2013 №12

Член редколлегии журнала «Урал», доктор филологических наук, заведующий кафедрой советской литературы УрГУ им. А.М. Горького, профессор Александр Сергеевич Субботин во всем ценил точность.
Это касалось прежде всего словоупотребления: он буквально вспыхивал, углядев в иной публикации обороты, обычно именуемые им заемной фразой «весьма какие-то» (источник этой явно обрываемой цитаты не оглашался, но звучало убийственно). Это относилось также и к его жестким — по оценочной сути — критическим суждениям (косо взглянет на обложку очередного сборника плодовитого местного пиита и резанет: «Лирика-с»). Ну и, конечно же, имело прямое отношение к элементарной, скажем так, аккуратности — той же своевременности сдачи материалов, обещанных сотрудниками кафедры в сдаваемый журнальный номер (по установившейся традиции, коллеги давали их ему «посмотреть») или корректности цитирования, которую он во всех без исключения попавших в его руки публикациях обычно перепроверял.
Впрочем, кафедра советской литературы, которую он принял в 1973 году и где проработал до самой смерти в марте 1991-го, была и по ее стажу на факультете, и по возрасту работающих относительно молодая, оттого его собственная зрелая — не по годам ранняя (что выяснилось, как водится, не сразу: почувствовалось по мере взросления многих «кафедральных» уже без него) — основательность в чем-то придавала прочим ее членам некой стратегической устойчивости, что крайне существенно для работников высшей школы. Ну а те, кому помогла-таки его дотошная вычитка, попросту отшучивались: мол, у летчиков подобное принято, чтобы ас выручал аса (один ас — сам А.С., а остальные асы — аспиранты и ассистенты).
При этом среди факультетских коллег и студентов сосредоточенный Александр Сергеевич имел репутацию педанта. Может быть, оттого, что, пробыв семь лет — с 1967-го по 1974-й — деканом, он долгие годы оставался в памяти филологов демиургом учебного процесса. А может, сказывалось его явное неравнодушие к системному подходу — во всем. В результате те, кто краем уха слышал, что в молодости Субботин вроде бы не только работал на оборонном заводе, но и преподавал в школе математику, даже понимающе кивали…
Хотя имиджу этакого аскета-книжника он, пожалуй, был обязан еще и своему астеническому телосложению: высокий, чуть сутулый, что подчеркивали носимые им приталенные пиджаки, откровенно худой. Как-то приехавший на юбилей УрГУ его однокурсник Владимир Краснопольский (составивший со своим двоюродным братом Валерием Усковым знаменитый дуэт кинорежиссеров) даже пригласил его поучаствовать в съемках массовки своего очередного сериала изображающей… узников концлагеря: мол, сейчас все такие упитанные...

***

Основные научные публикации А.С. Субботина связаны с изучением творчества Маяковского. В 1966 году он защитил кандидатскую диссертацию, а в 1981-м — докторскую, где впервые в литературоведении обосновал системно-жанровую концепцию творчества этого поэта.
В диссертационной работе, а затем и в монографии, вышедшей в столице (что по тем временам для ученого из провинции было событием уникальным), он постулировал важный для себя подход: «Жанр… не самодовлеющая величина, не сторонний канон или образец, это прежде всего внутренняя мера, типичный для Маяковского вид поэтической условности, узнав который можно лучше понять, усвоить, оценить пафос и непреходящее значение, идейно-эстетическую и художественную ценность его наследия». В процитированном определении важно особо подчеркнуть слово «пафос» — не в пример другим современным ему исследователям А.С. Субботин часто обращался к этой категории поэтики, понимая ее традиционно: как соответствующее стилю или способу выражения чувств определенное воодушевление или, как он нередко говорил на лекциях, «окрыленность идеалом». «Типовая характерность идейно-эстетического идеала и творческих принципов», т.е. созвучие художественного метода и пафоса в произведениях того или иного автора, как считал ученый, крайне существенны для оценки «поэтического мира» (целостной системы»).
С анализа творческого наследия Маяковского начинались и выступления Субботина-критика в «Урале»: рецензия «Мастерство и жанр» (в соавторстве с М.А. Батиным) в июльской книжке журнала за 1963 год и заметки о поэме «Во весь голос» — «Логика вступления в пульс поэмы» — в февральском выпуске 1966-го.
Характерно, что для Субботина Маяковский всякий раз становился отправной точкой, откуда начинался его анализ других поэтов. Вспомним, к примеру, его размышления о Маяковском и современной поэзии «Разнообразны души наши…» («Урал», 1973, № 7). Порою это выглядело не вполне логично. Так, в его статье «Два лирика», опубликованной в авторитетном сборнике «В мире Есенина» (М.,1986), подзаголовок названия несколько «нарушал» общую иерархическую тональность книги: «Маяковский и Есенин». Не наоборот!
Показательно, что и последняя субботинская литературоведческая статья «Суд неправедный...», вышедшая после смерти автора и полемичная в отношении громко в ту пору прозвучавшей книги Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», была тоже о любимом им поэте.
При этом — при всех необходимых порою комментариях политзаостренности творчества «агитатора, горлана, главаря» — Субботин его советскость/партийность не акцентировал… Отгадку подобного парадокса я, кажется, нашел, когда годы спустя читал совсем другую книгу. В послесловии ко 2-му изданию своей книги «Владимир Маяковский: Поэт в интеллектуальном контексте эпохи» (М.: РГПУ, 2004) Леонид Кацис цитирует в качестве завершения несколько стихотворных строк Савелия Гринберга. И они кончаются так: «Советской власти не было. Был Маяковский»…
Маяковского Александр Сергеевич не просто любил — знал многое наизусть (незабываемый эффект у слушающих имело его исполнение «Разговора на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»» — это та вещь, где есть выстраданное: «Все вы, бабы, трясогузки и канальи…»), неустанно исследовал. И всемерно его популяризировал, например, издав 200-тысячным тиражом в Москве («Молодая гвардия», 1977) сборник «Громада любовь», где составленные им подборки стихотворца-новатора перемежались его исследовательскими очерками (вскоре книга была переиздана — и в Москве, и в Челябинске).
Не могу не вспомнить, как у Александра Сергеевича проходила в журнале «Урал» (где я в те годы работал в отделе критики) статья «Маяковский и Ахматова». В этой работе, среди прочего, был и комментарий ахматовской «Поэмы без героя», где мне показалось совсем уж странным никак не упомянуть Николая Гумилева, коль скоро в этой «петербургской повести» одна из частей триптиха прямо называется «1913 год», т. е. год свадьбы Николая Степановича и Анны Андреевны. О чем я и высказал свое редакторское пожелание Субботину в процессе подготовки работы в печать. Только вот непосредственный цензор журнала Петр Харитонович Швец, по иронии судьбы сидевший с нами в одном здании и даже на одном этаже (так что переругивались мы, что называется, не отходя от кассы), был иного мнения о расстрелянном в 1921 году поэте… Началась малоприятная история со снятием материала, отчего Александр Сергеевич очень переживал, неловко перед ним было и мне, выступившему в роли «провокатора». А статья (без единой обмолвки про Гумилева, естественно) вышла в мартовской книжке «Урала» за 1983 год.

***

Еще студентом А.С. Субботин начал выступать в печати в качестве литературного критика: писал рецензии и обзорные статьи о современной ему поэзии Урала, интерпретируемой в контексте развития всей отечественной поэзии и дорогом для исследователя жанровом аспекте, анализировал текущие журнальные новинки прозы. Он — автор литературно-критических портретов Бориса Марьева, Эмилии Бояршиновой, Льва Сорокина...
Активно участвовал Александр Сергеевич в круглых столах, которые регулярно проходили в редакции «Урала» по инициативе деятельной Нины Андреевны Полозковой: «Современный рабочий класс и литература» (1966, № 3), «Слово просит поэзия!» — выступление в редакции журнала на дискуссии «Человек 50-го года революции и литература» (1967, № 1), «Жизненный материал и авторский пафос» — а это уже «реплика» Субботина в ходе обсуждения проблемы «Конфликт в современной прозе» (1973, № 7). Александр Сергеевич дважды был назван лауреатом премии журнала «Урал» за лучшую критическую публикацию года и пользовался у сотрудников редакции непререкаемым авторитетом.
Плюс к этому была преподавательская нагрузка на кафедре советской литературы (она после его смерти дважды сменит свое название, что не удивительно в наше неустоявшееся время). У него были лекционные курсы по тому периоду, который сейчас называют Серебряным веком, по истории литературы 20-х годов XX века и спецкурсы, где Александр Сергеевич вел стержневые для кафедры научные темы «Поэтика и стилистика советской литературы 1920–1930-х годов» и «Жанровая система Маяковского и жанры поэзии 20-х годов». За цикл работ о советской поэзии в 1981 году он был отмечен премией Уральского университета (номинация «Лучшая научная работа»).

***

Александр Сергеевич много и плодотворно работал. Хотя задним числом вспоминаются его застольные сетования на то, как нелегко ему пишется.
Только сегодня видишь в давних словах о трудности его научно-исследовательской работы определенное несоответствие. Ведь масштаб сделанного А.С. Субботиным очевиден — основные его литературоведческие труды («О поэзии и поэтике», Свердловск, 1979; «Горизонты поэзии», Свердловск, 1984; «Маяковский сквозь призму жанра», М., 1986) давно занимают свое почетное место на книжных полках исследователей, и уже выкристаллизовались творческие идеи, брошенные им в «землю» научных разработок учеников и возглавляемой им кафедры. Так что в словах тех видишь нечто ритуальное, типа знаменитого приветствия «серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат, писать очень трудно!» Он, кстати, высоко ценил представителей этого литературного направления, а их теоретика Льва Лунца постоянно цитировал. Вот, например, этот манифест: «…Мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью… Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик, и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их…»
А может быть, в основе субботинского парадоксального утверждения о трудности критического писательства лежит трезвая оценка затратности работы: добиваться при внешней простоте изложения аналитической глубины и впрямь нелегко.
Или дело в том, что он всегда писал смыслами, ценил выписки с концентрированным смыслом прочитанного. Мы все, кому посчастливилось находиться тогда рядом с ним, в этом вопросе имели фартовую возможность быть допущенными в его «творческую лабораторию». Обстоятельствами обреченный жить в «квартирках» (однушка на Фурманова, двушка на Мамина-Сибиряка), Субботин был вынужден время от времени освобождаться от своих книг — вот тогда-то приглашались ученики — младшие во возрасту коллеги, аспиранты, курсовики-дипломники. И после обязательного ужина на кухне «у Люси» (Людмилы Анатольевны) тебе вручались на выбор подборки «отработанного материала». И мы уносили с собою прочитанные им книги, старательно вчитываясь после в маргиналии и почеркушки, вглядываясь, где сделаны восклицательные или вопросительные знаки либо любимые им волнистые линии «пообочь» невразумительности текста…
А читал А.С. Субботин, повторюсь, много: и для научно-преподавательской работы, и для побочного заработка (впрочем, текучка литературно-критической деятельности была в те годы тесно связана с вузовской практикой). Читал и для отдыха: предпочитал детективы, которые в нашем том УрГУ передавались в порядке живой очереди. Причем читал «криминальное чтиво» он своеобразно — не скрывая отстраненности: т.е. никогда не комментировал содержания, никому ничего не советовал, однако был крайне суров к соблюдению графика чтения. (Помню, даже упрекал заведующую нашим — кафедры советской литературы — кабинетом Н.Н. Маркович, когда Нина Николаевна доверила на выходные только что появившийся в одном из толстых журналов перевод Джеймса Хедли Чейза какому-то потенциальному нарушителю очередности передачи книг.)
Впрочем, про рецензирование следует уточнить: эту повинность, налагаемую на сотрудников кафедры редакциями свердловских газет и журналов, а также Средне-Уральского книжного издательства, Александр Сергеевич любил не особенно. Ему всегда казалось, что время, потраченное на краткий отзыв о книге, и время на подготовку статьи не отличаются в принципе, — значит, лучше написать статью. Хотя при этом прагматически использовал свое чтение всех без исключения местных литературных новинок для сбора материала — копил свидетельства «закономерностей». Ценил, что в ходе такого чтения (когда из привлечения разных и многих возникает общее, объединяющее) возникает ощущение баланса между его собственными читательскими впечатлениями и изменчивой практикой литературного процесса (особенно заметной на уровне авторов «второго» и «третьего» порядка — с точки зрения масштаба творческой личности), — относил его к самосознанию словесности, необходимой для ее правильного развития. Отсюда его выходы на проблемные статьи, обзоры, где фиксировалось бы проявление каких-либо тенденций.
Принципиально боролся А.С. Субботин на многочисленных в тот период диспутах, обсуждениях и открытых партсобраний редакции «Урала» или местного отделения Союза писателей за верные критерии оценки. Подразумевал под ними не столько даже востребованную тогда идеологическую ясность писательского мироощущения, сколько внятность «объективно-субъективных, интимно-заинтересованных» подходов, ведь в жанровом облике текста он видел отражение авторского угла зрения на мир.
Да-да, он был жестко последователен в своих литературоведческих подходах, но при этом — отнюдь не докторален, а доказателен. В его научной серьезности всегда было обаяние непосредственности впечатления.

***

В поисках закономерности развития той или иной творческой индивидуальности А.С. Суботин предпочитал путь целостного анализа. Подобный подход позволял исследователю сближать «непохожих» авторов, реконструировать «недописанное», по-новому интерпретировать традиционное.
Позволю себе пару примеров.
Вот — о «неразлучниках» Маяковском и Есенине (у Александра Сергеевича и в лекционных курсах поэты обычно проживали попарно: Борис Пастернак и Осип Мандельштам, Александр Жаров и Иосиф Уткин): «Отношение к поэзии как проявлению жизни, ее творческой функции чрезвычайно существенно в эстетике Маяковского. Можно было бы привести десятки высказываний по этому поводу — от ранних манифестов («Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства») до выношенного, итогового лирического вывода в стихотворении «Юбилейное» («Обожаю всяческую жизнь!») и прощального дружески уважительного обращения («Товарищ жизнь!») в «Во весь голос!».
Есенин, как известно, гораздо реже выступал с программно-творческими декларациями, поэтому его исходные эстетические установки часто можно восстановить лишь частично, главным образом — по их практической реализации в стихах и поэмах (выделено мною. — Е.З.)».
Схожим способом литературовед, к слову сказать, «реконструировал» (по напечатанным отрывкам, контексту творчества, отзывам современной автору критики etc) свои эстетические ожидания от текстов, которые в силу идеологических причин еще не были тогда опубликованы. И трудно вспомнить более азартного, нежели Субботин, читателя возвращаемой в период гласности литературы: для него новая публикация становилась «пазлом» в его собственной масштабной литературной мозаике.
При этом Александр Сергеевич, сам автор многих новаторских прочтений классических текстов с устоявшимися, казалось бы, параметрами толкования, не любил совсем уж оригинальной непредсказуемости иных интерпретаций. Видел в этом своеволие, ячество (слово самопиар тогда еще не было в ходу) и даже «отрыв» от исторической конкретики. Нет, он не манифестировал в своих публикация пресловутого историзма, требованиями соблюдения которого тогда попросту присягали идеологическому режиму. Он просто во главу угла своей работы ставил прежде всего литературный объект, а не себя в контексте материала исследования. Оттого и предпочитал безличные конструкции в подаче собственных научных результатов, считал, что всё должно вытекать из логики анализа и приведенных фрагментов текста.
В некрологе, названном «Слово об учителе», субботинский дипломник и аспирант, а потом коллега и «сменщик» на руководстве кафедрой и в составе редколлегии «Урала» профессор Л.П. Быков, с оглядкой на четверть века, прожитые «в орбите» Александра Сергеевича, очень справедливо выскажет то, что мог бы, наверное, сказать каждый из его коллег: «У него можно было и хотелось учиться. Учиться отношению к делу и отношению к тому реальному историческому времени, которое отпущено каждому на жизнь. Он умел работать».
Отсюда — самодостаточность научных трудов Александра Сергевича Субботина. Отсюда и присутствие его литературоведческих разысканий и критических прочтений в сегодняшнем филологическом обиходе. И не только на Урале.
Отсюда и наша о нем память.