2011 №2

То, что романом “Елтышевы” Сенчин многих удивил и даже посрамил, — факт. Как многим казалось (и достаточно справедливо), Сенчин исчерпал свой автобиографический метод, и новую его книгу ждали примерно с тем же ощущением, с каким ждут новой режиссерской работы Валерии Гай Германики, готовясь улюлюкать и плясать на костях. В “Елтышевых” же Сенчин весьма усовершенствовал свой инструментарий, оставшись тем не менее собой, не отойдя от конструктивных принципов своей поэтики.

Сказать, что о “Елтышевых” написано много, — не сказать ничего. Роман буквально разобран по косточкам, по поводу того, что же все-таки хотел сказать и показать автор, сломаны сотни копий, а ряд литературных “предшественников” Сенчина тянется от Салтыкова-Щедрина до Томаса Манна.

Не претендуя на новизну суждений, бросим еще один взгляд на этот роман.

Сразу хочется отделить Сенчина от так называемого “нового реализма”. По моему убеждению, “новый реализм” — большая фикция, и споры о нем изначально непродуктивны, это определение опровергает само себя. Как говорил, если не ошибаюсь, Дидро, “реализм вечно нов, как вечно нова изображаемая им действительность”. “Нов” (и в то же время “стар”) любой реализм — тенденциозный, критический, социалистический… И уж тем более не может быть “новой” или “старой” искренность (а “новые реалисты” декларируют “новую искренность”), будучи вневременным психоэмоциональным конструктом.

Надо сказать, что нынешняя литература вообще пестрит броскими, но абсолютно фиктивными “знаменами”. Что такое, например, “актуальная поэзия”? Для кого, кроме самих актуальных поэтов, она актуальна? Не актуальней ли, если уж на то пошло, Александр Блок “актуальных” Херсонского и Сваровского? Вот и “новый реализм” из той же серии нелепой словесной эквилибристики.

“Нового реализма” нет. Есть ряд самостоятельных писателей, близких по эстетическим установкам. Самым крупным из них на сегодняшний день представляется именно Сенчин. Есть роман “Елтышевы”. Роман в самом лучшем смысле этого слова — добротный.

Из всех жанрово-содержательных определений “Елтышевых” наиболее точным выглядит определение “роман-диагноз”. Сенчин с присущим ему “жестоким талантом” диагностировал очевидное — “застарелую усталость” и мрак русской деревенской жизни, деградацию нации. Но у нас люди, проговаривающие очевидные вещи, становятся (и по праву) чуть ли не национальными героями. За примерами далеко ходить не надо, можно вспомнить недавнюю проникновенную речь Леонида Парфенова.

В случае с “Елтышевыми”, полагаю, дело не в том, чтобы сказать, а в том, чтобы высказать. И в том, конечно, как высказать. Да, разумеется, на одном НТВ за день проходит с десяток “елтышевских” сюжетов. Однако литературное произведение — совсем другое дело. Думаю, этот тезис доказательств не требует.

Человеку свойственно инстинктивное стремление отторгать от себя плохое, неприятное, неуютное, потребность эта коренится в самых глубинах человеческого существа. Слаб человек, и совсем беспросветного мрака он боится, животным каким-то инстинктом ищет, придумывает что-то светлое, спасительное, не гнушаясь вполне простительным самообманом. Способность в художественной и при этом точной форме констатировать безвыходность, бездну, обреченность дорогого стоит. Сенчин, конечно, констатирует прежде всего безвыходность социальную. Но и констатация экзистенциальной “стены” здесь имеет место, потому вполне справедлива трактовка В. Левенталем “Елтышевых” как “персонального ада” самого Сенчина. И такая точка зрения ничуть не противоречит социальному и социологическому “заряду” романа.

Поэтому любой разговор о “Елтышевых”, как мне думается, надо начинать с того, чтобы признать честность Сенчина. Честность такого порядка — тяжелая, “выдубленная”, требующая мучительного преодоления в себе “человеческого, слишком человеческого” — не ровня честности в обычном, бытовом ее понимании. Это страшная, выматывающая, тяжелая, угрюмая честность. В случае Сенчина такая честность порождает пессимизм — пессимизм, мало того что оправданный, но сущностный, окрашенный бытийно, а не натянутый, ложный и ходульный, как утверждают некоторые критики. Такие вещи, как “Елтышевы”, пишутся на огромном внутреннем напряжении, малейшее ослабление которого грозит проникновением в ткань произведения фальшивой ноты. Для самого Сенчина, как мне представляется, “Елтышевы” стали романом-испытанием, романом-пыткой, которую он с достоинством выдержал.

Как относиться к этой горькой правде и считать ли оправданными средства и способы ее выражения — вопрос уже другой. Его каждый решает для себя. Но изначальную признательность Сенчину выразить, на мой взгляд, стоит в любом случае.

Конечно, сравнение Сенчина с Сартром натянуто, но то, что концептуальные пересечения у них имеются, безусловно. Если спроецировать концепт Сартра “Другие — это ад” целиком на социально-бытовую сферу, то мы, вполне возможно, получим Сенчина. В “Елтышевых” герои отделены друг от друга “стеной”, непреодолимость которой позволяет говорить об ее экзистенциальном характере. Сенчин подает метафизическую бесприютность и неприкаянность в сниженном, огрубленном, бытовом срезе, но метафизическая подкладка все равно остается и ощущается.

Теперь собственно о “добротности” романа.

Сенчина упрекают за бесстильность, за скучный, выхолощенный, “никакой” язык. В том же упрекали, между прочим, и Достоевского. Между тем и у Достоевского, и у Сенчина (которые, кстати, достаточно близки в языковом плане) есть особая стилеобразующая динамика — очень своеобразная — это динамика некоего монотонного вбивания в читательское сознание “гвоздя” ключевых романных смыслов. Такое вбивание провоцирует особый тип удовольствия от текста. Поэтому совершенно справедливо замечает Дарья Маркова, что “ведь создана у Сенчина та атмосфера, что подчиняет себе. “Странное обаяние мрака и силы”… не возникает на пустом месте в истории с никаким языком”.

Говорят о линейности, заданности сюжета в “Елтышевых”. На одном из сайтов роман даже определяется как “роман-спойлер”. Но линейность и заданность эти оправданы эстетически. Даже не зная ничего о специфике творчества Сенчина, уже на первых страницах романа можно понять, что ничего хорошего героев не ждет и будут они падать в черную пропасть неурядиц, бед и трагедий до окончательного финального краха. Между тем книга с интересом дочитывается до конца. Это объясняется тем, что Сенчин очень умело стягивает все к единому центру, к единой сюжетной линии, и движение романа по нисходящей захватывает. Сенчин не держит “за пазухой” никаких модернистских ходов, и эта опять же честность перед читателем импонирует. Сенчинское “обнажение приема” естественным образом вызывает читательское доверие и заинтересованность. Писатель грамотно регулирует и скорость повествования, когда на фоне монотонного скатывания Елтышевых вниз сюжет взрывается некими вспышками, эмоциональное воздействие которых благодаря эффекту контраста возрастает в несколько раз. Ярче всего это являет сцена убийства Дениса.

Сюжетно и композиционно роман сконструирован очень умело. Внешний сюжет скатывания Елтышевых в пропасть постоянно коррелирует с внутренними сюжетными линиями, такими, как нарастание раздражения в душе Николая Михайловича. Это взаимодействие разнонаправленных сюжетных векторов создает некую вибрацию, трепет, захватывающий читателя. Роман очень центрирован — если уж Сенчин нагнетает мрак вокруг Елтышевых, то делает это “по всем фронтам”, вплоть до телевизора, который на протяжении повествования работает все хуже и хуже. Сенчин мастерски нагнетает тяжелую романную атмосферу. Нельзя не согласиться с Сергеем Беляковым, что в “Елтышевых” “нет длиннот, и следа не осталось от прежней рыхлости. Вялое повествование сменил напряжённый сюжет. Тяжкий семейный роман читается на одном дыхании”. И пресловутые “линейность” и “заданность” оборачиваются сюжетной цельностью, сжатостью, упругостью и центростремительностью.

Автор в романе сочетает черты отстраненного автора-демиурга, видящего вперед героев, и автора, вживающегося в героев, дающего их безжалостный и беспристрастный психологический портрет “изнутри”. Соответственно и авторская речь построена на пластичном перетекании внешнего, “авторитетного” высказывания в несобственно-прямую речь.

Естественно, Сенчин не безгрешен. Потому и роман его именно “добротный”, а не “великий” и “шедевральный”. Временами автору немного не хватает художественной гибкости. Трудно, к примеру, поверить, что мать не изменит отношения к человеку, убившему ее сына буквально на ее глазах, и всего через пару десятков страниц будет называть его “дорогим”. Пожалуй, именно эту недостаточность и некую “скомканность” психологических мотивировок можно назвать самым уязвимым местом романа. Впрочем, все убийства в “Елтышевых” совершаются как-то рутинно, автоматично, “как должное”.

Есть в романе и “рецидивы” стилевых недочетов прошлых произведений Сенчина — аморфность фразы, неорганичность стыков разных типов повествования и т.д. Однако такие “проколы” весьма редки и эпизодичны, и в целом — повторюсь — стиль выдержан на достойном уровне.

Замечательно выстроен пространственно-содержательный каркас романа. Мир “Елтышевых” — это мир, в котором ненормальность изначально подается как норма и выжить в котором можно, только культивируя эту подмену в своей повседневной жизненной практике. Ключевая характеристика этого мира — замкнутость: замкнутость вытрезвителя, в котором работал Николай Михайлович, замкнутость маленькой деревушки, замкнутость каждого из героев в себе самом, наконец, замкнутость природного цикла, жестокого и враждебного в отношении к человеку. Зло здесь безусловно. Добро же обитает исключительно в сфере не-сделанного, не-состоявшегося, не-случившегося. Ключевая в этом смысле для романа метафора — так и не построенный Елтышевым дом. Неустроенность быта оказывается неотделимой от неустроенности бытия, ведь еще Чехов точно заметил, что для человека “теплый клозет не менее важен, чем сочинения Шекспира”.

Стоит заметить, однако, что беспросветность существования семьи Елтышевых на первый взгляд не носит абсолютного характера, она не примитивно-однолинейна. Проявляются временами и в их жизни лучики света и надежды: человечность бабки Татьяны, редкая благосклонность природы, несколько вроде бы реальных возможностей отстроиться и зажить нормально и т.д. Да и внутри них самих периодически вспыхивает желание стать лучше, переломить неблагоприятный ход событий. Однако Сенчин тонко подсвечивает хрупкость, неустойчивость добра в искаженном мире, его объективную слабость перед злом. Это типично чеховская ситуация “рассеянного света”, когда вспыхивающие и быстро затухающие огоньки, дарующие иллюзорные надежды на “небо в алмазах”, не способны побороть сплошную темноту, пересилить общую жутковатую и трагическую нелепицу существования. И Николай Михайлович это прекрасно понимает, размышляя о жителях деревни и о своей семье: “Бессмысленно и глупо текла их жизнь, глупыми были их страсти и любови, глупой оказалась и гибель. Да и в своей жизни, в жизни своей семьи тоже все сильнее ощущал он эту бессмысленность и напрасность. Конечно, было что-то, наклевывались вроде удачи, возникали просветы, но тьма постепенно и настойчиво сгущалась все плотнее. Надежда сменялась злобой и тоской. Почти уже беспрерывными”. От этого понимания становится еще горше.

Любое “просветление” в жизни Елтышевых оборачивается очередной издевкой, любая надежда оказывается такой же ложной, как политическая демагогия: “…из динамика над окном плацкартного отсека звучали песни, популярные в годы ее <Валентины Викторовны> юности, а во время выпусков новостей звучал энергичный, молодой и тоже в каждой ноте решительный голос президента: “Россия — это страна, которая выбрала для себя демократию волей собственного народа. Она сама встала на этот путь и, соблюдая все общепринятые демократические нормы, сама будет решать, каким образом — с учетом своей исторической, геополитической и иной специфики — можно обеспечить реализацию принципов свободы и демократии...”

Но только вышла из автобуса в деревне, настроение стало портиться: сонные люди, темные кривые избы, обшелушившаяся зеленая краска на стене магазина, грязные уродливые дворняги, никого не охраняющие, неизвестно зачем живущие...”

Широкое и правдивое изображение “свинцовых мерзостей русской жизни”, напоминающее рассказы Чехова “Мужики” и “В овраге” и повесть Бунина “Деревня”, действительно стало большим успехом Сенчина, удивившего и посрамившего многих критиков, говоривших об исчерпанности его таланта. И что бы ни говорили о “Елтышевых” как о явлении исключительно экстралитературном, это, в первую очередь, именно художественное, литературное достижение Сенчина, выводящее его из ряда “обыкновенных талантов” на более высокую ступень писательской состоятельности. Правда жизни, реалистичность и достоверность изображения, на которые всегда ориентировался Сенчин, облеклись в “Елтышевых” в максимально органичную сюжетно-композиционную, стилевую и повествовательную форму. Оттого и сила воздействия романа оказалась столь ощутимой. Ирина Роднянская пишет: “…от каждого слова автора “Елтышевых” веет правдой. Кабы это была не голимая правда, а “сгущение красок”, “шоковое” щегольство и прочие вывихи авторского тщеславия, мы жили бы в стране, гораздо лучшей, чем та, в которой живем. А живем мы именно в этой”.

В “Елтышевых” Сенчин, похоже, окончательно нашел себя, утвердил свою манеру на ином, более высоком уровне, чем в предшествующих произведениях. Очень интересно теперь посмотреть, как ему удастся удержать эту взятую высоту. Думается, что такое “крещение огнем”, как “Елтышевы”, предвещает поступательное развитие творчества Романа Сенчина в выбранном им раз и навсегда реалистическом русле.