2009 №11

Тематически новая книга Германа Иванова четко делится на две части: в первой собрана лирика разных лет, а также — две стихотворные сказки, предназначенные вроде бы для детского чтения, но в то же время окрашенные мягким юмором. Благодаря чему они становятся неким “мостиком” ко второй части, которую составили эпиграммы и посвящения уральским собратьям по перу. В этом жанре все оттенки и все “степени” смеха — дело далеко не последнее: и юмористический тон, и мудрость иронии (лучше — в тандеме с самоиронией), и острота сатиры. Эпиграмма, да и дружеское посвящение тоже, особенно если обращены они к лицу более-менее известному, требуют безукоризненного вкуса, точности “удара” (если таковой замышлялся), и главное — адресат при этом должен быть узнаваем моментально... Автору, на мой взгляд, больше удались все же посвящения, нежели эпиграммы. В посвящениях этих слышатся отголоски дружеских посланий, характерных для русской поэзии всех времен: умение в интонациях приватной беседы сохранить глубину мысли и чувства, говорить о грустном — с улыбкой, о главном — непринужденно...

И все же основное “послание” книги, думается, заложено в стихах первой части, также варьирующих тему отражения, вернее, развёртывающих это понятие в цепь: причастность— созерцание— восприятие— отражение. Эти-то звенья и воссоздают в своей совокупности способ существования поэта в мире, а также — возможность осуществить себя, предназначение: уловить главное и глубинное в ходе собственной жизни и в окружающем мироустройстве, уловить — пережить в себе и вернуть миру — уже словом, стихом.

К осмыслению роли созерцателя и очевидца поэт возвращается неоднократно, с разной долей оптимизма во взгляде на законы жизни. Но программное для данного сборника стихотворение звучит скептически:

Отражаясь зеркалами,

Настораживая лик,

Вряд ли сознаем мы сами,

Облик сколь разновелик.



Жизнь, ты щелочка сквозная,

Прыщик беса на губе...

Никогда я не узнаю

Горькой правды о себе.

Впрочем, сама поэзия всегда была и остается одним из инструментов интуитивного познания, самопознания в том числе. Герман Иванов предпочитает не углубляться в дебри отвлеченных философских обобщений, но и не ограничивается простым бытописательством. Его стихи существуют на пересечении плоскостей реального и умозрительного, образность их такова, что за чертами повседневности видится и нечто иное, более фундаментальное, нежели частные наблюдения конкретного человека: законы природы, этики, самого бытия. Таково стихотворение “Зеркало заднего вида”, таковы зарисовки лесных прогулок, долгих рыбацких бдений наедине с... — только ли с самим собой и привычным уральским пейзажем?

...И скрипучее весло

Погрузи в туман белесый,

И припомни ремесло —

Меру влажности и веса,

Проследи, как поплавком

Бездна шаткая играет

И стремительным нырком

Жизнь и смерть соединяет...

В лучших стихах Г. Иванова слово и весомо, и зримо. Скупыми, самыми незатейливыми средствами он добивается важнейших для поэта целей, и не только о яркости и точности образов хочется говорить, хотя и они запоминаются: “Осока в матовом болотце // ушами острыми прядет...”, “...берег, как солью горбушка, // присыпанный первым снежком...” и др. Такое “мастерство пейзажиста” — лишь половина дела. Для читателя важнее почувствовать за стихами личность автора, его реальную боль, реальную радость либо негодование, вообще — принципиальный взгляд на вещи:

В чаду похорон и застолий,

В кругу корневых перемен,

Подъема, обмана, застоя,

Предательства, вскрытия вен,

Повешенья и воскрешенья

Все видно — таи, не таи...

— это наше самое недавнее прошлое, да и настоящее тоже, это — время создания стихов-“отражений”. В этих строках — и сам автор: не пленник времени, которое “не выбирают”, а человек, сознающий себя частицей истории и берущий на себя ответственность за происходящее. И если он пишет: “Не кляня ни судьбу, ни эпоху, // подводил я смиренный итог...”, то речь здесь идет не о бессилии и покорности, а о понимании своего места и значения, понимании, для достижения которого требуется вся жизнь, все отпущенные человеку душевные силы.