Никонов Вячеслав Кириллович — родился в Свердловске, “образование сапожное, воспитание среднее, неоконченное”. Печатался в стенгазетах. Сорок лет работал на Уральском оптико-механическом заводе. Участник поэтического марафона.
Возвращаясь с митинга у Белого дома, где с другими пенсионерами возмущался модернизацией наших льгот, иду по берегу городского пруда. С тех пор, как замер стадион “Динамо”, я редко здесь бываю. С незапамятных времён здесь всё изменилось. К лучшему. На другом берегу мой бывший детский сад. Разве могу я пройти мимо? По льду пруда вышел к набережной, где белоснежные статуи знаменитого мордовского скульптора Эрьзи пели красоту будущего советского человека.
Это будущее настало, и я пришёл. А певцов положенного мне счастья нет как нет. Много лет я мечтал о митингах, которые непременно наладят неудавшуюся жизнь страны. Оказалось, мечтать-то надо было о ненадобности всех митингов. Вот здесь, по набережной, я летел на крыльях победы, со стадиона “Динамо”, где футболисты Окружного дома офицеров (ОДО) выигрывали сто лет тому назад. Из трёх команд мастеров послевоенного Свердловска лишь “офицеры” могли противостоять притязаниям челябинского “Дзержинца” и новосибирского ОДО. Болельщики тех лет помнят Остапца, Листочкина, Доминского, и конечно же, незаменимого вратаря команды Юрия Смирнова. Стадион давно уже потерял городское значение. И футбол города там же.
Улица Пролетарская № 3. Здесь в детском саду я встретил войну и до 1943 года, когда пошёл в школу, пребывал в тепличных условиях интерната. На фоне голодного, перенаселённого города это была редкая удача. Мой бывший детский сад отступает, теряя территорию, но держится. Сейчас лишь литературный квартал, успевший занять другую сторону улицы, сдерживает наступление объединённых сил прогресса и цивилизации. Вдоль набережной, поглощая пространство и старую кирпичную кладку, протянулся бесконечный новострой. Место здесь удивительное. Вот люди с большой буквы и пришли сюда со своим кирпичом. Сравнивая прежний город с нынешним, надо сказать, что он, где-то теряя, всё-таки становится лучше. Зуд борьбы, в том числе и с проклятым прошлым, стоил горожанам красоты старых уголков и множества садов с сиренью и навязшей в зубах акацией. А Вадим Козин пел о них в саду Вайнера. И за это поклон ему и долгая память.
Советские архитекторы оказались в роли плохих танцоров. Им очень мешали столетние, с мастерством и любовью поставленные дома, оказавшиеся лучше вновь возводимых. Как я понял, первая лихая атака советского блочнощитового периода от тундры до Армении тихо провалилась. Советская власть начала со шлакозасыпной архитектуры и закончила панельнорассыпной. Подарок двадцать первому веку? А на какой век работает новая самовольно-либеральная система? Если она лишь уродливый антипод старой, бесчеловечной, то и реформы, и плоды её будут такими же.
Вспоминая катастрофическое время нашего счастливого детства, за которое отдельное спасибо “товарищу Ленину-Сталину”, я сравниваю те годы с теперешними. При всей разнице хрен редьки не слаще. Нищенская простота существования, безнадёжные зимы без дров, полоса жестокого голода уже после победы, всё это уходит из памяти. И как легко и охотно всплывают все радости нашего детства, уже недоступные нашим детям и внукам, запертым в своих квартирах.
С утра до вечера мы толкались в своём или соседнем дворе. Деревенские игры, регулярные войны между дворами и коалициями съедали весь день и продолжались ночью, уже во сне. Чтение интересных книжек по вечерам при коптилке — одна из примет нашего времени. А когда в 1947 году мы приобщились к футбольному мячу и шайбе, они захватили нас целиком. И многие ребята были ограждены от “влияния улицы” тех лет. Тёплое лето нашего детства греет до сих пор.
Под сенью Якова Михайловича
Наш, бывший купеческий, домик-пряник по улице Ленина, № 53 “А”, вполне мог бы остаться архитектурным памятником района. С венецианскими окнами, светлицей и замысловатой художественной крышей, дом стоял на дороге к коммунизму. Вот его и спилили вместе с двумя другими, составлявшими наш квартал, между улицами Тургенева и Мамина-Сибиряка.
Ещё при Сталине на наш уютный двор стал наступать внушительный корпус треста “Вахрушевуголь”. Когда привезли огромный паровой экскаватор и он стал обгладывать землю вокруг дворов, жителей эвакуировали. Согласно “Интернационалу”, кто стал “Всем”, тому дали квартиру в центре города. Остальные поехали на “Вторчермет”. Грандиозную стройку заканчивал уже Хрущёв. На новых площадях он разместил своё изобретение — Совнархоз. Когда же облечённый властью Брежнев понял, что это ошибка, всю грандиозную помпезу вместе с колоннами он отдал университету имени Горького.
А до того я провёл шестнадцать лет своего детства, до 1951 года, в нашем маленьком симпатичном дворе. Между играми мы часто посещали высокую крышу нашего дома. Особенно меня привлекали чешуйчатые башенки с флажками флюгеров, вознесённых к небу. Всё меньше остаётся их в городе. В своё время эти сооружения, одно лучше другого, говорили о состоятельности хозяина и его вкусе. Созданные мастерством и любовью, они были визитной карточкой дома и его лицом.
Крыша счастья моего
Рискуя сорваться с крутой крыши, я карабкался на самый верх. И уже там, “на месте первейшего из капитанов, вёл свой спасительный ковчег по бесконечному океану”. Летом в хорошую погоду я отправлялся спать на крышу нашего терема. Дом был выше хозяйственной пристройки, и когда я преодолевал разницу высот, ноги висели в воздухе. А чтобы привлечь к процессу хотя бы одну, надо было поднять её выше головы. Каждый свой ночлег под звёздами приходилось брать с бою. Центральная улица, угомонившись к вечеру, убаюкивала запоздалым движением и усталым шорохом лип и тополей. Покорённый Олимп располагал к моментальному засыпанию.
Просыпаешься от птичьих песен, накрытый старым тополем. И утро прекрасное, и сон не отпускает. Вот оно, настоящее счастье! И, оберегая его, я засыпаю снова. А город уже не спит. Наш дворник Мельников, ровесник товарища Сталина, начал трудовые будни маятником своей метлы. Вышли на работу и лошадки, оставляя свои визитки. Прострочив Главный проспект каблучками своих копыт, они начали новый день. Звонкой чередой пошли трамваи. Звуки оживающего города проникают сквозь сон, а я ещё не досмотрел самое интересное о событиях и достижениях бесконечного вчерашнего дня.
Наш затейливый дом, видимо, не нравился чугунному Свердлову, высоко стоящему в сквере перед Оперным театром. Горячим сердцем революционера он чувствовал контру и неустанно тянул свою холодную руку к нашему дому как к явке притаившегося буржуизма. И ведь не ошибался Яков Михайлович, ибо комнату в два великолепных окна, притворяясь старушкой с дочерью, занимала княгиня Мещерская.
Остальные просторы когда-то богатого дома занимали одинокие старорежимные женщины более удачного происхождения. Это всё, что осталось от больших благополучных семей проклятого прошлого.
Екатерина Ильинична
Сейчас в это трудно поверить, но то было время открытых дверей. Война, послевоенный голод, в городе свирепствует “Чёрная кошка”, а я, по малолетству, совершаю кругосветное путешествие по соседям. Закрывались не все и не всегда. Двери четырёх необъятных комнат и верхней светёлки выходили в тамбур в середине дома. Иногда я там затевал свои игры. Мне очень хотелось знать, что же там, за этими высокими, красивыми дверями? Благодаря отсутствию такта мне удалось побывать у всех соседей. То, что я видел, заходя в таинственные комнаты, походило на хоромы богачей, что показывали в фильмах про революцию.
Однажды, справившись с внушительной дверью, я вошёл в княжеские покои. Фигурная старинная мебель чёрного дерева (как выяснилось потом), китайские ширмы и непривычный простор. Проходя мимо пианино, я приподнял крышку и запустил руку в клавиши. “Ну-ка, ну-ка”, — Екатерина Ильинична извинилась перед собеседницами и поспешила ко мне. Она, по всем правилам высшей школы, поставила меня спиной к инструменту, взяла несколько нот и предложила повторить пассаж. Польщённый вниманием, я радостно перевыполнил программу. Но моё лыко не попало в строку. Наставница сразу потеряла ко мне всякий интерес. Я обиделся и с безразличным видом поплыл восвояси. А если бы исполнил всё, как надо, играл бы сейчас Эллингтона.
Екатерина Ильинична была общительной и покладистой соседкой. В дальнейшем меня, нерадивого первоклассника, она по утрам терпеливо поднимала в школу. Но одного терпения было недостаточно. Ещё требовалась изобретательность и находчивость. Разговорами о том, какая стрелка дошла до какой цифры, ответственная старушка отвлекала меня от сна. На лёгкие вопросы я отвечал сквозь сон, тогда она ужесточала режим. В поисках нужного ответа я просыпался. Оставалось только встать и идти в школу.
Если вечерние гости не знали, как сесть в присутствии княгини, то моя мать из дальних предместий Свердловска, не стесняясь, давала поручения высокой особе.
Это было до войны
Мне было около шести лет, когда началась война. Всё последующее время разделилось на три части: до войны, война и после войны. Из довоенного времени в памяти осталось совсем немного. Утром отец ведёт меня в детский садик, где-то на окраине города. В памяти осталось только его название “Лево-Каркасный”. Скорей всего, переулок был из засыпных бараков. Дома со мной нянчился младший брат отца. Он ловко мастерил почти настоящие тракторы из катушек от ниток и всяких пружинок и резинок. Тракторы весело ползали по полу, и каждый приход Вани был для меня праздником.
Ещё двоюродная сестра Марина рассказывала, как они с её братом Аликом, будучи постарше, охотились за мной. В сквере перед Оперным театром они обучали меня матерным словам и запускали в группу мамаш, выгуливающих своих детей. Проникнув в середину круга и выслушав слова о том, какой я хороший мальчик, я без промедления декламировал все только что приобретённые выражения. Моя мать, смекнув, откуда ветер, уже высматривала диверсантов в кустах, но те уже сменили позицию.
В тридцатые годы деревенская молодёжь заполнила города. Индустриализация всей страны предоставила переселенцам неисчислимое количество рабочих лопато-мест. Приезжие девушки, уступавшие городским в развитии, быстро сравнялись с ними внешне. Всего-то надо было освоить советский городской стандарт.
Довоенный кинофильм “Вратарь” затронул эту щекотливую тему попутно с футбольной. Этот фильм я смотрел много раз (о вратаре всё-таки) и всегда судьбу третьей главной героини сравнивал с судьбой моей матери. Будучи в первых рядах этого тектонического движения, моя мама не опозорила отдалённую родину. Выбрав следующий, более высокий, уровень, она достигла его вместе со своими сёстрами и сподвижницами.
Триумф
В то время мечтами девушек владели плюшевые жакеты, красивые и дорогие. Жакет! Слово-то какое! Оно уносит за Москву и даже дальше, в сторону Парижа... Как только жакет был изготовлен, мать повезла меня на свою родину, в Нязепетровск. Это демидовский завод на реке Нязе, воду из которой допивает нынче наш Екатеринбург. Вот с этих берегов по очереди сбежали в Свердловск четыре сестры с братом. Все внедрились, кто как мог, в квадратные метры, оставшиеся от более удачливых первопроходцев. Здесь и обзавелись они семьями. И вот мы идём по зелёной улице, где вся общественная жизнь вертится вокруг коровы. У деревенской улицы глаз и ушей больше, чем у всех остальных: “Маша приехала! Городская”! — зажужжала огородная почта. Женщины постарше, не теряя достоинства, встали у своих ворот. Ровесницы окружили бывшую подружку. Девчонки помоложе забегали, примеряясь к гостье “оттуда” как к своему прекрасному будущему. Отливающий золотом жакет, белый фетровый берет и городская причёска произвели впечатление. Начищенные зубным порошком парусиновые туфли и прочие атрибуты “настоящей” жизни, добытые на пределе сил, подавались легко и небрежно.
Тет-а-тет с быком
Маша дефилировала на бугорке, напевая золотое танго “Утомлённое солнце”, а я ловил бабочек, бегая по девственно-зелёной дороге, не ведавшей настоящего колеса пятилетки. Быка я увидел слишком поздно. Рогатый зверь занял середину дороги, а я подлетел к нему вместе с бабочками. Я заорал от страха, а бык направился в мою сторону. Мать и зрители уже бежали ко мне. Из ближайших ворот выскочил старик и, взяв быка за нос, увёл его подальше. Я до сих пор помню тот ужас и свой крик. Может быть, после этого я стал таким горластым. И не всегда кстати.
По Сеньке и шапка
За войну и после мы наголодались на много лет вперёд. Довоенные годы вспоминали как сытую и богатую жизнь. А бедность, однако, окружала нас и до войны. Как-то, в тёплый воскресный день, в газировочном павильоне рядом с нашим домом продавали арбузы. Мы заняли очередь, и я без промедления выбрал самый большой арбуз. Когда его купили, я выбрал другой, еще больше. Подошла наша очередь, и мама выбрала мне захудалый, самый маленький арбуз. Я включил сирену. Дома я, конечно, замолчал, но арбуз есть отказался.
Мороушки
Отца забрали в армию ещё до войны. Он служил в Свердловске, в комендатуре, и приходил к нам в шинели и ремнях.
Получив от отца две монетки, я отправлялся в хлебный магазин Бубнова в соседнем доме. Горчичный хлеб, венские булочки, коврижки, ромовые бабы и пирожные — ассортимент тогдашнего кондитерского прилавка. На пирожные денег не хватало, и я приспособился к “мороушкам”. Это высокие пышки, облитые ромовой помадой. Однажды я обзавёлся собственной монеткой и отправился покупать пироженку. Вдоволь насмотревшись на самую большую и вкусную, я высыпал монетки продавцу и с достоинством сделал свой выбор. Конечно, моих денег не хватило даже на самую маленькую пироженку, но добрая продавщица с улыбкой подала её мне. Я с негодованием отказался и снова показал на самую большую. Женщина тут же вернула мне монетки. Домой я пришёл с пустыми руками и с громким рёвом.
Освоение города
Отец пришёл в Свердловск со старшей сестрой и младшим братом в начале тридцатых годов. Им удалось вырваться из сысертской деревни Булзи. Отец очень хотел учиться. После рабфака, поступая в институт, он уже видел себя инженером. А Европа уже трещала по швам. И Красная Армия начала подпольную мобилизацию. Отец попал в комендатуру, на углу улиц Луначарского—Декабристов. Мы с матерью подходили к ограде и ждали, когда его позовут сослуживцы. Ещё мы встречались с ним в особняке между Почтамтом и Домом Союзов. Отцу предлагали учиться в школе командиров, но он не хотел военной карьеры.
Моя мать, приехав в Свердловск, устроилась у своей сестры в няньках. Потом сама родила сына и, выбрав в центре города самый красивый дом, заняла в нём русскую печь в большой коммунальной кухне. Когда же перед войной отца взяли в армию, мать подняла шум: “Ага, сын красноармейца живёт на кухне!” Купеческую кухню уменьшили до пролетарских размеров, выкроив из неё две комнатки. Та, что побольше, досталась женщине с двумя маленькими “красноармейцами”, а поменьше — моей матери с одним.
Пять лет я жил на печи, как Емеля. Присланная управдомом бригада быстро сделала своё дело. В один прекрасный день перед нами раскрылась невысокая дверь, и мы вошли в свою комнату. Это был праздник. И ещё кто-то из соседей отдал нам комод. Я привёл со двора соседского Юрку. Будучи лётчиками, как и вся молодежь страны, мы затеяли полёты с высокого комода. Юрка улетел раньше меня и сел на аэродроме на три точки. Мне захотелось побить рекорд дальности. Я и полетел. Комод занимал много места, и я долетел до стены. Разбил нос и заорал. Долго не мог успокоиться. Два бы носа долетели до стены, мне было бы легче. Отец успел отпраздновать с нами новоселье. Уходя, он сказал: “Пора собирать сидор. Нас ждут большие дела”.
А вот в парк Маяковского мы так и не сходили. На меня произвёл сильное впечатление выезд на первый пикник, и я уже ждал второго и третьего. Собрали тогда четыре семьи, и всё выглядело довольно внушительно. Парк в то довоенное время наполнялся народом и в праздничные дни, и в выходные, была бы погода. Наш табор располагался на лужайке, и первым номером программы была еда “на природе”. Сквозь сосны просматривалась река, по ней неспешно плыли нескончаемые лодки и доносился довольный смех горожан.
Я не помню, купались ли мы в Исети. Но о том, что вода в реке была грязная, я не слышал ни слова. Кроме лодочной станции, в парке было много всяких качелей-каруселей и множество балаганов, где в каждом сидела тётя и что-то предлагала. Колесо обозрения если и было, то меньше, чем сейчас. Возле парашютной вышки всегда собиралась толпа. Падал ли парашют свободно или был привязан к верёвке, я не знаю. В любом случае он был символом парка и того времени, когда молодёжь, особенно дети, хотели быть лётчиками.
У границы, где-то под Витебском
Перед войной дивизию отца отправили к границе. Может, это была 153-я дивизия, сформированная в Свердловске? Где-то под Витебском в летних военных лагерях РККА без оружия оттачивала своё мастерство и непобедимость. Наши отцы расстреливали смертельного врага из бутафорских винтовок и брали в плен фанерные танки. Нам надо было кровь из носа доказать товарищу Гитлеру, что мы — самая ненападающая армия в мире. Отец и его сослуживцы, будучи передовиками боевой и политической подготовки, выполнили задание Родины. Они сработали по инструкции. Когда война грянула внезапно, дивизия не успела добежать до своих винтовок
Война
Как началась война, я не помню. А вот разговоры о коммерческом хлебе не забыл. Название нового хлеба мне понравилось, и очень хотелось попробовать его. Запомнил я и свой первый поход в ресторан. В здании теперешнего горсовета, со стороны ул. 8 Марта, было кафе. Кажется, “Савой”. Сели за стол. Я весь в ожидании пирожного. Нет, мороженого! А может быть, съесть и то, и другое? Подошла официантка. В ней я узнал свою тётю. Я почувствовал какой-то непорядок. В ресторан я шёл не к тёте. А принесла она стаканы с чаем и тарелку с хлебом. Мать спрятала хлеб и заторопилась к выходу. Я упёрся: “Не уйду без мороженого”!
Мать открыла мне секрет операции. Оказывается, хлеб-то не простой, а коммерческий. Ну и что, что он такой же, как у нас, зато без карточек.
Дали бы им жару, если бы...
В садике у каждого уже был свой кусок хлеба, и наши многоопытные воспитательницы быстро внушили нам уважение к еде. Если до войны Августа Христиановна читала нам книжки про Гулливера и Остров Сокровищ, то теперь нам стали читать и рассказывать про зверства фашистов. Больше всего мы любили слушать про подвиги наших солдат. Каждый из нас воспринимал это как рассказы о его отце. Красноармейцы воевали лучше фашистов, но те завоёвывали наши города. И всё оттого, что нас меньше. Нам устраивали патриотические линейки и утренники, читали новости с фронта с удачными контрнаступлениями наших войск. После того, как фашисты замучили партизанку Зою Космодемьянскую, мы уже представляли немцев чудовищами из страшных киносказок, у которых нет детей и женщин. А Гитлер и вовсе был ужасней Кощея Бессмертного. Мы хвалились друг перед другом своими отцами, которые бьют фашистов.
Домоуправляющий Величко
С самого начала войны в Свердловск поехали беженцы. Вселение приезжих в занятые квартиры называлось тогда уплотнением. Город, изрядно уже уплотнённый гражданской войной и последующей индустриализацией, уплотнился ещё раз. Эта операция проводилась властью и талантом управляющих домами. Нашим кварталом управлял Величко. Это был строгий мужчина неприступной наружности. Играя в войну между дворами и коалициями на подведомственных ему пространствах и огородах, мы его только одного и боялись. Одним взглядом он обращал в бегство армию победителей. Таковы были возможности управдома.
В нашем дворе за всю войну уплотнили только Мещерских. У них, кроме большой комнаты, была ещё просторная прихожая на два высоких окна. Новосёлам отгородили комнату о двух окнах, а хозяевам оставили коридор для входа-выхода. Новая жилплощадь досталась беженцам. Кукушкины — молодая мать с сыном моего возраста. Они успели уйти из своего города после первых бомбёжек. С Юрой Кукушкиным мы вместе ходили в детский сад и дома ходили друг за другом. В садике Юра всем понравился и быстро вошёл в группу лидеров, затащив туда и меня.
Детский сад
Наш садик, состоящий из одной группы, занимал первый этаж “обнародованного” особняка по улице Пролетарской № 3. Старый разросшийся сад, во дворе бывшего богатого дома, примыкал к набережной городского пруда, оживлённой оптимизмом белых статуй Эрьзи. Родившийся в отобранном доме и выросший в отобранном саду, я ничего подобного так и не нажил. В нашей игровой комнате стоял гипсовый Володя Ленин. Милый мальчик нашего возраста и роста. Тогда все мы считали, что нам повезло с Лениным и с маленьким, и с большим. Лишь прожив жизнь, оглядываясь на историю нашей неблагополучной страны, я что-то стал понимать. Летом мы пропадали в дремучем саду, что во дворе нашего интерната. В его зарослях и укромных уголках оживали все индейцы, разбойники и пираты из прочитанных нам книжек.
Парк Дворца пионеров
В хорошую погоду воспитательницы водили нас в парк Дворца пионеров, что неподалёку. Парк, сам по себе довольно привлекательный, был украшен красивым прудом. На маленьком острове, в центре пруда, возвышалась белая круглая беседка. За хорошее поведение воспитательницы разрешали нам пройти по висячему мосту. Под страхом смерти мы смело продвигались вперёд. С каждым шагом к нам приближался таинственный, необитаемый остров сокровищ. Это здесь живут ведьмы и кикиморы. Там русский дух... вот русалок не было. Только лебеди.
И фонтан, и лягушки
Понятно, уходить из парка мы не торопились, а на выходе был ещё очень притягательный фонтан. В центре внимания был маленький мальчишка, цепко держащий золотую рыбку, ростом выше себя. Семь или восемь лягушек, по краям круглого бассейна, помогали рыбке выскользнуть из объятий рыбака. А лягушки были чугунные, очень большие. Все они были оседланы нами, красными кавалеристами, и готовы были отомстить вместе с нами врагам революции за Щорса, у которого кровь на рукаве. Из фонтана нас было нелегко вытащить. Свой последний рубеж мы не сдавали без боя.
Центральная пара фонтана чётко иллюстрировала книгу “О маленьких рыбаках и больших рыбах”. Эту книжку я проглотил в числе первых, как только научился читать. Тогда я ещё не знал о существовании писателей и что их имена надо запоминать. Кто автор этой замечательной повести, я не знаю до сих пор.
Куда подевалась эта удивительная группа? Мало кто знает. Может быть, какой-нибудь содержатель коттеджа скачет верхом на наших лягушках за высоким забором? Или военно-промышленный комплекс из этого народного достояния уже давным-давно отлил свою пушку?
Героический подвал
Направляясь в парк или к фонтану, наша процессия каждый раз проходила мимо большого каменного дома. Мы уже знали, что здесь, в подвале, расстреляли царя, и царицу, и всех их детей. Однажды нам устроили экскурсию в этот героический подвал. Наша группа упёрлась в тяжёлые, закруглённые сверху, ворота, под домом. Девчонки испугались ужасов и казней, мы же, конница-будённица, и ухом не повели: “Подумаешь, царя убили”. Девчонкам царя не жалко: “Он же против наших, вот дети... такие же, как мы”. Пошли к воспитательнице. Она рассудила нас: “Так надо. Была революция, брат шёл на брата”.
Ворота приоткрылись, и мы, затаив дыхание, вошли внутрь. То был большой лабаз, кажется, без окон. Стены чистые и гладкие, ни скелетов на них, ни топоров. В кино мы уже видели, как выглядят подвалы, в которых беляки расстреливали безоружных коммунистов. А здесь тихо и пусто. И не интересно как-то даже.
В мире оружия
Второй раз я побывал в этом доме, когда в нём разместили музей оружия Отечественной войны. Это было совсем другое дело. Светлые залы были наполнены умопомрачительным оружием. Это был полный восторг. Мы к своему-то игрушечному оружию относились с почтением. А тут всё настоящее, боевое. Вот взял бы автомат и тра-та-та-та, всех фашистов порезал бы пополам. И пистолеты тут всякие, и винтовки, и длинные, и короткие, вот они, на расстоянии вытянутой руки. Так захотелось пострелять, или хотя бы сфотографироваться рядом с этим великолепием. После такого приобщения к всевозможным пулемётам очень захотелось на войну. Хотелось-то многим мальчишкам удрать на позицию, но к поездам прицепились не все. И лишь самые отчаянные и умелые смогли добежать до войны.
Мы с двоюродным братом Аликом переболели этой лихорадкой. В бой за Сталина так и не сходили. У нас уже был фонд обороны, правда, без тушёнки, да и хлебные корки в нём никак не задерживались. На каждом заседании мы проглатывали принесённые огрызки, обязуясь начать сбор продовольствия на следующем собрании. Это обстоятельство в конце концов привело к демобилизации нашего подразделения ещё до окончания военных действий. Хорошо, что дело было в конце войны. Немцы уже сдавались и без нашего “Ура!”.
В садике проблем с войной не было. Мы воевали много и победоносно. На всех праздничных утренниках нам выдавали будёновки с большими звёздами и маленькие гимнастёрки защитного цвета. И в самую тяжёлую пору, и в конце войны мы побеждали фашистов и брали их в плен табунами. Воспитательницы снабжали победителей “немцами”, назначая их из армии наказанных и провинившихся. Получалось правильно, но не натурально. Робкие и щуплые победители неумело брали в плен самых задиристых и жизнеспособных, получая при этом толчки и тычки от побеждённых.
“Юнкерс” на площади
В одну из первых военных зим на площади пятого года, рядом с ледяной катушкой, поставили немецкий самолёт, пикирующий бомбардировщик “Юнкерс-87”. Это был новогодний подарок мальчишкам всего города. Наш детсад, освоивший ледяную горку, приходил к ней часто и охотно.
И вот мы увидели первый военный трофей. Бомбардировщик был как живой. Хищный, грозный, на своих толстых лапах, весь в крестах и свастиках, он производил впечатление. Казалось, “Юнкерс” вот-вот взлетит с воем и грохотом. Мальчишки парализовали великана, повиснув на нём где только можно. Когда мы пришли на площадь в следующий раз, фашист уже упал на коленки. В очередной наш приход любимец фюрера беспомощно лежал на снегу.
А потом он и вовсе растворился. Мы, недолго думая, вновь осадили ледяную горку, к огорчению наших пожилых воспитательниц.
У Христа за пазухой
Война уже ощущалась во всём. Она проникла и в наш детский сад. И становилось всё хуже. Предчувствие большой беды поселилось у детей. Игрушки поизносились, конфеты и пирожные исчезли совсем. Мы понимали, это — война. Но она где-то там, а почему плохо здесь, у нас? Воспитательницы объясняли это тем, что всё сейчас отправляют на фронт. Нам сейчас, кроме еды и одежды, ничего не надо: “Пока топят печки, мы с вами, ребята, как у Христа за пазухой”. Из всего сказанного я понял, что наши конфетки и пироженки уехали на войну. И мы их долго не увидим.
А печки у нас были превосходные, как говорила Августа Христиановна, “изразцовые”, красоты неописуемой. Сложенные с геометрической точностью из арабского кафеля, отороченные бордюрами, они пленяли строгим великолепием. Такие печи были гордостью хозяев. Они украшали гостиные и залы наравне с изысканной мебелью. Раньше, в довоенной России, печи были русские и голландские. Остальные были самодельные и беспородные. Я не помню, чтобы мы мёрзли в саду, а зимы тогда были студёные. Двух наших печей хватило на всю группу. А располагались мы в большой столовой, она же игровая, и в ещё более обширной спальне, где поместились все наши кровати. Большинство домов нашего города в войну освещались керосиновыми лампами и самодельными коптилками. Наш садик получал электричество наряду с учреждениями и магазинами.
Кормили нас хорошо, но разговоры о еде выходили на первый план. Мы не голодали, это в первой-то половине войны, но всегда были готовы к любой еде. Пришедшую с кухни добавку, во время обеда, мы встречали радостно и шумно.
Воспитательницы
Если погода не пускает на улицу, мы рассаживаемся вокруг воспитательницы и она читает нам книжки. Если до войны Августа Христиановна читала нам про Гулливера, рыцарей и индейцев, то теперь, в соответствии с обстановкой, исключительно про войну. Августа Христиановна, при своих шведских корнях, была безупречной воспитательницей старой выучки. Она как могла противостояла нашей растрёпанности и безалаберности. И всё это без крика, в рамках приличий. Душевность не входила в круг обязанностей нашей воспитательницы, но к книжкам она сумела нас приучить. Вторая воспитательница — Мария Ивановна, попроще, постарше, дипломов не имела, и голос у неё был погромче. Не была она ни злой, ни вредной, но крепкое прозвище всё-таки получила. Нам она читала русские народные сказки, из которых мы уже выросли.
После чтения возникал разговор. Ребята наперебой рассказывали, как их отцы каждый день стреляют фашистов. Мне похвастать было нечем. Отец раньше всех ушёл на войну, да так, не написав ни одного письма, и пропал без вести. Вспоминая довоенное время, ребята рассказывали, сколько было у них конфет и шоколада. Мне и тут рассказать было нечего. Мой хлебный магазин выглядел просто смешно. А про арбуз, что съел до войны, я и вовсе промолчал.
Заведующая
Заведующей нашим садиком была женщина молодая и красивая. Она мне очень нравилась. Как-то мы, мальчишки, набедокурили, и нас вызвали в кабинет к директору. Один нарушитель — куда ни шло, а тут целое сообщество. Заведующая серьёзно с нами поговорила. Так обидно. Мне бы к ней на ручки, а она такие слова говорит. На очередном свидании заведующая спросила меня: “Если я всё расскажу твоей маме, как она накажет тебя”? Ответ был очевиден: “Отлупит”. После этого затрещин я получил намного меньше.
Татьяна Алексеевна
И ещё у нас была замечательная женщина — участковый врач. Она вела приём в четырёхэтажной детской поликлинике, на углу улиц Тургенева и Первомайской. Кроме того, она ежедневно приходила к нам в детсад, где у неё был врачебный кабинет. Татьяна Алексеевна обладала всеми качествами Айболита и тех докторов, что показывали нам в кинофильмах. На наших воспитательницах лежала пренеприятная обязанность кормить нас рыбьим жиром. Это была тягостная процедура для обеих участвующих сторон. Нас вели на рыбий жир как на выволочку.
Воспитательницы ощущали себя экзекуторами. Когда же во время этой пытки Татьяна Алексеевна была с нами, она брала ложку. И к ней выстраивалась очередь. Мы добровольно шли на подвиг.
Осик
Сын Татьяны Алексеевны — воспитанный и интересный старшеклассник. При десятилетней разнице в возрасте он самозабвенно возился с нами. Мы, дети рабочих и рабочих директоров, не отличались хорошим тоном и манерами. Осик был с нами на равных, но не опускался до нашего уровня. Непоседа и выдумщик, он направлял нашу энергию на общую пользу. Правда, не всегда удачно. Играя с нами во дворе детсада, в одичавшем саду, Осик превращал его в непроходимые джунгли. Здесь мы услышали невероятные истории из книг и кинофильмов. Городской пруд, притаившийся за глухим кирпичным забором, уже был бушующим океаном, населённым акулами, осьминогами, пиратами.
Дача на Шарташе
У нашего садика была летняя дача на северном берегу Шарташа. И Татьяна Алексеевна, и Осик всё лето с нами. Он стал нашим пионервожатым. С ним воспитательницы и купаться разрешали, и даже в лес ходили с нами. Как только мы вошли в лес и наш отряд рассыпался по земляничной поляне, Осик получил донесение от Осоавиахима. Гитлер захотел отомстить за разгром на озере Хасан и высадил свой фашистский десант на озере Балтым. А это около десяти километров от нашей дачи. В любой момент здесь могли появиться гитлеровцы на мотоциклах. Мы оказались в окружении, и нам было приказано раствориться на полянке. И чтоб ни шороха, ни звука. Каждый раз наш командир выводил нас из окружения, не потеряв ни одного солдата. Надо сказать, немцы нас так ни разу и не обнаружили. В зоне отдыха, куда немцы ни за что не сунутся, мы снова шумели, бегали и, как говорила Августа Христиановна, ходили на головах.
На рыбалке у реки
На озере работала артель рыбаков. Блуждая по всему берегу, они иногда располагались поблизости. Это было представление. Мы рассаживались на зелёном пригорке и громко отмечали каждую удачу новых знакомых. Рыбаки вытаскивали тяжёлые сети с рыбками, вращая поставленные на берегу вороты. Это была живая картинка к сказке Пушкина: “Жил-был старик и ловил неводом рыбу”. И ещё в то время звучала задорная песня “На рыбалке, у реки тянут сети рыбаки”. Это был гимн еврейских комсомольцев Дунаевского. Осик подсказал нам слова этой песни. По вечерам, сидя у костра, мы изо всех сил тянули: “На рыбалке, у реки”, ощущая себя бывалыми мореходами. Тёплое лето на берегу моря осталось в памяти навсегда.
Свидание с отцом
Наконец-то удалось отогнать немцев от Москвы. В садике наверняка уже подбираются к Берлину. А я болею. Лежу дома один, мать на работе. Потом она принесёт из садика обед. Но когда это ещё будет. Ждём писем от отца с самого начала войны. Мне не терпится узнать, сколько он немцев убил. Вон у Кольки отец настрелял столько немцев, что тот запутался их считать. Да и у других ребят отцы вот-вот Кольку догонят. Вот бы мой отец приехал в гости, я бы обо всей войне его расспросил.
В нашей маленькой комнате за дни болезни я всё уже рассмотрел. Вот у соседей, в господских комнатах, долго можно болеть, там всё и не пересмотришь. Снова смотрю в белый потолок. По нему веером пробегают тени. Это от прохожих, идущих мимо нашего окна. Но почему тень движется в другую сторону? Задумался об этой загадке природы. И об отце. Взгляд упал на табурет, стоящий рядом. По нему из угла, по диагонали, безмолвно шагает красноармеец в длинной шинели и будёновке. Совершенно реальный человек, ростом чуть выше будильника, идёт на расстоянии вытянутой руки. Мне очень хотелось потрогать его, но я лишь заворожённо смотрел на это явление. Солдат благополучно дошёл до дальнего угла табурета и растаял в воздухе. Я был уверен, что это отец.
Война застала отца в военных летних лагерях, где-то под Витебском. Его дивизия успела спрятаться в болоте, но выйти из него всё-таки пришлось. По одному. В конце войны отец и его сослуживцы были освобождены американцами. И тут к нам пришло письмо от отца, которого мы уже не ждали. Отец выбрал Родину и через год приехал к нам. Выслушав половину признаний матери, он уехал.
Жизнь наша бекова...
Война длится уже целый год, а немцы всё ещё наступают. Я помню ту гнетущую атмосферу и дома, и в садике. Возможность нашего поражения оставалась даже после невероятной удачи в Сталинграде. Уж слишком далеко немцы зашли. И очень легко. По радио Левитан оповещал о каждой завоёванной деревне. Мать бежала к соседкам, те, в свою очередь, несли свою новость нам: “Левитан сообщил, Левитан сказал”. По вечерам соседки сходились на общей кухне. Каждая, послушав своего “Левитана”, несла добытую радость в общий котёл. Однако ни уверенный голос диктора, ни очередной освобождённый “населённый пункт” не могли изменить настроение наших одиноких матерей. Приговорённые к прозябанию в холодных пристройках и сырых подвалах, при постоянном голоде, они обречённо вздыхали о своей незавидной судьбе.
Наше дело правое
Среди гаданий на сыновей, мужей и братьев часто всплывали разговоры о чёрной сербиянке. Это вам не какая-то цыганка, она знает, что говорит. А говорит она о долгой, но победной войне. А тут ещё кто-то видел на базаре петушиный бой. Чёрный демон бросился на красного и давай рвать его на части, да так, что быстро довёл красного до инфаркта. Пока лиходей кукарекал победу, наш поднялся и, побегав немного, повернулся к врагу и упёрся. Всё страшней чёрный злодей наскакивал на красного. Но тот стоял насмерть. Победа чёрного разбойника уже не вызывала сомнений, но наш так ударил фашиста в голову, что тот побежал. Победитель догнал и втоптал его в землю. Весь базар праздновал победу. От таких разговоров становилось как-то спокойней. Страх отступал, и появлялась робкая надежда.
Половину военного голода мы избежали в интернате. До сентября 1943 года мы изрядно подкормились. Этого запаса нам хватило и на оставшиеся годы войны, и на послевоенные, ещё более жестокие. Не последнюю роль в нашем спасении сыграл беспощадный рыбий жир, неукоснительно вливаемый в нас воспитательницами. Приходя домой на выходные дни, мы погружались в атмосферу голодного и тёмного холода. На следующий день, уже в саду, только и разговору было о военном положении наших родственников.
Офицер авиации
В нашей группе — новенький, да какой! Такого ещё не было. Заведующая привела к нам красивого мальчика. Одет новичок был в тёмно-синюю форму лётчика. Всё было по-настоящему. И пилотка со звёздочкой, и петлицы со шпалами и крылышками, и ремень с портупеей — большего счастья просто не может быть. А у него ещё был пистолет в кожаной кобуре. Две первые красавицы нашего общества, Ада и Неля, всячески обозначали герою Красной Армии своё расположение. Ко всеобщему удовольствию, “офицер” оказался хорошим товарищем и в играх не хлыздил.
Утренник. Весь вечер на манеже...
На нас надвигался очередной утренник. Артисты, а это практически каждый, погрязли в репетициях. В то время ещё не было ни электроники, ни роботов, а вот механический человек уже был. Его показывали в цирке и кино. К первому мая заведующая приготовила номер с механической куклой. Самые длинные руки и ноги оказались у меня. Меня и назначили механическим человеком. На генеральной репетиции я свободно делал нужные движения. Как только пружина, по замыслу режиссёра, жалобно лопнула, я повис, как Буратино на крючке. Заведующая осталась довольна: “Повтори завтра то же самое и будет очень хорошо. Лучше и не надо”.
Праздник начался с атаки красноармейцев в гимнастёрках и будёновках. Сначала фашистов победили, а потом их, замёрзших и растрёпанных, торжественно проводили до глубины сибирских руд. Девчонки и все женщины садика пели песни: “Огонёк”, “Тёмную ночь” и “Землянку”. Только что связанные варежки и кисеты были отправлены на позицию. Стихи Чуковского и Маршака были основой каждого утренника. Обязательным был и танец “Яблочко” в матросских костюмах и бескозырках с надписями “Моряк”. Этот самый выигрышный номер был отдан бывшим побеждённым “немцам” в качестве компенсации. Правилом наших утренников было непременное участие в концерте всех детей.
Августа Христиановна вынесла на сцену механическую куклу. Колпак и нос у меня были, как у Буратино, чёрно-белый костюм, как у клоуна, а длинные ноги и испуганное лицо, как у Пьеро. Принесли большой ключ и со скрипом завели механизм. Заведующая ударила по клавишам, и я ожил. Всё я сделал правильно, но только лучше, чем надо. Было лишь старательное исполнение. Не было радости движения, получилось скучновато. Заведующая, уже без восторга, видя, что и я разочарован, поддержала меня: “Ничего, мы с тобой ещё что-нибудь придумаем”.
Господин случай
С Юрой Кукушкиным в садик и домой мы ходили вместе. Матери водили нас попеременно, раз в неделю. В осенний тёплый вечер моя мать повела нас домой. Улицы тогда были пустынны, и мы бегали кругами. Перед трамвайной линией у перекрестка Первомайская — Толмачёва мать остановила нас. Вдалеке, на хорошей скорости, катит ЗИС-101. Это был первый советский лимузин, вполне современный и красивый, по длине и весу чуть уступавший танкетке. Я прикинул расстояние и побежал через дорогу. Юрка, после короткой паузы, двинулся за мной. Я перебежал дорогу и был остановлен пронзительным воплем. И тут я увидел, как машина сбила Юрку и, проехав через него, остановилась. Мой товарищ лежал без движения, потом встал и, плохо понимая, что происходит, виновато улыбнулся. Моя мать в истерике подлетела к нему и стала искать переломы. А он даже не ушибся. Много ли шансов у человека в таком случае не задеть колёса машины? В тот раз моя судьба использовала все свои возможности. Мы благополучно довели мать до дома. Подошли к дому в полной темноте, а с машиной встретились засветло. Лишь чрезвычайная серьёзность происшедшего спасла меня от очередной честно заработанной порки. Юркина мать, конечно же, получила свою долю переживаний, но конфликта с ней у нас не было.
Как только Левитан стал освобождать города и крупные населённые пункты, Кукушкины тут же уехали в свой город. Мы так и не дождались от них обещанного письма. Слишком рано сорвались они со своего места.
Побег, ещё побег
В садике стало как-то пусто без Юрки. Один раз я убежал домой. Потом ещё. В первом случае мне оформили явку с повинной. Дома у меня никого не было, и я, насладившись свободой, вернулся в каземат прогулочным шагом. Пробежка мне даже понравилась. Во второй раз мне не повезло, мать была дома. Она выдрала меня, а потом объяснила, что меня могут выгнать из садика. И сидеть мне тогда одному взаперти в холодной комнате. Мать сама, как побитая, предстала перед заведующей и просила не выгонять меня.
Заведующая очень расстроилась. Бегут из её садика! Мать была взведённая. Из всех слов я услышал только эти: “Уж ты больше не убегай. Я не хочу, чтобы на твоё место пришёл кто-то другой”. Ну, кто же после таких слов побежит?
Школа
В тревожном и беспросветном 1943 году я пошёл в школу. Новый, 1944 год я воспринял гораздо светлее.
Утром, одеваясь на ходу, со звонком влетал в школу. Это когда не опаздывал. Еду я, может быть, и съел бы в пути следования, да её не было. В школе нам выдавали по куску хлеба с сахаром. Ближе к концу войны стали появляться белые булочки. Даже сейчас приятно вспомнить об этом. Булочки по дороге к нам где-то задерживались. Один раз вырос такой долг, что нам выдали сразу по 20 штук на брата. Я на радостях пошёл к матери на работу. Явился к ней в типографию, с торчащими отовсюду булочками.
После Курской битвы наше политпросвещение выпустило цветной плакат лучших видов вооружения. Я сам принёс эту ценность из типографии и повесил на стену в своём углу. Как же это было здорово. И танки, и самолёты, и убийственные пушки, а вот название грешило небрежностью. Я-то, первоклашка, заметил это сразу. “Первоклассное вооружение” звучит жидковато. Вот десятиклассное — это да.
Совсем другая жизнь
Дома, после школы, метнув портфель в угол, выходил во двор. До приёма пищи времени было очень много. В играх и войнах оно проходило быстро. Мать работала до пяти часов. Она приносила наш паёк и ещё варила что-нибудь на примусе. Я съедал всё, что было, и вылетал во двор.
Уроки чтения
Мать работала печатницей в пятой типографии ОГИЗа, в огромном здании Дома печати”, через двор от нас. Там же располагалось издательство “Уральский рабочий”. Всё это находилось рядом с нашей школой, на углу улиц Ленина и Тургенева. Зарабатывала мама мало. Наш паёк, полбулки хлеба, она заворачивала в большой лист бумаги из брака, отпечатанный с одной стороны. Быстро проглотив хлеб, я складывал лист в тетрадку и прочитывал половину листа будущей книги. Вслед за хлебом слова свободно проникали в пустые ёмкости желудка и сознания. Так я мимоходом приобщился к чтению. Городские афиши прочитал, ещё будучи в садике. Читал всё и всюду.
Враги народа
У двоюродных братьев Жиронкиных убранство их квартиры полностью соответствовало зажиточной советской семье. У них было всё. В центре стоял раздвижной стол, в углу письменный, рядом комод, потом антикварная кровать с блестящими шариками по углам. И довершали картину благополучия кожаный диван и “горка” — стеклянный шкаф для демонстрации фарфоровой части посуды. Патефон же, имевший для себя отдельную этажерку, не очень громко, но убедительно напевал о светлом будущем.
Меня больше всего обрадовали книги. Алик и Марина, будучи старше меня, из озорства подкладывали мне свои надоевшие учебники. Я за милую душу употреблял и их. Из них-то я и узнал, что нашу Родину подтачивают враги народа. В учебниках старшего брата я обнаружил портреты героев гражданской войны, тщательно замазанные тушью. Проклятые вредители и Ленина убили, и к Сталину уже на выстрел подошли. Хорошо, что их разоблачили.
Кино зимой и летом
Если в садик я уходил на всю неделю, то теперь после школы оставшееся время было моё. Стоило мелочи подать голос в моём кармане, я отправлялся в район трёх кинотеатров. Это были “Совкино”, “Октябрь” и “МЮД”. Для начала надо было проверить систему охраны всех объектов. Если же не удавалось пройти невидимкой сквозь стену контролёров, уныло шли через кассу.
Фильмов было мало, и шли они подолгу. Приходилось повторяться. Особенно там, где наши били немцев с их “тиграми”, финнов с их “кукушками” и беляков с их “Антантой”. До войны я успел посмотреть “Тринадцать”. Это был фильм про коварных басмачей. И ещё я помню нашумевший “Красный Девалят”. Кто такой Девалят, я так и не понял. Может быть, Дьяволят? Да нет, наши дьяволами не бывают. В начале войны мать водила меня на документальные фильмы, в надежде на то, что увидим на войне отца. Говорят, такие случаи были. На кухне это обсуждали часто и охотно. Из этой серии запомнились “Небо Москвы” о наших зенитчиках и истребителях и “Блокада Ленинграда” с голодом пуще нашего. Потом была и “Сталинградская битва” с бесконечными колоннами пленных замороженных немцев. От таких фильмов, как “Партизаны в степях Украины”, кажется с югославскими мотивами, и “Зигмунд Колосовский” с польскими, остались в памяти лишь названия. Но это была классика партизанского сопротивления.
Всю войну и после мы смотрели “Чапаева” и “Котовского”. Позже к ним подключился “Подвиг разведчика”. Эти фильмы жили вместе с нами, и питались мы ими постоянно. Из тех наших кинокартин я бы хотел увидеть “Насретдина” и непременно “Бравого солдата Швейка”. Это была удачная карикатура на Гитлера и самый лучший Швейк. Хороший фильм можно было посмотреть хоть 10 раз. Это было в порядке вещей. С тех пор много старых фильмов удалось посмотреть, включая трофейные. А вот со Швейком ещё раз встретиться не довелось. Надо сказать, с кинофильмами мне повезло. Я попал на расцвет мирового кино довоенного и послевоенного времени.
Кандидаты на лесозаготовки
Не откладывая дела в долгий ящик, я совершил первый поступок в своей самостоятельной жизни, грозивший матери судом, а мне детдомом. После уроков, если удавалось преодолеть какую-либо из трёх проходных, я отправлялся к матери на работу. Этажи и стометровые цеха типографии, заставленные станками, производили на меня впечатление. Фантастический мир машин манил меня и притягивал, подавив предварительно своим величием. Над всем разнообразием господствовала ротационная машина, огромная, как корабль. Подолгу я смотрел, как это многорукое чудо, с ловкостью фокусника, превращало тяжёлые рулоны в порхающие газеты.
После очередной экскурсии по цеху я успел в грузовой лифт за миг до отправления. А в нём стояла тележка, гружённая тетрадями. Женщины брали с воза стопки и ловко прятали их под подолом. И я взял щепотку. Тетрадки удобно легли на животе, под курточкой. Иду по коридору довольный, будто в магазине отоварился. Навстречу — начальник цеха Смоллер. О нём я слышал только хорошее, поэтому здоровался с ним охотно и даже смело. Открыл рот и на этот раз, да, видимо, перестарался. Тетрадки посыпались из меня короткой очередью. Как хорошо, что я не пожадничал. Всего четыре колоска унёс с общего поля. Лишь пятый не подвёл меня, застрял за поясом. “Мальчик, ты чей будешь?” — “Я? Никонов”. “Маша... пусть она зайдёт ко мне”. А Маша уже летела к конторке начальника цеха, вся красная и взъерошенная. Она была в бешенстве. Оттого, что я такой простофиля. Ну разве мог я знать, как подставил нормального, хорошего человека? За здорово живёшь он получил очередную головную боль. Дашь делу ход — оно неминуемо доведёт до тундры. И покрывать врага народа опасно. Нам повезло. Отделались лишь тяжёлым испугом. И испуг этот сидел в нас крепко.
Столовая для дистрофиков
Мне очень нравилось, что мать работает в такой большой типографии, и очень не нравилось, что она так мало зарабатывает. Каждый месяц я пересчитывал наряды, ночные часы и сверхурочные работы. И всегда получалось меньше пятисот рублей. Денег не хватало на самое необходимое. Без него и обходились.
Как-то ближе к зиме я пришёл в нашу детскую поликлинику на текущий ремонт. Попал на приём к врачу нашего детского сада. Татьяна Алексеевна посмотрела на мои одежды, и ей стало не по себе: “Ну, так же нельзя! Подожди. У меня есть талоны в столовую на следующий месяц. Приходи, с деньгами я подожду до завтра. Дольше ждать не могу”. Я, уже прицепившись к дверной ручке, протянул: “Не-ет у мамы денег” — “Ну, возьмите в долг у соседей. От этого нельзя отказываться. Будешь обедать целый месяц! Каждый день! Жду тебя завтра”. Дома я рассказал, как мне предлагали столовую на целый месяц и я отказался от неё. Мать невесело пошутила: “Ты первый в городе, кто отказался от еды в пользу МОПРа”. Было такое международное общество помощи рабочим. Мать, прикинув свои возможности, пошла к соседям, бросив на ходу: “Пойду расскажу анекдот про тебя”. Вернувшись с общей кухни, она протянула мне необходимые деньги. Татьяна Алексеевна радовалась больше меня: “Слава Богу, обошлось. На следующий месяц приходи записываться с деньгами, за неделю до первого числа. Да уж постарайся, желающих-то больше, чем талонов”. После школы я отправлялся во Дворец пионеров, где была организована детская столовая для дистрофиков. Так говорили те, кто дома объедался и кому эти талоны не достались. В обмен на вырезанный купон я получал настоящий обед. Конечно, я выходил из столовой с диким ощущением голода. Мой ненасытный живот требовал ещё два таких захода на посадку, но ощущение упавшей с потолка удачи согревало меня. Особенно в школе, когда эта радость ещё предстоит. Приближается следующий месяц. Я завожу разговоры о деньгах. И каждый день не вовремя. Когда прошли все обусловленные сроки, матери выдали аванс. За два дня до первого числа нового месяца. Я денег не взял и за талонами не пошёл. Не помогли ни уговоры, ни порка.
Мать добежала до поликлиники, это три дома от типографии, и выпросила карточку на следующий месяц. На третий месяц мы, конечно, деньги в срок не успели внести и на этом мои походы в столовую закончились. Иногда, очень редко, нам выдавали бирку на получение вещей. И сколько было обиды, когда перед первыми холодами уже пощупанное тёплое пальто уплывало прямо из рук от того, что не хватило на него денег.
Мысли о МОПРе
Это такое чисто советское изобретение, закончившее свою славную жизнь в шутках и анекдотах, как и многие другие начинания молодой советской власти. В своих нескончаемых играх, в большинстве своём деревенских, мы делились на две команды. Пары предлагали себя двум лучшим игрокам, набиравшим себе команды: “Золотой лев или золотой орёл”? Золото быстро надоедало, и тогда появлялось такое предложение: “Колхоз Красный лапоть” или артель “Напрасный труд”. Звучные советские названия приходили к нам через правку анекдотами. Однажды, съездив в Нязепетровск на подкормку, я привёз оттуда образец сельского юмора. Деревенские мальчишки не стояли в очередях за спичками. У многих из них было своё огниво с запасом пакли, воспетое в сказках древнего Востока. Высекая огонь, ребята пели: “Сталин, Сталин, дай огня!” — “Хрена, батя, пакля вся”, — отвечал товарищ Сталин, когда огонь не зажигался.
На весах истории
Моё счастливое детство прошло по большей части на улице. Летом босиком, зимой в валенках, изрезанных верёвками для коньков. На коньках мы бегали за грузовиками и ловили их крючком. Лыжи и санки были не у всех, катались на самокатах, согнутых из стального прута. Домой я возвращался поздно ещё и потому, что дома сильнее хотелось есть. Да и в комнате было холодно. Печку топили через день. Это когда были дрова. А подводили они нас часто. Лишь примус и круглый репродуктор “Левитан” отслужили всю войну без запинки. В холодильнике нужды не было. Наша квартирантка (комната 3х3 метра на всех) зимой привозила из Шадринской деревни молоко, замороженное в ведре. Оно стояло под кроватью и не таяло. Электричества не было. Чтение при свете коптилки не только расширяло кругозор, но и усмиряло танец живота. Нет электричества, и ладно, скорей бы кончилась война. Поздним вечером я рисовал у камелька. Вдруг полыхнула молния. Это вспыхнула электрическая лампочка. 60 свечей непомерного света ослепили нас. Глаза совсем не годились для такого освещения. Весь дом захлопал дверями. Это была первая большая радость за долгие годы войны. Почти салют победы.
Прибежище истории
Исправно посещая чердак и крышу нашего дома, на крыше соседнего дома я обнаружил красиво написанную фамилию “Бубновъ”. Это была память о бывшем хозяине дома, вывеска его хлебного магазина. После революции в доме поселился весь двор, оставив хозяевам комнату. Освободившиеся пристройки, службы и подвалы были моментально заполнены пришельцами извне. Красивая девчонка Бубнова выделялась в школе и отличалась от всей ребятни окружающих дворов. Возможно, это было воспитание, мы же, голодранцы, принимали его за высокомерие.
Пишу “песню нашего двора”, а в чьём доме начал свою жизнь, так и не знаю. Обошёл музеи города. Евгений Михайлович Бирюков, сотрудник музея фотографии в доме Метенкова, встретил меня как своего. И тема ему интересна, и о нашем доме он уже рассказывал в рубрике “Жизнь замечательных домов”. Эту симпатичную рубрику Евгений Михайлович ведёт в газете “Моя квартира”. Потом он разыскал фамилию бывшего хозяина соседнего дома № 51 по улице Ленина, В.В. Мостовенко. Это был человек завидной судьбы, подвижник, успешный директор Гранильной фабрики старого Екатеринбурга. И ещё, из царских справочников Евгений Михайлович выловил фамилию владельца нашего почти исторического дома № 53-А. Тоже по улице Ленина. Это был купец С.И. Рожнов Пока он ещё ничем не прославился.
Школа № 7 по улице Тургенева
Оказывается, я учился в “Нелькиной” школе, директором которой была “Нелькина”. Эту новость мне сообщил тот же Бирюков, когда узнал, что я произошёл оттуда. Из своего первоклассного обучения я мало что помню. Видимо, оттого, что проходило оно на самом среднем уровне. Моя первая учительница, Маргарита Григорьевна, была и молода, и красива. Женщин с такой внешностью нам стали показывать много позже. Это когда в нашу постную жизнь вошли трофейные кинофильмы. Смотрел я на учительницу первую мою и взлетал на крыльях фантазии. Иногда вместе с ней. А Маргарита Григорьевна, проходя мимо меня, смотрела на умытых и прилично одетых отличников, знающих наизусть все её уроки.
Школа у нас была замечательная. Начальная, четырёхклассная № 7. Была она на ул. Тургенева, напротив Дома печати. Учились мы вместе с девчонками. Несмотря на одноэтажную внешность, школа была на хорошем счету. Ученики там были из семей породистых и уже не пролетарских. Особенно были заметны ученики из “профессорских” домов по ул. Ленина, 52. Из них я помню Типикина, Фрейдина и небольшую серию Коганов. Ещё была группа учеников из Городка чекистов. Помню только Найдина, Лёньку Скорнякова и Вольку Цвиклича. Если профессорские дети отличались воспитанием и умом, то дети чекистов были спортивнее всех остальных. Оставшиеся места заняли мы — скромные жители центрального околотка. Меня удивляло серьёзное отношение к учёбе учеников из обеспеченных семей. Думаю, многие из достойных свердловчан вышли из школы №7, с улицы Тургенева.
Мужская школа № 45 четырёхэтажная типовая
В средней школе № 45, куда перевели многих из нас после четвёртого класса, ничего подобного я не заметил. Это был комбинат по выпуску учеников. Когда я понял смысл слова “столпотворение”, полностью отнес его к новой школе. Я тоже внес в него не свою лепту, пусть и невольно. Сотворённая пакость до сих пор сидит во мне занозой. Прозвенел звонок на очередной урок, а “англичанка” где-то замешкалась. Наши активисты тут же устроили цирковой антракт. Когда набегались по партам, кто-то запустил увесистую мокрую тряпку вдоль по классу. Тряпка красиво летала, и всем хотелось поймать её и отправить в полёт. К тому времени я ещё не был вратарём, но изловил высоколетящий снаряд. Не теряя темпа, пустил чёрную комету по длинной траектории из угла в угол, в сторону двери. Вновь назначенный преподаватель английского языка спешил на встречу со своим классом. И не опоздал. Тряпка влетела ему в очки. Мне очень повезло, но это я понял лишь с годами. Если бы я попал в завуча или в члена школьной партъячейки, меня бы выгнали из школы. Моей же мишенью оказался совершенно бесправный человек. После войны товарищ Сталин разрешил китайским эмигрантам и их детям вернуться в его страну. Вот один из них и дошёл до порога нашего класса. Учитель довёл начатый урок до конца, но от дальнейших отказался. Вот и всё, что я могу сказать о школе № 45 где я обучался в 1947— 1949 годах. Не осилив шестой класс, я поменял реальное обучение на ремесленное.
Возвращаясь к начальной школе, хочется подчеркнуть её особенную атмосферу. Мы, дети разного достоинства и достатка, не были этим озабочены. Разница в одежде и воспитании была так очевидна и обычна, что её никто и не замечал. Диапазон различий был бессовестно (для социализма) широк. От первоклассных костюмчиков до выглядывающих из протёртой обуви пальчиков. Однажды ученик нашего класса явился в прочном, приличном костюме. На одобрительные отзывы он, нимало не смущаясь, ответил признанием, что его обнова сшита из противогазных сумок.
Школьный завтрак
Я, в свою очередь, уже осенью, вышагнув из рваной обуви, которая безбожно отставала от меня, пришёл в свой класс босиком. Маргарита Григорьевна отправила меня домой, с разрешением вернуться, когда у меня будет обувь. В другой раз я, ещё в обуви, быстрей всех съел хлеб, выдаваемый нам на завтрак. Я уже боролся с чувством голода, а лучшая половина класса ещё ела свои белые булочки, осеняя остальных колбасным духом. Умная голова всё понимает, колбасы на всех не напасёшься, она сделана для фронта. У глупого живота другое мнение: “Я хочу!” Голова упала на парту, и мне уже ни до чего нет дела. Маргарита Григорьевна среагировала молниеносно: “Ребята, кажется, у вашего товарища голодный обморок. Помогите ему, у кого остался хлеб”. На моей парте быстро выросла стопка из ломтиков чёрного хлеба. Ешь не хочу! Я смутился и уже хотел было набычиться, как услышал шипение сзади: “Бери, дурак”! Оцепенение спало, и я вновь обрёл подвижность. Взяв один ломтик, я уже не мог остановиться. Учительница отпустила меня домой и продолжила урок.
После первого класса мне объяснили, что существуют библиотеки и теперь меня туда пустят. Там были и Уленшпигель, и Том Сойер, и Оливер Твист, и “Дым костров” про какого-то Фернандо. Кроме этого глотал про войну и индейцев всё, что попадётся. Через Городок чекистов иду из библиотеки, в руках Толстой, первая добыча. Навстречу Лёнька Скорняков: “Это что у тебя, “Филиппок”? А я “Капитал” читаю”.
Деревенские игры
Нельзя сказать, что учение мне давалось с трудом. Просто в школу ходила будто лишь какая-то часть меня. Зато в дворовых играх я пребывал полностью. Вместе со всеми своими возможностями. А они были. Если на турнике я висел как селёдка, то в других дворовых дисциплинах был на уровне. Наводнившие города наши родители привезли с собой и деревенский уклад, и всю тысячелетнюю историю крестьянской России. Дофутбольная эра нашего двора обучила нас всем деревенским играм. Подозреваю, что всеми нами уважаемая чика произошла от знаменитой игры в бабки.
Наш двор принял чику и чехарду, а впоследствии и футбол, со всем возможным пониманием. Чика — денежная игра, увлекательная, до темноты. Для завершения игры иногда прибегали к искусственному освещению из спичек и лучины. Когда в игру вступали старшие ребята, а потом и взрослые дяди, на кону бывало до десяти рублей, против обычных рубля-двух. Среди имён обладателей рекордного банка было и моё. Чехарда дошла из деревни до города в своём натуральном виде. Прыжки мне давались легко, и я допрыгивал через всю чехарду до первого номера соперников. Футбольный мяч и шайба пришли в наш двор в 1947 году.
Агафуровские дачи
Я на Агафуровских дачах. Это всё равно что Канатчиковы дачи в Москве, приют для сумасшедших. Сумасшедших я не заметил. Матери удалось выбить для моего больного носа путёвку в санаторий на полгода. Тут много корпусов, и наш называется “лёгочное отделение”. Этажи наполнены ранеными с фронта. В самой большой спальне разместились мы — дети военных лет. В основном это детдомовцы и эвакуированные беспризорники с освобождённых территорий. Больше всего мне нравилась еда. Четыре раза подряд с небольшими промежутками. После полдника зал постепенно наполнялся.
В центре всеобщего внимания великолепный бильярдный стол, возможно, бывший собственностью самого Агафурова. Это был час виртуозов и их возможностей. Потом рассказчики невероятных историй и анекдотов создавали свой центр. С приходом аккордеониста оживали певцы. Пели песни, знакомые с давних пор по домашним праздничным застольям. Здесь, на краткосрочном пятачке благополучия, уютно звучали: “На сопках Маньчжурии”, “Окрасился месяц багрянцем”, “Хаз Булат” и, конечно же, “Сулико”. Среди фронтовых песен были “Случайный вальс”, “Давно мы дома не были” и “Огонёк”. Охотно пели неофициальные и самодельные песни, ещё грустнее настоящих. Чаще это были “Голуби” и “Жил один скрипач”.
Уроки джаза
Иногда приходил невзрачный паренёк из местных жителей и пел танго “Тоска по Родине”. Это был солист от Бога. Как его слушали! Дождавшись любимую мелодию, в дверях застывали официантки и повара. Женщины млели от слов: “Я тоскую по серым глазам, эту боль не унять мне без них”. А когда следующий призыв поднимает градус: “Дорогая, любимая, жди. Не отдай моё счастье другому”. Дело доходит и до слёз. Сигнал из столовой разрушал атмосферу единения, и народ, уже без особой прыти, продвигался в сторону ужина.
Это танго живёт во мне до сих пор. И музыка, и слова, и пение были на самом высоком уровне. Власть только бы испортила всё обаяние своим вниманием. Авторов музыки и слов я не знаю. Да и исполнителя не совсем.
После ужина — законное время танцев. Все с нетерпением ожидали появления пианиста. К его приходу зал обеспечивал абсолютную явку. Аккордеонист с пианистом нашли общий язык. Видимо, им довелось поиграть на довоенных танцплощадках. Любимые мелодии возвращали туда, в мирную жизнь, отобранную у половины мира ни за что, ни про что. Танцевали упоённо, ненасытно, понимая непрочность, мимолётность случившегося счастья. Женщины напевали знакомые мне с детства слова. Моя мать хорошо знала весь этот репертуар. И я с удовольствием встречал каждую знакомую фразу: “Саша, ты помнишь наши встречи?”, “Улыбнись, Маша, ласково взгляни. Жизнь прекрасна наша, солнечные дни”, “Татьяна, помнишь дни золотые?” Лишённые всего люди тосковали по воображаемым кущам.
Музыканты, засыпанные похвалами и благодарностями, требовали скрипача и обещали расширить репертуар. Наш певец приготовил гвоздь программы. То была вершина жанра — танго “Журавли”. Новая мелодия очаровала открытые души людей, стоящих у пропасти ненасытной, нескончаемой войны.
Когда в следующий вечер маэстро получил заказ на новую мелодию, он объяснил, что это танго можно петь только на эмоциональном подъёме. Речь идёт о “Журавлях” на слова русского поэта А.М. Жемчужникова. Автор музыки неизвестен. Есть лишь предположение Вертинского, что это “продукция господина Лещенко”. По советской России эта продукция распространялась на проявленных рентгеновских плёнках с изображением чаще всего рёбер.
Танцевальная музыка 30 — 40 годов, так официально именовали джаз, появилась после войны. Джаз триумфально въехал к нам на трофейных грампластинках. И ещё одна мелодия была символом послевоенного времени. Это удивительная “Роза мунда”, символ той эпохи. На эту мелодию неизвестный гений сочинил “Стихи о советском дембеле”. Солдаты возвращались на родину с песней победы: “До свиданья, путь подытожен весь. До свиданья, делать нам нечего здесь”. Подпольный ширпотреб наматывал на рентгеновскую плёнку восхитительную “Розу”, рестораны и кинотеатры, будучи музыкальным окном в Европу, радовали своих клиентов
Школа на выезде
Первое сентября 1944 года. Здравствуй, школа! Всё-таки мы будем учиться. Зря мы радовались почти месяц, пока этот вопрос решали где-то наверху. Решили. В столовой нас поздравили с праздником и назначили всем первоклассникам подарки из конфет и печенья. К нашему столу подошла нагруженная тётя. Одарив троих дебютантов от просвещения, она спросила меня: “Мальчик, ты первоклассник?” Я с гордостью ответил: “Я уже во второй класс перешёл”. Тётя повернулась и исчезла со своим подносом. Мне так захотелось печенинок, ну хоть беги за ними. Стоило мне сказать, что я ещё первоклашка, мне тут же выпал бы кулёк печенья и конфет. Когда обаяние халявы ослабло, мне стало даже хорошо, оттого что я устоял перед соблазном.
Производственное обучение
Меня до сих пор удивляет атмосфера нашей большой спальни в санатории, где мы коротали время от еды до еды. А контингент подобрался страшноватый. Примерно с таким работали асы советского перевоспитания Феликс Эдмундович и Антон Семёнович. Я не помню ни воровства, ни вражды. Все занимались своим делом. Кто ждал очередную еду, кто вытачивал финку из стального полотна. В окрестностях наших с Агафуровым дач была чудесная свалка. Старшие ребята приносили оттуда всё необходимое для изготовления ножей. Это и цветные (признак класса) полотна для резки стали, и латунные патроны для крепления художественных рукояток, и обрезки восхитительного эбонита для их изготовления. Обломки круглых наждаков стирали даже американский самокал, который от трения становится только крепче. Изделие, отточенное и отполированное наждачной бумагой с мелом, а потом и казённым одеялом, пленяло красотой и поражало объёмом проделанной работы.
Последняя операция из-за её простоты была отдана нам, младшим сотрудникам. Мы делали золотые цепочки из медной миллиметровой проволоки, за что получали кое-какие материалы для самостоятельного творчества. Первое время я отчаянно тосковал по оставленной Родине. Оказалось, что я не могу жить без своего двора, я хотел к Юрке и Кольке до полусмерти. От смерти же окончательной меня спасла лишь многократная за день еда. Ещё спасали письма, которые я отсылал домой.
Агафуровские шахматы
Как-то в один из приступов тоски я зашёл в конец коридора и упёрся в дверь имени Ленина. Это был Красный уголок. Там взрослые играли в домино и шахматы. Мальчишки шашками играли в “Чапаева”. На исходные позиции ставились две шеренги из восьми шашек, и проигравший в предыдущей игре щелчком расстреливал солдат обидчика. Проигрывающий выстраивает свою позицию до восьми этажей, и игра заканчивается разгромом этой каланчи. А если выживает последняя шашка и удар переходит к ней, случается, и один в поле воин, способный скосить восьмерых. В “щелчки” играли во всех детских учреждениях, где были Ленинские комнаты.
Здесь-то я и нашёл свой “Клондайк”, самые золотые дни своего дофутбольного детства. Получив квалификацию “чапаевца”, я стал останавливаться около взрослых шахматистов. Столики с ящичками для шахмат, изготовленные ещё в царские времена, привлекли меня тонкостью отделки. Полированное чёрное и красное дерево, янтарные квадратики шахматных полей были великолепны. А на шахматы я и вовсе загляделся. Полновесные фигуры отличались совершенством формы и верхом изящества. Я моментально переселился в мир шахмат и пребывал там все полгода, до окончания своего хронического лечения. Сначала я любовался фигурами, потом запомнил, как их расставляют для игры. А как ходит каждая фигура, и вовсе было ясно. Один из шахматистов поинтересовался, почему я не играю. Я сказал, что не умею, но всё-таки сел. Проиграл нормально, без провалов и зевков. Так красивый инвентарь открыл мне новую сторону жизни. А увидел бы я деревяшки, тот ширпотреб, которым до сих пор заполнены наши магазины, остался бы “чапаевцем”.
Шестьдесят с лишним лет в магазинах и всех соответственных местах я приглядываюсь к шахматным фигурам. Лишь один раз увидел какое-то приближение к агафуровскому эталону. Конечно же, я купил эту находку. За три рубля вместе с клетчатой коробкой. До сих пор я испытываю неприязнь к формально изготовленным фигурам.
Спасибо Ленину
Благополучно достигнув общего уровня, я старался играть с противниками посильнее. Это, конечно, интересно, но довольно вредно для развития своего атакующего потенциала. И вот с недоразвитой атакой через много лет я пришёл на завод и встретил там игроков своего уровня, прошедших обучение во Дворце пионеров. До сих пор жалею, что я ходил туда только обедать. Надо было там и в шахматы поиграть.
Настала зима. Я попросил прислать мне коньки с верёвками. И пока не порвались новые верёвки и старые валенки, я до обеда катался по утоптанным дорожкам. Потом ждал открытия своего Эльдорадо. И жил я хорошо и приятно, как на облаке. Мои успехи в шашках и шахматах имели неожиданный резонанс. Я перезнакомился с мальчишками и в нашей спальне получил вроде как авторитет. И вот я, самый благополучный из них, узнаю истории бездомных беглецов от родителей, от детдомов, от войны. В сравнении с каждым из этих бродяг я выглядел маменькиным сыночком. Имевший в своей географии лишь тётю в Нязепетровске, я завидовал пацанам, покрывшим карту половины страны.
В один прекрасный день мне велели собирать мои валенки и верёвки. Весной 1945 года, получив назначенное лечение, я прощался с огольцами, объектами Макаренко и Дзержинского, как с Юркой и Колькой из нашего двора. Была бы моя воля, я бы с ними ещё на полгода остался. Тем более что я уже присматривался к бильярдному столу на нашем этаже. Да вот беда, высоковат он был для моих десяти лет. Да и шары тяжёлые. Не иначе, были выписаны из Парижа. И дорогое сукно не хотел я порвать.
И вот уже всё в прошлом...
Возвратился я домой из санатория и не узнал среду своего обитания. После казённых просторов наша комната будто съёжилась. Да и двор стал ещё теснее. А вместо всесоюзной шайки всего два товарища на весь двор. И в шахматы играть не с кем. И, конечно же, не хватало еды. Я снова вернулся к одноразовой диете. Когда в школе я рассказал, откуда вернулся, последовала предсказуемая реакция. Пришлось поскорей объяснить, что я был в лёгочном отделении госпиталя, набитого ранеными с фронта. Война уже безостановочно катилась на запад. Наши войска двигались на Берлин. Весь наш двор очень хотел закончить войну к 1 мая. Не успели совсем немного.
Гитлер капут
Утром я опять опоздал в школу. Вчера половина дома допоздна сидела на просторном крыльце. Все ждали сообщение Левитана об окончании войны. Мягким шагом прохожу мимо учительской. Уж очень не хотелось снова попасть на завуча. Но дверь распахнулась, и на меня выкатила сияющая завуч и две учительницы за ней в слезах и улыбках. Администрация получила радостное известие и понесла его по классам. Я приоткрыл дверь и басом Левитана впустил Победу в наш второй класс. Маргарита Григорьевна, теряя слёзы, бросилась в учительскую. Наша маленькая школа шумно праздновала долгожданный день. Классы быстро опустели.
Смутно помню, как, зажатый толпой, от памятника Свердлову я плыл в сторону площади 1905 года. На офицеров устроили охоту и качали их до устали, а кого и без устали. Возможно, был и салют вечером. Праздничные салюты нас радовали ещё и потому, что мы всем двором бегали за шёлковыми парашютиками, на которых ракеты медленно опускались почти до самой земли.
Запомнились разговоры наших матерей о тех, кто был убит в последний день войны, уже после неё, а то и вовсе по дороге домой. Кто-то вёз “трофеи” с собой, кто-то высылал их почтой. Посылка могла прийти раньше письма, а в письме было предупреждение о том, что в подкладке модного жилета зашиты драгоценности. А жилет-то уже был получен и продан на толкучке за ненадобностью. Таких историй было много. Ещё запомнились продажа водки в пивнушках стаканами и красивые, золочёные обёртки от немецких конфет. Их мы собирали по тротуарам на фантики. Унылые песни той поры: “Дорогая жена, я калека” — звучали в вагонах и на улицах.
Как же так?
С облегчением выдохнув военные трудности, мы с матерью завязли в послевоенных. Отец пропал бесследно с первого дня войны. Теперь, после победы, уже ждать больше нечего. Время шло, а ничего не менялось. Послевоенный голод стал ещё злее. Больше двух лет после войны нам, голодранцам всей страны, предстояло кормиться и одеваться по карточкам. Голодная зима сменялась ещё более голодным летом. Растущий вопреки всему организм уже готов для приёма будущих витаминов и урожаев. А до них ещё далеко. Развернул соседскую газету, пытаюсь читать. Такая скука, но вот зацепился за “вести с полей”. Где-то громко готовятся к жатве, на юге уже рапортуют. Слова хорошие, цифры ещё лучше. Под влиянием будущих хлебов мой требовательный живот уже в состоянии невесомости гармонирует с ветром Кубани.
В поисках корма
В огородах, за домом, у нас была маленькая грядка, но праздника урожая не было. Свой урожай мы выщипывали до его появления по будущей китайской системе: “Очень кушать хочется”. В буйных зарослях сорняков, выслеживая вражеского снайпера в ежедневных войнах, мы поедали клевер и “калачики”. Когда поспевали стручки акации, ели из них мелкие горошинки. Потом обирали кусты боярышника в сквере между нами и Оперным театром. Иногда там же попадались шампиньоны, но это была редкая удача. Лебеду и соседские картофельные очистки один раз я попробовал, но во второй раз есть эту мерзость отказался.
Сейчас, съев немытый фрукт или овощ, я могу заболеть чем угодно. Тогда же, выдернув морковку, обтёр её руками, которые впору морковкой вытирать, и до следующей удачи. Выросшие в агрессивной среде мои сверстники, из тех, кто выжил, получили хорошую закалку. Сквозь все последующие медицинские осмотры я проходил под знакомый аккомпанемент: “Практически здоров”. Мне так это нравилось, что других слов я и слышать не хотел. По нашим временам практически здоров — это когда все болезни хронические.
В самое голодное время, до денежной реформы, мать отправляла меня к сестре отца. Тётя жила в Уктусе одна. Её дом стоял у железной дороги, за которой был настоящий аэродром. В этом предприятии меня больше всего привлекала дорога. Это была первая в городе троллейбусная линия. От пожарной каланчи на улице Фрунзе до Уктуса провели троллейбус. Очередь на него была, как в магазин. В троллейбусе я так и не побывал. Только на нём. По большей части на крыше. Обычно в гостях меня надолго не хватало. Насмотревшись на самолёты и досконально изучив огород, через неделю я сбегал домой. Уже и торчащие в огороде морковки не радовали, да и к черте города хотелось лихо подкатить на облепленной спине троллейбуса.
Нязепетровск — 2
А была ещё и дальняя ссылка в Нязепетровск к сестре матери. Это был один из демидовских заводов, и ездил я туда на поезде с пересадкой. Тут уж условленный срок я отбывал полностью. Всю глубину своего падения я осознал, когда увидел шумную орду мальчишек, окружившую катящийся мотоцикл с коляской. Ну и дикари! Я, житель настоящего города, пусть и не всегда проходимого после дождя, и с молоком на коромыслах вдоль главного проспекта, попал в такую глушь! Ещё пуще захотелось домой. В район трёх кинотеатров. Мои двоюродные сёстры Зоя и Таня с их подружками и кукольными играми лишь усугубляли ситуацию.
Тётя Дуся управлялась с многодетной семьёй, а дядя Гриша и его лошадь содержали всю ораву. С едой здесь было получше. Запомнилась овсянка из хлопьев “Геркулес”. Хозяйка объявила “беркулёзную” кашу и поставила её в центр стола. Я замер в нерешительности. Пауза могла мне дорого обойтись. Каша из общей посуды быстро убывала. Заряженный голодом на много лет вперёд, я не имел права на ошибку. Лишь наверстав упущенное, я спросил: “Тётя Дуся, почему ты “Геркулес” называешь туберкулёзом”? Ответ был прост и убедителен: “Какой ещё Геркулес? Крупа есть такая беркулёзная”. Чужое, непонятное слово было изгнано из обихода и заменено понятным. Среди сельской простоты овсянка, сваренная на молоке, да ещё в русской печи, произвела на меня сильное впечатление. Так же как и толокно, и земляника в молоке. Это была полноценная замена американским “данайцам”, не дошедшим до демидовских широт.
Братья и сестры
Возвращаясь из родственной ссылки или стерильной среды пионерлагеря, я растворялся в глубине своей стихии. Ввиду малочисленности нашего двора я уходил в большой двор по улице Тургенева, к двоюродному брату Женьке. С ним я делил половину своего детства. Попадая в нестандартные ситуации, я, простодушный, учился у своего младшего брата уносить ноги. Во время обучения именно непонимание задачи семь раз доводило меня до детской комнаты милиции.
Атмосфера большой семьи притягивала меня, и я оказывался там уже чаще, чем надо. Женя, когда его звали обедать, звал меня с собой. Меня, конечно, приглашали за стол, и всё шло своим чередом. Когда же, после нескольких посадок, я стал отказываться, да ещё со словом “не хочу”, вся гармония как-то съёжилась. Дядя Федя Жиронкин, задержавшийся на войне до 1947 года, потом всеми силами создавал благополучие семьи. Тётя Нюся всю войну и после тянула троих детей. Всего одна фраза. А сколько там было тупиков и безвыходных положений? Нам, детям, было тяжело. Мы были лишены всего детского. Наши матери были лишены всего человеческого. Марина Жиронкина рассказывала, как её мать заготовляла дрова в лесу. Машин в городе осталось немного, и надо было найти эту машину и увезти приготовленные дрова, пока их не угнали. Один раз всё-таки заготовленные дрова стащили. Тётя Нюся подъехала к соседней заготовке и забрала её.
В заботах о коммунизме
По моим наблюдениям, коммунизм провалился не только от Горбачёва, но и от неудавшегося снабжения. Нашему дому в тогдашнем социализме повезло куда больше. Мы были окружены снабжением со всех сторон. Рядом, в доме купца Бубнова, был хлебный магазин. Хлеб давали по карточкам. С другой стороны с нами соседствовал павильон для продажи газировки. Как только Гитлер удавился, здесь стали продавать мороженое. 12 рублей — полное счастье, а за 6 рублей — половина. Со счастьем везло не всегда, особенно нам, детям. Редкая тётя не подмешивала пустоту в нашу половинку, пряча её в патроне между двумя вафлями. Чуть подальше был небольшой магазин с незнакомым словом “гигиена”. В нём мы на свои копейки покупали сахарин, резиновые трубочки и жгуты, необходимые для производства оружия дальнего боя, и витамины. Слово “передозировка” нам было неведомо, и мы потребляли вкусные витаминки по потребностям растущего организма. Ещё дальше, в доме с мезонином № 51, была парикмахерская. Тут же расширял сферу обслуживания известный всей округе глухонемой чистильщик обуви, плечистый, высокого роста добряк. Мы всем двором навещали его после приобщения к гигиене. Как могли беседовали с большим другом на его языке, а он тем временем чистил нам обувь, которая была только у девчонок. Денег не брал.
А настоящий праздник души был в квартале от нас, при Городке чекистов. Расположенный в большом полукруглом здании спортивный магазин “Динамо” поражал своими бесконечными прилавками. Я ходил туда постоянно, на экскурсию. Всё там было моё и для меня, но денег хватало только на пистоны и капсюли. Выкладывая драгоценный боезапас на трамвайные рельсы, мы “пускали под откос вражеские эшелоны”. А самой дорогой покупкой были шарикоподшипники для проектируемого самоката.
Двор нашего лета
Наш проходной двор, даром что в центре города, был тихим и спокойным. Квартирных краж не было ни в войну, ни после. Если не считать нашу маленькую комнату. Как-то, проснувшись, я выбежал во двор на разведку. Дверь, конечно, не закрыл. Когда игры закончились, я пошёл в соседний двор, потом в другой. Домой вернулся поздно. Пока мать была на работе, у нас кто-то побывал. Пропали облигации и хлебные карточки. Дело было в конце месяца, и мы на три дня остались без хлеба, в томительном ожидании карточек на следующий срок. Мы потеряли три полбулки чёрного хлеба. На фоне хронического, бесконечного голода мы получили ещё и наказание, и испытание. А если бы карточки стащили в начале месяца? Ценные бумаги были засунуты за спинку древнего кресла. Ещё исчез плюшевый жакет — гордость матери, единственная стоящая вещь в нашем доме.
Тяжела была потеря карточек, но по жакету мать тосковала больше всего. Это была реликвия, память об её прежней счастливой жизни. А так двор у нас был тихий, и посторонние не докучали. Лишь редкий прохожий на предельной скорости пересечёт двор по диагонали в поисках уборной. Рано утром пройдут женщины с молоком на коромыслах. Это уже сфера обслуживания. Ещё ходили по дворам точильщики ножей и ножниц, принося на себе заточные станки, как у “Зингера”, только сплошь деревянные.
Двор был образован вереницей дровяников и длинной кирпичной конюшней. Народная власть благоустроила её в четыре квартиры с редкими тогда удобствами. Завидные жилищные условия были предоставлены новой народной аристократии. Пуще всех — молодой и красивый майор НКВД Аксёнов. Главней только его жена Муся, очень сдобная, изнеженная и капризная красавица. Валентин Львович посадил перед своими окнами яблоню. И ещё огород. Дождавшись урожая, который совпал с нашим на него набегом, он ответил экспроприаторам прочным забором. Значительная часть нашего двора стала неприкосновенной собственностью заслуженного работника внутренних дел. За последующие прикосновения один раз я побывал в ежовых рукавицах правосудия. Видимо, я так был ими напуган, что смутил бывалого чекиста. И он, не сказав и слова, отпустил с таким трудом выслеженного воришку.
Народы нашего двора
Из пятнадцати семей нашего двора только четыре были рабоче-крестьянскими. Наши родители успели унести ноги из разорённых сталинских колхозов и остановленных демидовских заводов. А кто сумел, тот ещё и занял участки в просторных буржуйских домах от кладовок до коридоров. Престарелый дворник Мельников с супругой сохранил за собой подвал пристройки к нашему дому. В двух полукомнатах пристройки размещались две сестры, у которых произрастали два двоюродных брата Юрка и Колька, мои ровесники и компаньоны по играм во дворе. Колька — кудрявый блондин, разбитной и пронырливый мальчишка. Юрка же медлительный и основательный — “медленный”, — как говорила его сестра. Зоя уже выросла из наших игр и пребывала в блаженном ожидании женихов.
Именем революции, помимо дворника с тётей Дусей, в одном дворе сошлись три мира: осколки проклятого прошлого, хозяева новой жизни и мы — простые, но уже советские люди. Все шли к одной цели, стараясь не очень-то прижиматься друг к другу. Обитатели четырёх обновлённых квартир с удобствами держались с достоинством победителей. Побеждённые аборигены, обладая врождённым достоинством и приобретённым опытом, в друзья не набивались. Ну, а наши рабоче-крестьянские матери, в своих взаимоотношениях возносились к высотам одесского рынка. Между слоями общества конфликтов не было.
Женя Волков
Объединяющим началом двора был Женя Волков — сын специалиста из бывших. Доброжелательный, открытый для всех непоседа, он всегда был в окружении детей и своих сверстников. Когда Женя, а за ним и старшие ребята подключались к нам, игры становились намного интереснее. Ловко пущенная шаровка (бита) сшибала с кола чижика, и тот пулей летел на крышу дровяников, а то и в соседний двор. Когда я слышу, что Бог забирает лучших людей, вспоминаю наш старый двор, осиротевший в один день. Смерть всеобщего любимца поразила всех. На похоронах Жени Волкова не было равнодушных. Все сословия без всяких субординаций переживали потерю своего человека. Мы — пятеро, неприглядные дети прачек и уборщиц, сидели на поминках, как родственники убитых горем родителей. Сейчас я понимаю, каково потерять уже выращенного сына, бывшего лучше всех.
Женя Пономарёв
Женя Пономарёв — воспитанный юноша, во Дворце пионеров увлечённо занимался физикой и химией. Он сам изготовил взрывчатку, собрал модель маленькой авиабомбы. Под руководством автора снаряд был успешно испытан старшими ребятами, при нашем живом участии. За неимением самолёта бомба была сброшена с шестиметровой высоты нашего дома. Хороший взрыв расколол одну из метровых гранитных плит, которыми был выложен въезд в наш двор. Учитывая послевоенную политическую обстановку и фундаментальную подготовку, Женя Пономарёв, вероятнее всего, впоследствии был обручён с атомной бомбой. Если же моему соседу не выпала такая честь, то я, в 1951 году, был среди расщепителей ядра. К счастью для меня, а может быть и бомбы, привлечён я был лишь в качестве сапожника.
Алла Мещерская
Дочь Екатерины Ильиничны, поощряя мои аппетиты, предлагала кое-что из своих книг. Я не удержался и похвастался своей “библиотекой”, вытащив из-под кровати полную коробку брошюр. Это была не столько литература, сколько её тень. Здесь было почти всё, что написано о войне и как мы били немцев. Попадалась и классика, сокращённая до окопного формата. Диккенс, Марк Твен, Проспер Мериме уже прибирали меня к рукам. Про войну я всё прочитал и стоял перед выбором направления. Из книг “от Аллы” я запомнил “Князя Серебряного”. Может быть, потому, как заинтересованно Алла расспрашивала меня о дворянских фамилиях, о взаимоотношениях старинных княжеских родов, об их роли в создании государства. Я был ко всему этому равнодушен. Так второй раз я разочаровал соседей, желающих поделиться со мной своими знаниями и умениями. Алла, будучи студенткой, так и не вросла в среду новой молодёжи. А когда она осталась одна, у неё начались проблемы с психикой.
На крючке у классиков
На углу улиц Ленина—Восточная стоит красивый дом самой что ни на есть сталинской постройки, с излишествами. Там я обнаружил магазин “Военная книга”. В библиотеке я прочитал про войну всё, вот и пошёл в магазин. Скупал все книги окопного формата, из серии “Солдатская библиотека”. Вместе с партизанскими буднями и боевыми вылетами я приносил домой “Дон Кихота”, “Швейка”, “Тиля Уленшпигеля” в жутком сокращении. Тут-то я и попался на крючок классической литературы. 10 копеек за книжечку — такая цена устраивала и меня, и классиков. Ими к тому времени я уже был изрядно пропитан. В кино не было спасения от музыки, и я потреблял её полной мерой. По радио я заслушивался литературными передачами и опять же, не очень добровольно, получал оперные арии. В библиотеке я всё дольше рылся в стопке книг в поисках интересной. Уж если даже про войну читать было нечего, то что уж говорить о приключенческой книге или “индейской”.
Библиотека приключений
На следующий день после удачной чики, с карманом мелочи, я поехал на толкучку. А была она за городом, на окончании четвёртого и пятого маршрутов, на улице Щорса. Это была дальняя поездка. Дальше я ездил только в Уктус, к тёте Насте на откорм. Городской пейзаж сменился захолустьем, а мы всё едем. Проехали большой и красивый корпус первой областной больницы, в глубине улицы Большакова, и начался сельский пейзаж. Улица Щорса — сплошь деревенские дворы. Проезжая часть вся в лошадях и коровьих лепёшках.
Дела трамвайные
С трамвайного кольца на улице Щорса четвёртый маршрут уходил в сторону “Каменных палаток”, не довозя нас, постоянных купальщиков, до озера Шарташ. А пятый — по улице Толмачёва и Свердлова, через вокзал уходил на Уралмаш. С кольца ВИЗа второй маршрут уезжал на Эльмаш, а третий номер возил нас на пикники в парк Маяковского, где рядом обосновался московский завод. На этом заводе, уже “оптико-механическом”, я поработал с хрущёвских времён до конца прошлого века. На одиннадцатом номере мы ездили купаться на остров Баран. Был ещё кольцевой маршрут, под буквой “А”, на котором с улицы Ленина я ездил в городскую баню на улице Куйбышева. Ну и, конечно, цирк. Он был рядом. Сейчас сгорел. Но тогда был.
Сотрудники Поддубного
В цирк регулярно приезжали чемпионаты бывалых борцов, сотрудников Поддубного и такого же знаменитого импресарио дяди Вани Лебедева. Без этого колоритного конферансье дореволюционная цирковая борьба была невозможна. Потому что без него чемпионат прогорал и разваливался. Революция занесла дядю Лебедева в Свердловск, где он и осел. А в нашем цирке гвоздем программы были Осман Абдурахманов ростом значительно больше двух метров и кумир всех публик — Ян Цыган. Те же два метра, но только в талии. На этих фаворитов нападала армия слонов, но им всё было нипочём. Цирк замирал, когда любимцы попадали в капкан, но титаны разрывали все смертельные захваты.
Обстановка стала проясняться. Два непримиримых соперника проламывали себе дорогу в финал. Интрига рухнула. Но в критический момент чемпионата взошла звезда молодого Арнаутова. Он начал раскидывать соратников самого Поддубного. Не устояли даже те, у кого в паспорте была записана ничья с чемпионом чемпионов всего мира. Зрители отчаянно болели за молодого симпатичного дебютанта. Касса была в восторге. Как её принципиальные противники, мы с Юркой наблюдали схватки профессионалов с верхушки купола. По трапу добравшись до вентиляционного окна, мы замирали от яростных бросков и от высоты положения.
Большой дядя
Абдурахманова я впервые увидел в поликлинике, рядом с гостиницей “Центральная”. Я уже учился в сапожной профтехшколе, и нас, дистрофиков, привели на медосмотр. Из кабинета врача вышел толстый дядя невероятной высоты. Всё сообщество сорвалось за ним на улицу. Незадолго до этого в детском кинотеатре “МЮД” давали трофейную картину “Багдадский вор”. “Джинн! Джинн!” — испуганно шептали уличные мальчишки, путаясь у него под ногами. Это было зрелище. Бедняга тяжело, как слон, шагает по сонной улице Малышева, облепленный жужжащей и кишащей детворой. И я кишел и жужжал вместе со всем сапожным отделением.
Об асфальте
Город, начиная с улицы Ленина, понемногу асфальтировался. В основном же он оставался при тротуарах, разбитых проклятым прошлым. Обутая часть города, балансируя, по кирпичикам выходила из затруднительного положения. Наша босоногая часть, не снижая скорости, транзитом преодолевала утонувшую твердь тротуара. И была нам скатертью дорога. Будучи патриотом своего города, я с пристрастием разглядывал красивые открытки с фотографиями чужих городов. И расстраивался, когда не видел на конкурирующих улицах и площадях ни луж, ни босоногих пешеходов. Меня удручало то, что действительность нашего города уступала открыткам с видами всех других городов. Разница была очевидна. И пришлось проглотить эту пилюлю.
Чуть позже наш Свердловск обзавёлся собственными открытками с впечатляющими видами. Не обнаружив на них всей действительности, я предположил, что все города имеют у себя непроходимые тротуары и вездеходов с голыми пятками. А если они не лучше нас, получается ничья. На том я и успокоился.
Предложение
Пережив щелчок по своему патриотизму, я получил ещё один. За третьей дверью нашего тамбура винтовая лестница вела в обширную светёлку. Там располагалась тётя Шура. Сама она ничем не выделялась. А вот сестра у тёти была очень даже примечательна. А именно тем, что ещё до войны сделала моей матери предложение. Когда я ещё был забавным карапузом, эта примечательная сестра захотела взять меня к себе в Асбест или Алапаевск и там вырастить, воспитать и выучить. Во время войны и после, в самую голодную пору, эта сестра, приезжая в гости к тёте Шуре, повторяла своё предложение. Я не захотел менять свой большой город на какой-то там Асбест или Алапаевск. А женщина была далеко не из простых, она как будто бы только что ушла от Тургенева с Гончаровым. На то очень намекала чёрная изящная шляпка с кружевами образца 1913 года, почти как у Екатерины Ильиничны. Вот так я отказался ещё от одного предложения судьбы.
Образца 1913 года
Это сейчас мне всё интересно о бывших обитателях нашего дома. Как попала княжеская фамилия на Урал? Как они, мать и дочь в нетрудоспособном возрасте (ещё и уже), смогли во враждебной среде дотянуть до реформы 1947 года? Колхозно-индустриальный серпантин нашей истории не имел интереса к бывшим участникам игры. В то время вопросы не роились в голове. Екатерина Ильинична ещё не была историей, была всего лишь хорошей соседкой. Одета она была во всё чёрное и длинное, как Надежда Константиновна, но не была так мешковата, как первая леди коммунизма. На улицу наша соседка выходила в шляпке непременно того же чёрного цвета и с кружевами от Парижа. В то время городские старушки, в отличие от прочих, были в таких шляпках. Видимо это было всё, что осталось от их прежней жизни.
Хлебные мысли
Хлеб по карточкам мы выкупали каждый день. Мать часто просила хлеба на день вперёд, то есть по два пайка сразу. Продавщицы иногда соглашались. А это означало, что в дальнейшем у нас будет день без хлеба. И мы со страхом ждём его. В нашем магазине, где я выкупал хлеб по карточкам, уже нет пироженок. Да и каравай, смело сидящий поверх витрины, убрали от греха подальше. Я был убеждён — навсегда. Через много лет хлеб всё-таки вернулся на своё место.
Много было мыслей о хлебе, особенно в 1947 году. Кажется, осенью отменили карточки. Народ в недоумении. Хлеба мало, город перенаселён. Очередь в магазины занимали с вечера. К утру хвост с улицы Ленина скрылся в глубине квартала, по улице Мамина-Сибиряка. Я отдежурил ночь в очереди и не прочь был поспать, не отходя от кассы. Вдруг разряд тока пронзил очередь. Это студебеккер пересекал трамвайную линию. В кузове стояли пленные немцы (тогда они появлялись в городе). Они приняли нас за победителей и скромно над нами пошутили. Разводя руки в стороны, один из них, оглядывая очередь, выговаривал: “Победа, победа, большая победа”! Очередь по большей части была из бабушек и старушек и достойного ответа врагу как-то не получилось. Да и стыдно было перед фрицами, и обидно. Немцы уехали, а обида осталась. Много её было накоплено уже после победы.
Тут ударил второй разряд тока. Это во двор нашего хлебного магазина въехала машина с хлебом. Очередь, как будто хлыста получила, упорядочилась. Пошли переписчики с химическим карандашом. Люди тянули свои руки с вчерашними и позавчерашними трёхзначными номерами и пеняли организаторам порядка на свои вчерашние неудачи. Оставшись без карточек, без денег, люди могли только лапками разводить. Третий удар тока очередь получила с восторгом. Открыли магазин. Змеиная очередь с головой динозавра упёрлась в двери магазина, — благо, купеческой постройки. Ни войти, ни выйти. Это была классика советской торговли. Наглые левопроходцы брали нахрапом, стройные гимнасты лезли по головам, мои ровесники, тенеподобные гавроши, скользили между ног почтенной публики. Измятые, но удовлетворённые, вырывались на свободу отоваренные покупатели. Хлеб заканчивался, и разрушался отлаженный процесс. Всего один раз мне удалось преодолеть эту систему. Сколько дней длилась голодовка, я не знаю, может быть, неделю. Нам показалось, больше. Однако рядом с нами существовала другая жизнь.
Преимущественно животные мысли
Когда было совсем невмоготу, я уходил в эту сказочную страну. Вот она, на расстоянии вытянутой руки. Большой гастроном возле почтамта называли учительским. Он отоваривал учителей по карточкам, а остальных по коммерческим ценам. Я обходил отделы и прилавки, заполненные колбасами, ветчинами и копчёными золотыми рыбами. На десерт к моим услугам был второй этаж, весь в конфетах и шоколадах. И каждый раз я возвращался туда, где непостижимая сияющая машина, как живая, резала колбасу тонкими, ровными пластиками. Я — вечно голодный, скромно одетый детёныш победоносного социализма, был заворожён красотой и умением американской техники. Вот когда в меня, через раскрытый рот, беспрепятственно прошла Америка. Прошла мимо первого пограничника Карацупы и всех его застав.
А пятью годами раньше, когда о победе можно было только мечтать, нам очень кстати пришлась тушёнка. Ещё колбаса в банках, яичный порошок и лярд вместо сливочного масла. Многие товарищи, распределявшие тушёнку ящиками, тогда и после презирали её, как подачку сытого дяди. Я же мечтал попасть ложкой в банку. И уж совсем сказочным угощением был бисквитный кекс, по-нашему “торт-полено”. Из того катастрофического времени больше всего я запомнил вкус двух продуктов. Это пленительный английский кекс и омерзительные картофельные очистки.
Наш ширпортрет
Трофейная техника побеждённых стран и союзников замелькала в бедных городах победителей. Стас из нашего двора разъезжал на шикарном радужном велосипеде “Диамант” из Германии. К кому-то из соседей приезжал весь в хромовом блеске мотоцикл “Ява” из Чехословакии. В каждый приезд собирал аншлаг на тротуаре ещё более хромированный американец “Кадиллак”. Действенность сталинской идеологии, кроме всего остального, основывалась на изоляции Союза от другого мира. А тут, в конце войны, все гости к нам. Эшелонами, студебеккерами и посылками пошёл поток пленённого бытового товара, дабы заменить им наш советский ширпортреб. Герметичность советской пропаганды затрещала после войны и вовсе поползла по швам после выхода в наш свет чудесных трофейных фильмов. Их привлекательность была ещё и в том, что они заполняли весь вакуум, образованный советской системой. Это был сладкий яд и в рацион строителя коммунизма он категорически не годился.
“Британский союзник”
После войны, как, впрочем, и всегда, существовала закрытая информация. Мой дядя привёз с войны увесистую подшивку газеты “Британский союзник” на русском языке. Впервые я взял в руки многостраничную газету. Сколько же в ней было интересного, неожиданного и невероятного! Там я познакомился с британским реактивным истребителем “Метеор”. Скорость за 800 километров в час. Вот это да! О наших реактивных истребителях такого никто не слышал. Военная тайна. Дальше газета рассказывала, как лёгкие и надёжные протезы могли покормить и напоить оставшихся без рук фронтовиков. Только что, узнав о существовании футбола, я попал на бенефис московского “Динамо”, описанный вдоль и поперёк в номерах “Британского союзника”. Это был фурор. Никто так не бил гордых англичан, да ещё на их поле! Я не вылезал от Жиронкиных, уж больно заграничная подшивка была интересна. Всю бы её прочитал, но дядя Федя спрятал бесценный источник знаний от греха подальше. Уж он-то лучше нас знал, что можно поиметь за пропаганду капиталистического образа жизни.
Два мира — две жизни
Нам хорошо. У нас уже была революция, а им ещё предстоит. Может, подравняемся? И ещё у нас каждый год снижение цен. А вот что действительно спасло одиноких и многодетных матерей, так это ремесленные и все остальные профессиональные училища. Верная идея и наших матерей спасла, и дала достаточно станочников, чтобы гнать в стружку любые болванки вместе с токарями в деятельную эпоху застоя.
А что до Америки, то привлекательного в ней осталось мало. Одни её отвратительные теперешние кинокомедии стоят её политиков. Это уже взгляд в сторону Трумена, Бжезинского и Рейгана. На наших-то я уже насмотрелся. Победа в долгой и изнурительной войне оказалась на редкость короткой. Народ-победитель ждал коврижек с неба, а получил снижение цен. Вот уже два года прошло, а еда и валенки не вернулись с фронта. Пришлось товарищу Сталину сказать, что жить нам будет ещё веселей.
Поделиться: