, — только и смогла сказать она, когда Лидия Альбертовна, запыхавшись, подлетела к ней. — Как будто только что с катка. Вы что, на коньках катались? Смотрите, голландцы очень любят этот вид спорта, укатают.
Марина попыталась улыбнуться. Джон тоже сказал что-то в оправдание. Марина взглянула на него поверх невидимых очков и улыбнулась. Переводить не стала.
— Нет, ну что вы, мы просто смотрели Ван Гога.
— Не насмотрелись ещё? У вас же этого добра пруд пруди!
— Ну, есть немного… Но дело же не только в Ван Гоге, да? — Лидии Альбертовне вдруг стало стыдно: мало ли что подумает эта строгая, сумрачная женщина. А что, собственно говоря, она может про неё подумать?!
— Он уже перекусил и снова вас зовёт картины смотреть, говорит, что хочет показать вам “Едоков”. Пойдём?
— Вы хотите пойти, Марина? — Лидия Альбертовна даже удивилась.
— А кто же вам будет переводить? — спохватилась Марина и почему-то постучала длинным, лакированным ногтем по трубке мобильного телефона, закреплённого на лямке блестящего чёрного комбинезона.
И они снова нырнули в полумрак пустых залов. Джон знал, куда идти, шёл целенаправленно, впереди, почти не оборачиваясь. Марина пыталась комментировать ситуацию, переговариваться с Джоном.
— В этом городе меня постоянно преследуют четверки, — говорила она. — Во всех телефонных номерах, во всех домах, почтовых индексах и документах. К чему бы это?
Её никто не слушал. Но она продолжала излучать незаменимость и непоколебимую уверенность.
— Что за бред, — ворчала она. — Ночью таскаться по музеям. Тоже мне романтика. Мне не за это кажется платят…
И, тем не менее, не отставала, шла.
“ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ” — 3
Первому сознательному шедевру Ван Гога отвели отдельный зал в авангардном помещении без окон. Вывесили в окружении эскизов и карандашных набросков. В одном из них Лидия Альбертовна должна была бы узнать работу из собрания чердачинской галереи, да только не могла понять, какая же именно — их, так они все тут были похожи. Все на одно лицо. Тёмные, грязные, неопрятные.
Однако главный вариант “Едоков” висел в стороне, на специально сооружённом помосте: словно вид из окна, точнее, в окно, открывающим чужую, странную жизнь.
До этого зала шли молча, сосредоточенно, даже Марина молчала. У Лидии Альбертовны зябли руки, пальцам стало холодно, и она сжимала их, пытаясь согреть.
Ей казалось, что идут они неуклонно вверх и что выставочные коридоры выстроены под незаметным уклоном.
Марина нахально, с видом победительницы, смотрела по сторонам. Развешанные по стенам богатства, судя по всему, волновали её мало. Важнее была психология, практически невидимое приключение, которое она теперь чувствовала острым, птичьим носом: что для одинокого человека может быть привлекательнее вида чужих чувств или тем паче переживаний?! Поэтому сейчас Марина напоминала наркомана, идущего по кокаиновой дорожке к пику запретного наслаждения.
Джон шёл, не оглядываясь, сосредоточенно, сжимая в руке бокал с медленно согревающимся шампанским. Потом резко обернулся, улыбающийся, уютный: пришли.
— Potato eaters, potato eaters, — закричал он, и Марина радостно закивала ему в ответ.
Потэйто иитерс, и-и-и-терс, повторила про себя Лидия Альбертовна, внутренним взором цепляясь за картинку шумящего невдалеке банкета. Креветки, маслины, икра, странные овощи-фрукты.
На картине люди ели картошку. Чаша с золотистыми ломтиками дымилась. Вилки, руки, лица — всё искорежено, перекручено напряжением, лампа коптит, все углы точно в саже. Медленно и печально. Тяжело, но не безнадёжно. Есть в трудной, непростой жизни завораживающая правда, отчего становится легкомысленно легко, как будто ветер прошелестел по нескошенной траве: всё будет хорошо. Всё у нас получится.
Они долго стояли перед этой картиной, молчали, и только Марина всячески выказывала признаки нетерпения. Чем дольше Лидия Альбертовна вглядывалась в занавешенную темнотой комнату, тем больше света она видела, тем больше тепла ощущала. Мгла постепенно отступала, лица становились очерченными, одухотворёнными, знакомыми и живыми. Проступала и скудная обстановка, мебель, посуда.
Лидия Альбертовна вспомнила внутренним зрением сюжеты малых голландцев, заученных во времена сидения на втором этаже наизусть, вспомнила кучкующихся в ночном хлеву “Волхвов”, обстоятельность “Тайной вечери”, где у апостолов такие же красивые крестьянские лица.
Вот и сейчас, глядя на “Едоков”, она слышала завывание зимнего ветра за окном, шевеление скотины за забором, дыхание вечности.
Нет, это не был “момент истины”, эстетический экстаз, выпрямивший течение жизни; влияние картины, наплывавшей на зрителей мутным пятном, психоделической кляксой, происходило незаметно. Вкрадчиво. Это потом она долго будет аукаться в снах и небрежности повторения позы, в дежа вю запахов и вкусов, а пока висит бельмом, заплаткой на праздничной переменке.
Помогает забыть то, что было, и, главное, то, что будет.
То, что обязательно случится.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
А потом они гуляли по городу, стёрли ноги, Марина устало переводила, хохотала над невинными остротами Джона, торопилась домой. Интересная вышла прогулка — на сытый желудок в ветреную погоду.
Джон рассказывал о себе, почему-то про детство, рассказывал про каналы, про подвалы, их много в старом Амстердаме, где каждый двор — крепость, лабиринт, из которого можно и не вернуться.
Лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт.
Разумеется, Лидия Альбертовна понимала (что уж она, дура совсем, что ли?!): из этого ничего не случится, продолжения не будет, он — здесь, а у неё — семья, дети (Мурад Маратович тоже проходил в её внутренней бухгалтерии по ведомству переростков), картинная галерея.
Но разве она не может помечтать, подарить себе несколько беззаботных дней?
Ведь более ничего такого уже не случится.
В этом она была уверена совершенно: после случая с Данилой она поняла, вернее, почувствовала: перевёрнута последняя страница, далее ничего такого не возникнет, лимит исчерпан, даже многократно превышен. Нет, она не заслужила личного счастья, не заработала, растратив все скапливаемые тысячелетиями бескорыстного служенья семье грошики на скандальную связь с малолеткой. С этим мальчиком.
Она до сих пор не могла, даже мысленно, назвать его по имени. Только вызывала его образ в памяти.
Образ не шёл, рассыпался на незначительные детали: едва уловимое движение бровей, особенности походки, манера заканчивать телефонный разговор…
И всё-таки даже теперь, после болезненного пережитого, было бы нечестно скрыть движение навстречу неизвестности, а вдруг?!
А вдруг? — билась, пульсировала в висках упрямая жилка. И она, поймав себя на этом вопросе, пугалась продолжения, опасности изменить жизнь. Как оно может произойти? Что там, за поворотом?
Лучше об этом не думать.
Не загадывать.
И она улыбалась Джону, который строил за спиной Марины уморительные физиономии, такой большой, непонятный, но при этом странно родной.
Там, в зале перед картиной, ей показалось, что она узнала его, и его любовь к Ван Гогу передалась Лидии Альбертовне, наполнила всё её трепетное сознание.
Она проспала до полудня. Солнце заливало номер и отвлекало от сна, где всё и всегда получалось именно так, как Лидии Альбертовне хотелось.
И где они, она и он, неважно кто, были вместе. Вместе.
Хорошо выспалась, потянулась, встала.
Гостиничный номер обезоруживает открытостью, обнажённостью — тут всё на виду, все внутренности наружу.
Вон отсюда! Вон!
Где-то там, в этом большом, шумном, многообразном городе, ждёт человек, думает о ней, мысленно перебирает её волосы, трогает за плечо, приглашает на танец…
Марина звонила утром, вспомнила Лидия Альбертовна, говорила через сон, скоро приём у мэра, нужно подготовиться.
Сегодня она, Золушка, отправится на настоящий бал.
Сегодня, возможно, случится самый счастливый день её жизни.
А потом можно и домой.
В омут с головой.
ПОХМЕЛЬЕ
В толпе приглашённых она сразу увидела Джона, его светлая голова возвышалась над всеми, виделась со всех сторон, приковывала внимание.
Лидия Альбертовна тут же начала протискиваться к нему, улыбаться и извиняться, но Джон не замечал её, хотя постоянно крутил головой в разные стороны, точно школьник на надоевших занятиях. Рядом с ним Лидия Альбертовна увидела ухоженную даму средних лет, Джон увлечённо рассказывал ей, видимо, забавную историю. И переводчика с ними не было, не оказалось, как механически отметила про себя Лидия Альбертовна.
Вот она подошла уже к ним вплотную, вот уже встала рядом, не зная, как объявиться и что сказать, казалось бы, не заметить её присутствия теперь невозможно.
Но Джон продолжал жестикулировать и веселить даму, чей возраст при ближайшем рассмотрении, сразу увеличился на несколько порядков. “The potato eaters”, через слово повторял Джон, и Лидия Альбертовна поняла, что он рассказывает даме про вчерашнюю картину, может быть, про неё, а дама смеётся, скалит ровные, блестящие зубы, и ей весьма нравится, что её так настойчиво развлекают.
А Лидия Альбертовна стоит, ничего не понимает, ничего не может сказать, и радость, точно воздух из проткнутого воздушного шарика, начинает выходить из неё.
А вокруг миллионеры, дипломаты, многочисленные деятели культуры слушают какого-то голландского чудака, который показывает всем небольшую картинку и радуется.
И все тоже радуются, вежливо улыбаются и даже вежливо хлопают. То ли ему, то ли картинке.
И тут неожиданно для себя Лидия Альбертовна дёргает Джона за рукав, тот резко оборачивается, и Лидия Альбертовна видит, как меняется его лицо.
Она вдруг видит, как каменеют его черты, стекленеют глаза, становятся невидящими и прозрачными.
Джон даже не смог выдавить подобие приветственной улыбки. Физиономия его, так, чтобы не видел никто, исказилась на миг гримасой презрения и отвращения.
После этого кованая железная дверь (сжатые челюсти, играющие желваки) захлопнулась, и он отвернулся к спутнице. Как ни в чём не бывало продолжил светское общение.
“The potato eaters”, заверещала его скалящая зубы спутница.
Лидия Альбертовна вспомнила плавающую в унитазе мёртвую мышь. От воды пушистая шубка её скукожилась, обнажив рахитичное тельце и непропорционально большие, больше головы, клыки, похожие, так ей показалось, на бивни мамонта. Что выглядело странным, так как у живых мышей она ничего подобного не замечала. Бусинки глаз, длинный хвост, и всё.
А тут — эти клыки-бивни, едва ли не больше хвоста.
А ещё Лидия Альбертовна вспомнила какой-то Новый год, когда она ещё ходила в школу, но заболела ангиной, и отец уложил её в постель. У Лиды был сильный жар, но она не могла уснуть и ворочалась в тишине, а за дверью стоял накрытый стол, горели свечи, по телевизору шёл “Голубой огонёк”: папа в ту ночь привёл к себе женщину, и они праздновали там праздник. И только один раз зашли к ней с бенгальскими огнями, пожелать спокойной ночи или измерить температуру.
А больше не приходили. Наутро температура прошла, хотя горло всё ещё болело.
И папа кормил её таблетками и давал пить горячий чай с малиновым вареньем.
И обещал купить велосипед. Но, кажется, так и не купил.
Или купил?
Этого Лидия Альбертовна теперь уже вспомнить не могла.
Кажется, всё-таки не купил, иначе бы она вспомнила.
А так только обида осталась. Чай на донышке.
Только стеклянная куколка без запаха. Теперь пылится на антресолях, ненужная.
Вот и у Данилы она подарок тогда, в темноте, не в взяла.
Куда же он дел-то его? — вдруг заинтересовалась Лидия Альбертовна, запереживала.
Ну, ничего, он парнишка шустрый, найдёт другую дурёху, всучит идола грязных игр. К ней теперь это не относится.
Ох, как относится, хотя бы себе не лги!
Она бы долго ещё так и простояла, качаясь вслед водорослям воспоминаний (официальная часть церемонии уже закончилась, люди разбились на кучки, где-то рядом Джон, буквально не отлипавший от лица собеседницы, продолжал размахивать широченными ручищами), если бы за локоток её не схватила Марина.
Лидия Альбертовна качнулась, взглядом точно прося помощи у Джона, но тот был глух и нем, только выразительная спина его, складки пиджака…
КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИЙ
…Складки пиджака.
— Что такое? Не замечает? — то ли глумливо, то ли участливо спросила переводчица.
Лидия Альбертовна молчала.
— Вы знаете, Дан, как, разве вы не знаете, что его зовут Дан? Ну вы меня удивляете, Лидия Альбертовна, я ж вас знакомила вчера. Или вы так на него запали, что и не запомнили ничего?
— Дан? По-русски, значит, Денис?
— Скорее, Данил. Вчера, когда мы отправили вас в отель, Дан пошёл провожать меня ну и остался ночевать: дело было позднее, короче, все дела…
— Данил?
— Или Даниил, какая разница. И выяснилось удивительное qui pro quo, он принял тебя за другую, — неожиданно Марина перешла на “ты”.
— То есть как это?
— Ну, решил, что ты — полубезумная миллионерша, участвующая в мировом турне Ван Гога картинами из своего собрания. Я так смеялась…
— Что же тут смешного?
— Дан — жиголо, он гоняется за богатыми тётками, а потом живёт на их содержании. Вчера он хотел к тебе прицепиться, поживиться за твой счёт.
— Как это? — Лидия Альбертовна не могла понять, о чём толкует переводчица.
— А вот так. Элитная тусовка. Только богачи и коллекционеры, никого постороннего, все знакомые. И вдруг появляется она, скромная, немного застенчивая мадама с миллионами на кредитной карточке.
— Но у меня нет кредитной карточки.
— Но он-то этого не знал! Хорошая компания, хороший отель, хорошие манеры, изысканный ум — в моём-то переводе вы даже и представить себе не можете, как были хороши, — снова перешла она на “вы”.
— И что?
— Пришлось просветить кавалера.
— …
— Мы так смеялись… До самого утра. Со мной он был откровенен, так как он тут, типа, на работе, и я тут — тоже, типа, чужая. А сегодня, смотри-ка, снова вышел на охоту. Как думаешь, обломится ему эта престарелая сучка со вставными зубами?
— Марина, зачем вы так?
— Это ещё что. Слышала бы ты, что он говорил. А что он заставлял меня делать… Лучше и не вспоминать. — Марина фыркнула. — Но ты на него не обижайся, он плохо о тебе не говорил.
— Правда? — Лидии Альбертовне даже стало немного легче.
— Ну, в общем, да. — Марина наслаждалась всевластием. — Мы потом называли тебя незнакомка.
— Красиво…
— Да не очень. Это есть такой способ мастурбации. Называется “Незнакомка”. Прежде чем начать, необходимо сесть на руку, чтобы она, знаешь, затекла, отнялась, стала чужой. Как чужая. И вот только тогда начинать. Поразительный эффект.
ВОЗВРАЩЕНИЕ СО ЗВЁЗД. ЭПИЛОГ
Обратной дороги Лидия Альбертовна не помнила: самолёта, который был вечером, Ворошниной, которая напилась красного вина из пластиковой бутылочки и всю дорогу что-то говорила-говорила-говорила…
Кажется, про климакс.
Не помнила она и Москву, и Казанский вокзал, суету в метро и отправление поезда, сразу же забралась на верхнюю полку и уснула, проспала целый день, проснулась разбитая, больная.
“Куколка-балетница, вображуля, сплетница…” — крутилось в голове, ухало в ухе, отдавалось в висках.
Кажется, все эти дни она так ничего и не ела.
Или что-то всё-таки поела, но потом начало мутить, пришлось сунуть два пальца в рот.
Туки-туки-тук, стучало в висках, грусть-тоска меня съедает, без конца шумело в голове, точно внутри черепа — море. Но не тёплое, летнее, где пляж и цикады по вечерам, а холодное, северное, ранящее мглой.
Туки-туки-тук.
Ничего, не съела.
Выжила и на этот раз.
Туки-туки-тук.
Домашние сильно удивились отсутствию подарков и бледному виду, но ничего не сказали. Сделали вид, что не заметили: суверенную личность нужно уважать.
Мурад Маратович, правда, пытался рассказать жене о жизни в консерватории, новых учениках, среди которых особенно выделялся один Артёмкин товарищ.
— Больно уж этот молодой человек большие надежды подаёт, — мурлыкал он, жадно потирая руки. — Без тебя он неоднократно бывал у нас дома, подарил мне новую стереофоническую систему, представляешь? Как я ни отказывался, что, мол, взятка это… Ну, тогда он её Артёму подарил, такой интересный музыкант… Несомненно большое дарование…
Лидия Альбертовна сглотнула слюну.
Чёрная влага истоков, мы пьём тебя утром и на ночь, мы пьём тебя, пьём, и в небе могилы копаем: там нет тесноты…
На следующий день, как ни в чём не бывало, поднялась с утра пораньше, начала собираться на работу.
Зачем тебе такой напиток шумный? Дыханья смерти разве нет в любви? И не таит ли каждый поцелуй безумный частицы бренности?..
Точно механическая кукла, застёгивала пуговицы, размешивала сахар, брела к метро… медленно переодевалась в служебном гардеробе, а все спрашивали про Голландию, про Амстердам, кто-то даже спросил, была ли она в музее Ван Гога.
Лидия Альбертовна едва сдержалась, чтобы не захихикать.
…А сметь — это старый немецкий маэстро, глаза у него голубые, он пулей тебя настигает, без промаха бьёт…
— Ой, ну какая же вы, Лидия Альбертовна, красивая, какая же вы счастливая, — радовалась за неё Марина Требенкуль, подкрашивая перед зеркалом ресницы, бесконечно тараторя. — А у нас тут тоже много чего без вас произошло… Моргулесина ездит по городу на шестисотом мерсе, никакого жениха у неё не оказалось… Всё липа, только деньги непонятно откуда. Людмила Анатольевна уволилась, говорит, хватило ей — всю жизнь надрывается, пора отдохнуть в собственное удовольствие. Укатила в Испанию на корриду. Говорят, у неё кто-то в Канаде помер, наследство оставил. Такие странные дела. Кришнаитка со своим развелась, ибо он оказался законченным негодяем, бандитом, вымогателем. А ведь ходил к нам в музей, как порядочный… Ой, а я тут вашего сынка, Артёмку, видела, в новой куртке, такой модной, не вы ему из Голландии привезли? Нет? А сказал — близкого человека подарок. Кто бы это мог быть… Но самое сокровенное я приберегла на конец.
И тут же, не в силах сдержаться, всё кучей и вывалила. Что она, оказывается, беременная, сначала у неё задержка случилась, несколько дней не знала что делать, так она переживала сильно, плакала круглосуточно, похудела даже немного, неужели не видно? А потом, после того, как Данил сделал ей предложение, всё, слава богу, разрешилось, и что теперь они заживут долго и счастливо и даже умрут в один день. Любовь до гроба — дураки оба.
Ухо заломило так, словно в нём тлеет фугасный заряд. У папы на войне случилась контузия.
Мама умирала мучительно долго.
Отец никогда не рассказывал ей об этом. Но она всё равно откуда-то знала.
Туки-туки-тук.
Туки-туки-тук.
Как там Тимофей Павлович говорил: люди — главные пожиратели наших жизней…
…Лидия Альбертовна достала из пачки последнюю сигарету, закурила… смяла пустую пачку, зачем-то отдала её Марине.
То, что произошло потом, имеет несколько версий.
Одни говорят, что с побледневшим лицом Лидия Альбертовна сразу отправилась в зал, куда после мирового тура вернули несчастного Ван Гога, где достала из кармана рабочего халата склянку с сенильной кислотой и плеснула её содержимое с криком: “Так не доставайся ты никому” — прямо на шедевр.
Другие злые языки утверждали, что Лидия Альбертовна просто выплюнула на этот самый холст (или картон всё-таки?) всю горечь своих последних разочарований, потому желудочный сок или желчная кислота какая, попав на “Едоков картофеля”, вступили с ними в сложную химическую реакцию, и картинка оказалась напрочь испорченной, со сквозной дырой, не поддающейся реставрации.
Иные примирительно рассказывали, что Лидия Альбертовна просто топнула перед картиной, да так, что штукатурка осыпалась. А потом схватила несчастное создание, буквально выдрала его из рамы и разорвала на мелкие кусочки.
Муся Борисовна, которую повысили в звании и вместо Лидии Анатольевны перевели в зал “Бубнового валета”, рассказывала Ворошниной, что Лидия Альбертовна разбежалась и со всей мочи врезалась в этюд головой.
— Пострадали обе, — злословила гнусавая старушка, многозначительно прищуриваясь: знать-то, входила к директрисе в доверие.
И только Надя-кришнаитка с блаженной улыбкой на блаженных устах ещё долго объясняла товарищам по отправлению религиозных культов, что Лидия Альбертовна действительно разбежалась перед картиной, но не ударилась об неё головой, а плавно вошла внутрь художественной реальности.
Отчего композиция “Едоков” немного изменилась, и отныне (она сама это в реставрационной мастерской видела) в полутёмной комнате появилась ещё одна как будто не слишком прорисованная фигурка. На заднем плане.
И в которой якобы легко угадываются черты её бывшей коллеги по этажу.
Какая из этих версий наиболее верная, я не знаю, не мне судить. Выбирайте сами.
Скажу только, что больше в галерее Лидию Альбертовну никто никогда не видел.
Впрочем, и вне стен этого достойного и душеподьёмного заведения тоже.
ТО, ОТКУДА ДЕТИ БЕРУТСЯ (*)
Из серы и из серости.
Из лени.
Из пепла.
Из слюны.
Из плесени.
Из промокашки.
Из складок на поверхности.
Из складок в глубине сцены.
Из хозяйственной сумки.
Из пассажирского самолёта.
Изо рта (Таня сказала, но объяснить отказалась).
В тамбуре.
В стогу сена.
На картофельном поле.
Из мыслей.
Из пробирки.
Из заблуждений.
Из рационально просчитанных вариантов.
Из-за того, что хочется (хотелось) курить.
Из-за неправильной парковки.
Из-за того, что много выпил.
Из-за того, что мало выпил.
Из-за того, что вообще не пил.
Из-за того, что пить бросил.
Из-за подлости людской (читай, женской).
Из служебных кабинетов, в которых есть диваны.
Из служебных кабинетов, где обходятся колченогим креслом в духе 60-х годов (“И столом”, — добавила Таня, но уточнить отказалась).
Из-за того, что кто-то не хочет забыть и нуждается в вечном напоминании.
Из мест для поцелуйчиков в малоформатных кинотеатрах.
Из мест для поцелуйчиков в широкоформатных кинотеатрах.
По дороге на работу.
По дорогу с работы.
Из отчаянья.
Из смеси отчаяния и надежды.
Из страха что-то там менять.
Из желания поехать в Париж.
Из страха потерять.
Из-за любви к евреям.
Из-за любви к армянам.
Из желания не служить в армии.
Из желания не ехать в Америку.
Из необходимости доказать себе (другим), что ты обычный, нормальный такой мужчина (женщина).
Из-за страха смерти (“И пусть когда настанет твой конец, звучат слова — был у меня отец”).
Из-за нереализованного инстинкта отцовства.
Из-за несформулированной творческой потенции.
Из-за желания созидать у человека, не отягощенного особыми талантами.
Из любопытства.
Из ревности.
…а ещё детей подбрасывают…
Поделиться: