2010 №11

***

С ночи штормило, пугало, морозило...

Только к исходу свинцового дня

белое солнышко встало над озером. —

Так моя бабушка любит меня.



Птица пролётом с недальнего севера

села на ветку и песню поёт. —

Так и тоскует лиловым по серому,

чёрным по белому так и ведёт...

***

Как он привольно лежит, —

долго и много, —

древний догреческий Крит,

логово бога,



что не забыт, невредим,

не осязаем, —

выжил один, и один

здешний хозяин.



Спрятанный в тёмном нутре,

видит и слышит,

в небе, в горе, по горе

ходит и дышит.



Кто же ещё в облаках,

в белом безлюдье,

кормит надежду и страх

каменной грудью?



Кто насылает узор

на полотенца

и с незапамятных пор

снится младенцам?



Чьё баловство-торжество

ветры и грозы?

Чьи же, когда не его,

люди и козы?

***

Всё обернулось к лучшему,

к сроку сбылось, сошлось,

вызрело, перемучалось,

во-че-ло-ве-чи-лось...



и никому не хочется

плакать и падать ниц

в молодость, в одиночество,

в проводы синих птиц.



Вынеся из чистилища

право на прочный дом,

снова в силки, в узилище,

в птичий базар, в содом,



в пере-полёты свальные,

в ломкие этажи,

в чайки многострадальные,

в ласточки и стрижи?



В гибельную, подспудную

жажду: не уходи,

в селезня с изумрудными

звёздами на груди?..

***

По козьей тропинке, цепляясь за корни и камни,

подняться на берег и сверху, со стенки отвесной,

смотреть, как они веселятся и машут руками,

приветствуя парус, летящий над лакомой бездной.



И долго идти, доверяясь дороге колёсной

и силясь не помнить про то, как они, отплывая, —

минойцы мои, финикийцы, — налягут на вёсла

и выбросят пену на берег ненужного рая.



Поднявшийся ветер закрутит небесные розы;

уже с перевала, уже поглядев через спину,

глотая сухие слова и бессолые слёзы,

увидеть вокруг только камень и верную глину...



Прощание с морем прощания с жизнью не проще —

затихнешь в автобусном чреве, в людском коридоре —

оно просияет в окне над оливковой рощей,

над крышей, над белой горой

и останется морем.

***

Всё степи, степи, серые пески,

сухие травы, каменные реки...

Тут перед нами проходили греки

и выпили всю воду из реки.

А может, скифы... Или крымчаки.



Мы едем долго, правим путь по звёздам,

живём в телеге, спим у колеса,

у нас в коленях птицы строят гнёзда,

нам бабочки садятся на глаза.



Мы обрастаем травяной трухой,

мы слепнем, глядя в меркнущие дали,

зной тяжелеет, лошади устали...

Но держатся, они идут домой.



Возница, размечтавшись о ночлеге,

торопит сам себя: “Пошёл, пошёл...

мы едем, едем, накрывайте стол,

готовьте пахлаву и чебуреки...”



Закат за нами страшен, как пожар.

Но ветер сладок, но светла дорога.

Мы живы, живы, едем, слава богу,

из Ак-Мечети в Карасубазар.

***

По стрекозиному лету в зелёной рубахе

бегать за тенью зелёной,

и детские сказки

ночью читать, чтобы наши привычные страхи

сами собой исчезали к счастливой развязке.



Чтобы, проснувшись в сплошной просветлевшей природе,

мы понимали, что — вот она, наша отрада, —

в поле, в лесу и вернее всего в огороде,

в прочных пределах любовного слова и взгляда.



Вот оно, детское царство зелёного мрака,

где с топорами гуляют жуки-лесорубы,

вот она, краткая сладость гороха и мака

юности бедной усахарить жадные губы.



Долго ли нам красоваться на милом пороге,

хвастая силой и волю в кулак собирая —

кто ещё знает, успеют ли вырасти к сроку

красные розы и яблочки здешнего рая...



Кто там из нас, заступивших железные тропы,

вдруг, наклонившись с крыльца за вчерашней игрушкой,

снова увидит, что нежные перья укропа

выше, чем сосны на вечнозелёной опушке?..

***

Только вдруг, различив следы

птицы, порхнувшей из гнезда,

ты припомнишь, откуда ты

и зачем ты пришёл сюда.



Только выскользнув из сетей

переулков и площадей,

перекрученных, — как чалма, —

жёлтый — солнце и синий — тьма, —

только выбравшись из тенёт

домотканых цветных трущоб,

выйдя враз из пяти ворот,

затворяющий гору,

чтоб

из других долин и времён,

прикрывая ладонью взгляд,

зажимая блаженный стон,

обернуться на вечный град...



Так старик, большеротый гном,

не скрывая дурной слезы,

смотрит в меркнущий окоём

нежной порченой бирюзы,

не затем, что так хороша

и прекрасней не может быть,

а затем, что она — душа,

и другой ему не нажить.

Исход

Не псами по корням и буеракам, —

военным строем, под российским флагом,

в погонах — честь имею, господа, —

но с семьями, с детьми и навсегда.



Грузились — “Не задерживай. Скорей.” —

спокойно. Замолчали и застыли

навытяжку, поскольку проходили

вдоль Северной и главной батарей.



Уже потом, уже в открытом море,

в однообразном общем разговоре

сошлись на том, что дом у нас один,

бог милостив, потерпим, перебьёмся,

что в Севастополь всё равно вернёмся

и никому его не отдадим.



Смотрели вдоль. По ходу корабля.

Но обернулись, словно по приказу,

Спеша увидеть, как из моря разом,

В два белых неба, — Крымом и Кавказом, —

За ними поднимается земля.

***

С толпой туристов, школяров и прочих,

от краткого безделия охочих

в истории копаться по слогам —

в саму архитектуру, в Нотр-Дам,



со страхом подмастерья, не с любовью

по праву потребителя: “Хорош...”,

почти стесняясь и скрывая дрожь —

под каменный надзор средневековья,



отринув поучительный рассказ

о витражах, орнаментах и кладках,

усилием пустых и жадных глаз

я вижу всё, как надо, — по порядку —



в предчувствии, в начале, в двух словах,

в первоначальных авторских расчётах,

и в паутинах вечности, в тенётах,

в ремонтных и строительных лесах,



во времени минувшем и ещё

не наступившем, с нами и над нами,

как тёмный лес с цветами и плодами,

обёрнутыми каменным плющом...