2012 №8

Книга избранной прозы известного литератора, поэта, журналиста и общественного деятеля Евгения Касимова включает в себя очень разноплановые произведения, скрепленные, однако, тщательно продуманной композицией и общим художественным методом, отраженным в заглавии — “Назовите меня Христофором”. Здесь главное: стремление увидеть мир в первозданной чистоте и остроте, передать радость человеческого и художественного открытия многогранности нашего существования — радость, поверенную печалью, драматизмом, выстраданную и от того особенно ценную. И в этом смысле именно ипостась прозаика кажется мне наиболее репрезентативной для универсального таланта Е. Касимова. Касимов-прозаик в определенном смысле как бы вбирает в себя Касимова-поэта, журналиста и т.д.

Открывает книгу повесть в рассказах “Бесконечный поезд”, где Касимов выступает талантливым учеником мастеров лирико-психологической прозы — Бунина, Шмелева и др. Местами повесть явственно напоминает то ранние бунинские рассказы (“Антоновские яблоки и др.), то его поздний роман “Жизнь Арсеньева” (здесь важен автобиографический элемент повествования). А то вдруг проскользнут чеховские интонации, а описания природы заставят вспомнить и Пришвина, и Паустовского... И в этом смысле “Бесконечный поезд” можно рассматривать еще и как творческую лабораторию, овладение тонкими приемами лирического описания. Однако самодостаточным произведением повесть от этого быть не перестает. Лирическое, выпуклое, суггестивное, физиологически ощутимое модернистское письмо Касимова магнитит и заставляет вновь и вновь смаковать отдельные отрывки: “вот он обаятельно улыбается, встает, оглаживает китель и исчезает во тьме вагона, оставляя после себя легкий запах сгоревшего табака и горький запах сгоревшей жизни”. Повествование в повести динамично, чему немало способствует прием смены повествователей, а соответственно и ракурсов художественного видения, а также умелое вплетение иронии в текстовую плоть — то размывающуюся в недосказнности, то вновь обретающую сюжетные очертания. Метафоры Касимова точны и оригинальны: “гора человеческого лома”, “лицо, распустившееся морщинками”, “топор, сочно вонзающийся в бок бревна и оголяющий почти непристойную белизну его тела” и т.д.

“Бесконечный поезд” — безусловно, самое поэтичное произведение в книге, достаточно тесно соприкасающееся, кстати, со стихами Е. Касимова, в частности, с его “садовым” циклом. Коррелирует эта повесть и с его произведениями для детей. Именно чистота детского, незамутненного взгляда, когда “ты еще умеешь разговаривать с кошками, птицами, со всякой ничтожной тварью, ты еще неотделим от природы, ты еще сам птица, птенец”, когда приходит первое осознание конечности своей жизни и вместе с ним острое желание сохранить открывшийся мир во всем многообразии его цветов и красок, — чистота, переданная точно, “без примесей”, во многом располагает читателя к этой прозе — свежей, трепетной, колышущейся. И несмотря на то, что иногда автор перегибает с пафосом, или слишком уж очевидно следует за предшественниками, или резко обрывает сюжетно-смысловые связи (впрочем, отчасти это оправдано жанром “повести в рассказах), повесть держится на высоком художественном уровне. Полифонически тасуя и меняя стили (встречается даже сказ), интонации, голоса, используя разнородные вставки, автор сам получает чистое удовольствие от процесса письма. Особенно впечатляют страницы, посвященные Дому как залогу бытийной устойчивости человека в расшатанном мироздании. И Пути как символу движения и открытия. Между этими концептами, пожалуй, и балансирует, переливаясь смыслами, лирический сюжет повести “Бесконечный поезд” да и всей книги в целом.

Еще одно важное как для повести, так и для прозы Касимова вообще качество — интертекстуальность, проза эта наполнена прямыми и косвенными отсылками к самым разным текстам мировой литературы, реминисценциями, аллюзиями. Но интертекстуальность эта не постмодернистского свойства, она имеет значение вторичное — подкрепляющее и расширяющее непосредственно текстовое пространство. Здесь и Пушкин (“он знал немного по-латыни, чтобы выписать больному рецепт”), и Маяковский (“и с нежностью, неожиданной для свирепого человека”; “Да как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел?”), и Пастернак, и Купер, и Рабле, и многие другие.

Если “Бесконечный поезд” — произведение последовательно модернистское, то в следующих за ним произведениях все более крепнут реалистические тенденции (развивается социальная тематика), дающие в сочетании с оставшимися модернистскими индивидуальный художественный сплав. И здесь уже ориентиры другие — Хемингуэй с его “методом айсберга”, когда основной смысл произведения укрыт в подтекст, Дос Пассос, Ремарк и др. Рассказы эти объединены прежде всего местом действия — это маленький шахтерский городок со всеми присущими ему признаками. Из рассказа в рассказ порой переходят и герои.

Интересен замысел рассказа “Серафим”, переносящего действие знаменитого пушкинского “Пророка” из “пустыни мрачной” в захолустный городок, где маргинальствует поэт Сандалов, истощенный алкоголем, бесприютностью, непризнанностью и нехваткой “постоянного мужества жить”, и процветают сорняками несколько ЛИТО, сатирически обрисованных в лучших традициях булгаковского МАССОЛИТА. Удивительно, но, несмотря на обилие описательных, по существу речевых конструкций, нерв повествования практически не ослабевает. Достигается это за счет тонких приемов: так, например, в сцене чтения Сандаловым стихов Серафиму автор не цитирует стихотворные строчки, но в свойственной ему лирической манере передает содержание стихов вкупе с ретроспективными ощущениями самого Сандалова, актуализирующимися в процессе чтения. Рассказ “Сашка и Мария” являет нам “метод айсберга” в действии — в финале обыденной, казалось бы, истории о возвращении из тюрьмы открывается поистине экзистенциальная проблематика, в обыденности ситуации просвечивает трагедия человеческого существования — существования, определяемого случаем, как и судьба героя рассказа “Короткие ножи” Сергея, который, вопреки читательским ожиданиям, получает не нож под ребро от побежденного им в честном поединке местного криминального авторитета, а гибнет в неполные шестнадцать лет под колесами “раздолбанного “ЗИЛа-157”, который угнал вдупель пьяный электрик с пригородной шахты”. Судьба вообще — одна из главных тем Касимова. Судьба и жизнь, их сложные взаимопересечения: судьба, “встроенная” в жизнь, в ее цельный поток, и жизнь, “объемлющая” судьбу. Особенно удался автору, на мой взгляд, рассказ “Гипноз”, в котором мир захолустного городка сталкивается с чисто булгаковской дьяволиадой. Однако освоением чужой поэтики рассказ, безусловно, не исчерпывается, открывая в финале страшные и очень точные предчувствия о наползании “какой-то чудовищной, мглистой, глыбистой лавины”, “пустой породы”, которая рано или поздно “заполнит все поры жизненного пространства, завалит каждый уголок его, как губительный пепел когда-то засыпал веселые и беспечные Помпеи и Геркуланум”.

В повести с экзотическим названием “Фанза” (оказывается, что это дом — сквозной и ключевой для прозы Касимова мотив) мы вновь встречаемся со старым знакомым Сандаловым, точнее, с оставленной им связкой рукописей (сам Сандалов “сгинул аки обр”, но рукописи, как известно, “не горят”), повествующей о молодости героя и о маргинальном житье-бытье группы молодых поэтов на протяжении “сумасшедшего лета, полного дождей, ветров, жары и долгих разговоров “за поэзию”, “за литературу”, закончившегося трезвой и тоскливой осенью — “бритвой по горлу”. Тут же выясняется, что данный Сандалов, по сюжету, некоторое время даже был однокурсником и другом некоего “Евгениуса Касимова”. Небезынтересным оказывается и то, что зовут Сандалова Христофором, что делает сюжетно-содержательную концепцию книги еще более целостной.

Следующий цикл рассказов очень отличается от “шахтерского”. Здесь собраны лирико-философские произведения, где на первый план выходит все тот же внутренний сюжет — уловления и атрибутирования собственно “жизненного” в человеческом существовании. От излюбленного своего метода Касимов не отходит, демонстрируя нам только “верхушку” смыслового айсберга, оставляя только намеки на таинственные слои и прослойки сюжета. Реализм уступает место фантасмагории. Так, жутковат образ “старухи” из одноименного рассказа, которая раздражает “близких” одним фактом своего существования, живет в каком-то полусонном, размытом, пустотном мире без звуков, цветов, запахов и хочет лишь одного — остаться в покое. Однако, будучи фактически “живым трупом”, старуха эта смотрится чуть ли не живей родственников-домочадцев, целиком иссушивших себя в бытовых заботах. Она как бы воплощает собой некий инвариант пугающей и бесконечной стихии пустого существования (“пустой породы”), вариантами которой на бытовом уровне и являются ее домочадцы, уверенные, что они-то как раз живут нормальной жизнью. В финале образ старухи вырастает прямо-таки до монументально-пророческого, чуть ли не библейского: она “встает в дверном проеме, как привидение. На ней застиранная мужская майка и громадные панталоны грязно-фиолетового цвета. — Спасите, — шепчет она”. Жизнь предстает у Касимова в самых разных изворотах, но всегда в ней — такой простой и обыденной — есть свой нерв и свой сок, и люди, знающие это, счастливы даже в обстоятельствах, к счастью не особо располагающих. Таков герой рассказов “Больничный сад” и “Никогда не возвращайся” Семенов. Касимов берет именно те моменты, когда экзистенциальная подоплека жизни высвечивается особенно ярко, но не ослепляет человека, а, наоборот, придает ему сил. Это могут быть воспоминания, простая поездка на рыбалку, что угодно. Это краткие и редкие моменты постижения, прозрения “живой жизни”. Маленький мальчик, не понимающий, почему дядя Сережа, вернувшийся из Афгана, — ветеран, ведь “ветераны все старые”. Продавщица Валя, прорвавшаяся сквозь свою муторную и суетливую работу к знаменательному обобщению: “Женщина — она как сирень!.. Её обломают, оборвут, обворуют, а она — все равно расцветет весной! Расцветет!”. Оленька, читающая в купе поезда “Темные аллеи” и едва не ставшая жертвой лихих пьяных кавказцев. Сабуров, тихо умерший, узнав об измене жены (чувства его выписаны автором с очень тонким психологическим мастерством), и оставивший о себе только “кактус по имени Коля” (“Кактус по имени Коля”). Бомж Гуторов, одаренный загадочным стариком “счастьем” — бутылкой “Жигулевского” с похмелья в рассказе “Время белого человека”, где автор изящно осовременивает и модифицирует жанр “святочного рассказа” (в сравнении с таким его образцом, как, например, “Мальчик у Христа на елке” Л. Андреева). Все эти простые люди, простые сюжеты успевают полюбиться за 2—3 страницы, потому что за ними стоит всё та же Жизнь — пронзительно-грустная, но несущая в себе те просветы в иное, жизнь, которая идет бесконечно (как “бесконечный поезд”), и надо только понять, что бесконечность эта “запечатана” в каждом мгновении. И везде видна добродушная улыбка автора, его искренняя симпатия к своим персонажам, явленная хотя бы в ощутимой теплоте того языка, которым он о них говорит.

Целиком выходу из бытового в бытийное посвящен блестящий, на мой взгляд, рассказ “Казино доктора Брауна”, в котором мы в очередной раз убеждаемся, насколько тесно переплетены мистика и волшебство с реальной действительностью. Переплетены, в первую очередь, силой человеческой фантазии и памяти. Это рассказ и о “феномене прошлого”, похороненного под “ледяной глыбой настоящего”. Вообще мотив памяти, воспоминания чрезвычайно важен для Касимова, именно память выступает у него залогом цельности и непрерывности жизненного потока, но она же несет и оттенок грусти, ибо то лучшее, главное, о чем зачастую герои лишь вспоминают, — в прошлом.

Автобиографическая повесть “Записки русского путешественника” посвящена путешествию автора в Париж. У Касимова, кстати говоря, вообще много узнаваемого для уральского читателя: топонимика (Тяжмаш, парк Павлика Морозова…), “культурные герои” (А. Верников, В. Курицын, Ф. Еремеев, В. Антиподов…) и др. Однако надо сказать, что неизменный у Касимова автобиографизм всегда размывается особым волшебством художественного видения, образуя некую плывущую и в то же время вполне монолитную индивидуальную реальность — такую же абсолютную, как “афиши на стенах кафаны, начертанные твердой рукой Лотрека”.

Название недвусмысленно отсылает к карамзинской традиции, но автор, как это ему свойственно, играет с этой традицией смело и свободно. Касимов описывает свой Париж, и город, пропущенный сквозь индивидуальное сознание, на выходе очень отличается от Парижа стереотипного и тем особенно интересен читателю. Автор не столько коллекционирует впечатления, сколько передает сам дух “города мечты”. Состояния “Я в Париже” и “Париж во мне” здесь равноценны и естественным образом взаимодействуют друг с другом. Метафизика знаменитых парижских мест дается в самых разных проекциях и преломлениях — автора и его парижских знакомых (это по преимуществу русские, живущие в Париже), приобретая, таким образом, еще и ментальное измерение, и особую объемность. При этом Касимов все так же внимателен к деталям, взгляд его очень подробен. Поэтому не удивляешься, когда столь творческое, без шор, клише, мишуры и штампов, самобытное восприятие Парижа оформляется в “приснившееся стихотворение” о Христе, встреченном на площади Пигаль. Касимовский Париж, пользуясь строчками из этого стихотворения, не мифологема, а действительно “обжигает пальцы рук”.

Третий “несобранный” цикл рассказов продолжает сквозную и стержневую для книги (наряду с темой дома-возвращения-воспоминания) тему путешествия, странничества — путешествий и географических, и экзистенциальных — в себя. Зарисовочный характер этих рассказов не должен смущать — они передают колорит самых разных мест — Венеции, Югославии, Америки и, казалось бы, не претендуя на большее, то тут, то там радуют нас новыми открытиями, — так, герой рассказа “Однажды в Америке” демонстрирует новый вариант “корчащейся речи” Макара Девушкина (по Бахтину), а рассказ “Идиоты” представляет целую галерею крайне интересных персонажей. При этом, осваивая чужое пространство, Касимов неизменно соотносит его с родным — русским, уральским.

Завершает сборник повесть “Один день депутата Денисова”, развенчивающая многие стереотипы, связанные с повседневной жизнью политических деятелей местного розлива. Герой повести мучительно ищет общий язык с народом, априори настроенным против представителей власти, с хищными коллегами и начальниками-самодурами, пытаясь при этом остаться человеком (в этом смысле неслучайна отсылка названия повести к известному произведению Солженицына), искренне мечтая о счастливом и светлом будущем для всех. Повесть написана в традиционном реалистическом ключе, но не так проста, как кажется. Личность героя многомерна, сложна, выписана психологически тонко, что особенно заметно на фоне нарочитой “типажности” второстепенных персонажей (за исключением, пожалуй, очень живых начальника Савлова и шофера Василича). Работает и привычный уже композиционный ход переключения времени повествования из воспоминаний героя в настоящее, смена общего и крупного планов. Касимов демонстрирует и здесь свое “фирменное” умение выжимать, вытаскивать из повседневности художественно значимое.

Колоритна повесть и в речевом отношении: она изобилует весьма экспрессивным жаргоном, предусмотрительно выделенным курсивом (“порцайка”, “накосорезить”, “дрищет”, “фартожопый”, “колдыри” и т.д.), разнородными вставками (манифест, сон, стихи, тупые и аляповатые рекламные слоганы и т.д.). При всей кажущейся крайней тенденциозности повести (временами, на мой взгляд, слегка излишней, переходящей в немотивированное эстетически нагнетение, накручивание очевидного), касающейся множества болевых точек современной социальной действительности, при вдумчивом чтении это произведение раскрывается как подлинно художественное, достигающее эффекта энергичного читательского сопереживания герою, который, как и почти все персонажи Касимова, крайне чуток к происходящему: “Денисов чувствовал, что происходит какой-то разлад, что жизнь теряет глубинный корневой смысл, и оставалось только, как в прежние времена, оборонять изо всех сил свою семью, сохраняя ее, не успокаиваясь ни на миг”. К финалу повести Денисов вырастает до личности вполне трагической и гибнет от ножа доведенного до отчаяния паренька, предстающего в данном случае лишь орудием мести системы не вписавшемуся в нее идеалисту. И хоть заканчивается книга смертью (примечательно, что это единственный явно трагический финал в книге), общее ощущение от нее — совершенно обратное — необходимость сохранения в себе жизнестойкости и нравственного максимализма.

Проза Касимова не шедевральна. Но все ее относительные недочеты — вполне простительны и объяснимы хотя бы потому, что органичны авторскому упоению творческим постижением жизни — стихийному и искреннему. Поэтому понятны и некоторые стилевые перегибы (“Сашка понял… что не мять ему сегодня белое тело жены дорогой, Марии ласковой”), и в целом определенный перекос в сторону стиля и связанная с ним нехватка “второго дна” в содержательном плане, и проявляющаяся временами (нечасто) искусственность, нарочитость, прямолинейность изображаемого. Всё это, как ни странно, на выверенности текстов практически не сказывается, ибо эта выверенность особого рода, опосредованная живой жизнью, которая не может быть гладкой и ровной, особенно когда автор работает на столь скользком пересечении реализма и модернизма. И — надо сказать — не срывается. Всегда удачны финалы, оставляющие у читателя долгое послевкусие и настраивающие на небесполезные философические размышления. И всегда ощутима непрекращаемость и непререкаемость жизни, которая шла до начала сюжетного действия и будет продолжаться после его окончания. Но самое главное: Касимову удается воспроизвести те самые “тонкие ощущения жизни”, а это — признак неординарного писательского мастерства. В определенной степени произведения Касимова возбуждают в читателе то самое “мужество жить”, убедительно демонстрируя ему широту, глубину, сложность и насыщенность жизни.