2010 №12

Что мы знаем о русскоязычной литературе современной Прибалтики, в частности Эстонии? Не очень-то много, честно говоря. Если разбираться, то — примерно столько же, сколько и о литературе какого-нибудь региона РФ, обделенного интенсивной культуртрегерской поддержкой. Не то чтобы там не было достойных литераторов, не то чтобы они не появлялись физически или в печатном виде в Москве или других — немногих — городах, где целенаправленно занимаются литературой, но только как-то все они большей частью проходят мимо серьезного читателя, не говоря уже о массовом. Эстонии в этом плане еще повезло: в литературных кругах к ней традиционно питают уважение, потому как — Тарту, кто бы что ни говорил, да и Таллинн не без своих имен. Последний из эстонцев, кто более или менее стал известен в России (уже в нулевые), — писатель, переводчик, историк литературы Борис Тух.

Эстония, с ее четко выраженной национальной спецификой, всегда была интересна падкому на экзотику русскому человеку. Эстония Довлатова, Эстония Веллера, Эстония Марины Палей — все это сейчас скорее общие места. Потому как в большей или меньшей степени изучено и осмыслено. Можно вспомнить и эстонский этнофутуризм, о котором немало говорят. Хотя кто его знает? Наконец, эстонские писатели. Тот же Борис Тух выступил в 2000-е гг. как культуртрегер, напомнивший нам об эстонской литературе: была книга “Горячая десятка эстонских писателей”, были публикации в “Дружбе народов”, были переводы. А кроме Туха? И чтобы русскоязычный писатель, родившийся и сформировавшийся как творческая личность в Эстонии?



Андрей Иванов. Вполне русские имя и фамилия, но родился писатель в Таллинне (1971), там же закончил педагогический институт. Жил в лагерях беженцев в Скандинавии, в коммуне хиппи Хесбьерг (Дания). Вернулся в Эстонию, занялся творчеством. В 2008 г. повесть Иванова “Зола” была признана лучшей в конкурсе имени М. Алданова, учрежденном “Новым журналом”. В 2009 г. Иванов был номинирован на ежегодную премию фонда Kultuurkapital (Капитал культуры), стал дипломантом первого конкурса русских писателей прибалтийских стран.

Если кого-то смущает распространенность и знаковость фамилии эстонского прозаика, то стоит оценить название его первого романа, “Путешествие Ханумана на Лолланд”. Звучит очень даже экзотично. Так что сразу приходится пояснять: Хануман — имя героя-индуса, Лолланд — датский остров, а роман — о жизни “азулянтов”, то есть нелегальных эмигрантов в Дании.

Собственно, перед нами вовсе даже не путешествие: герои живут в лагере беженцев, перебиваются кое-как с деньгами и едой, ездят по стране в поисках легкого заработка, один раз выбираются в Германию — совершенно бестолковое приключение, — в финале романа Хануман, мечтающий об Америке, как некогда Остап Бендер мечтал о Рио, уезжает на Лолланд, этакую датскую Ибицу. Нет здесь никакого целенаправленного пути, да и куда бы ни направлялись в очередной раз герои, все равно приходится возвращаться в коттеджные постройки лагеря, к прежней “азулянтской” жизни, наполненной грязью и наркотиками. Если и увидите в романе движение, то — по замкнутому кругу. Вырваться из лагеря нелегалу практически невозможно: он обречен на отторжение общества и отчаяние. Остается только мечтать — о Голландии, Германии или Америке — без разницы, о любой стране, только бы иметь эту самую мечту, позволяющую забыть, где ты сейчас и кто ты есть.

Критика сравнивала роман Иванова с “Посторонним” А. Камю и — вполне ожидаемо — с русским эмигрантским бестселлером “Это я, Эдичка”. Может быть, стоит вспомнить еще один знаковый текст, подходящий для литературных аналогий, — это “Сатирикон” Петрония, где два молодых героя сомнительной профессии оказываются за пределами родины, сталкиваясь на пути с отчуждением и опасностями. Герои, может быть, и не плохи, но жизнь диктует им определенные правила поведения. Авантюристу легче выжить среди окружающего хаоса, поскольку его непредсказуемое поведение — наиболее адекватная попытка встроиться в постоянно меняющуюся и угрожающую действительность. Вот и Хануман — прирожденный авантюрист, у которого в разных городах мира много жен, который знает несколько иностранных языков, обладает таинственной безлимитной и бесплатной сотовой связью; наконец, всегда имеет проекты, как и где заработать денег: продажей ли продуктов питания, собранных на датских помойках, торговлей ли сотовыми телефонами, сломанной техникой и так далее, — способов нелегального заработка оказывается много. Хануман, конечно, мошенник, но если сравнивать с другими “азулянтами” (порой настоящими подонками и отбросами общества), то его проекты оказываются даже артистичными, и он сам — артист “высшей категории”. Этот артистизм, возможно, скрыт для окружающих, но никак не для напарника Ханумана, эмигранта из Эстонии, прототипичного автору романа, ибо именно ему доверяется вести повествование. Оба героя, оказавшись “на дне” и ведя маргинальное существование со всеми вытекающими последствиями, видят только один способ преломления ситуации: дальнее путешествие. Это, конечно, самая предсказуемая попытка бегства даже не из лагеря, а от самих себя. Попытка, обреченная на однозначный провал.

Шоковая поэтика романа в таком случае оказывается оправданной: она указывает не столько на то, что его автор напрямую учился у мэтров западной “альтернативной литературы”: от Чарльза Буковски до Ирвина Уэлша, сколько на экзистенциальную катастрофу как типичное мироощущение эмигранта-нелегала. Будни “азулянта”, представленные в романе в весьма неприглядном виде, — это катастрофа, ставшая нормой, все остальное — некая нормальная жизнь — лишь иллюзия. Нет никакой Дании — есть только поля, поля, поля, покрытые жирным навозом, тошнотворный запах которого пропитал весь лагерь нелегалов, всю страну.

Да, эпатаж и грязный натурализм в литературе мы уже проходили, и не раз, но ивановский “евротрэш” все же специфичен и показателен, поскольку перед нами двойная катастрофа, то есть катастрофа человека, потерявшего родину дважды: в связи с развалом СССР и в связи с последующей эмиграцией. В романе о первой и наиболее понятной нам катастрофе напрямую не говорится, но так или иначе она проявляет себя в отношении героя-эстонца к русским, которые выводятся однозначно неприглядно. С другой стороны, если не считать дружбы героя с Хануманом, русские наиболее близки герою по мироощущению, поскольку герой говорит с ними на одном языке и знает не понаслышке реалии советской и постсоветской жизни.

Роман А. Иванова (как и вся подобная литература) отражает глобализационные процессы, которые идут в современном мире. Так, вместе с героем романа в лагере живут люди из всех стран третьего мира, особенно из бывшего СССР, Азии, арабского Востока и раздираемой войной Югославии. И все они похожи друг на друга: все они нелегалы. При этом, как ни странно, роман Иванова очень эстонский. Современная Эстония, переставшая быть европейской, во многом привилегированной частью советской империи, оказалась где-то на задворках Евросоюза. Европа практически не знает эстонской литературы, современному писателю из стран Балтии проще добраться до русского читателя, нежели, скажем, до немецкого или голландского. В любом случае, ему приходится учитывать тренды как европейской, так и русской литературы. Жестокий мир “Путешествия Ханумана на Лолланд” создается где-то на грани “евротрэша” и прозы “новых молодых” (С. Шаргунова, Р. Сенчина, В. Козлова и др.). Собственно, это то, что пришло в литературу, когда постмодернизм исчерпал себя как метод и читателю захотелось “мяса жизни”. И почему бы этому “мясу” иногда не быть приготовленным по-эстонски?