2013 №7

Файф-о-клок

Мы столкнулись с ним на вахте музея в первый же день занятий в изостудии.
— Покажите пропуск, без пропуска — не пущу! — он выпрыгнул откуда-то из-за колонны, маленький смешной паренек в милицейской форме, стриженный под «полубокс», с крохотным чубчиком, — так меня самого когда-то стригла бабушка.
Пропуска у меня не было, и я уже собирался психануть, развернуться и отправиться домой — что за дурацкие правила, неужели непонятно, куда я иду с ребенком и большой папкой акварельной бумаги, — но «чубчик» вдруг разулыбался, замахал руками и стал убеждать, что он пошутил, куда ж нам идти, — конечно, в изостудию, он же понимает!..
Пока мы в тот раз болтали, он успел пропустить без всяких документов еще нескольких посетителей с ребятней, — все знали, что сегодня пропуск необязателен, сегодня дежурит «свой». Кого-то он окликал и строжился, чтобы не бегали по внутреннему двору музея, кому-то советовал подняться на второй этаж — там всего неделю гостит выставка с очень интересным художником, такого к нам еще не привозили, не пожалеете…
Однажды я поинтересовался, откуда у него интерес к искусству, — неужели сам пробовал заняться живописью? Оказалось — даже не пытался, чего-то ему все время не хватало; зато любоваться чужими работами он любит, еще с Питера — он сам оттуда, родители водили его с малолетства по музеям и прочим Эрмитажам, там и набрался уму-разуму. Я в очередной раз пошутил, что толком и не помню, где находится Эрмитаж, в Питере или Москве, — вот такой я дремучий. Он, кажется, не понял шутки, считая меня человеком просвещенным — ну как же, редактор журнала! — и еще долго рассказывал о Петербурге, в который, похоже, был влюблен по уши, — даже удивительно, как он оказался за тысячи километров, в Сибири, где с культурной жизнью полный швах и никаких тебе атлантов и каменных львов.
Про львов он однажды рассказал интересное: оказывается, этих самых каменных кисок в Питере не триста двадцать (или — пятьсот, я так и не запомнил точную цифру, но она меня тогда удивила), а на три льва больше. И где находятся эти «пропавшие» львы — об этом знают немногие. А еще, — он даже перешел на шепот, — есть такое поверье, что, если погладить по гриве всех львов в один день, все эти бесчисленные сотни, то у такого человека исчезнут все болячки и хворобы; бери больше, — он, говорят, станет бессмертным! И вся трудность в том, чтобы успеть все это сделать до полуночи — в переполненном городе, с узкими, неудобными улочками и одним из львов, раскатывающим в каком-то странном вагончике — то ли детской железной дороги, то ли просто «прицепке» к составу, бегающему по внутренней ветке местного завода. Подробностей мой собеседник не рассказал, только заверил, что, если я соберусь в Питер, — он обязательно даст мне с собой схему расположения всех питерских львов, — вдруг мне тоже повезет, и я успею обежать всех, он ведь смог, — заговорщицки сообщил «чубчик», — и теперь его даже икота не берет, и от воротничка раздражения нет, а раньше знаешь как натирало, что только не подшивал, даже шелк с подкладки пиджака, купленного в самой Италии!
В Италию он ездил пару лет назад с родителями — те поменяли квартиру на меньшую, чуть ужались и решили устроить небольшое турне для себя и сына. А тут и ему с халтурой подвезло, он помог в одном деле людям, чуток урвалось и для себя, а на сэкономленное прикупил в Италии — не поверишь! — обои, самые натуральные, которые на стену клеят. Но, конечно, не совсем простые — с вензелями и коронами, такие висят у английской королевы, по спецзаказу сделаны на одной маленькой фабрике неподалеку от Вероны, вот остаток той обойной партии и забрал, как раз хватило на большую комнату, уложился в девять рулонов. Теперь он пьет чай и посматривает на вензеля, — представляя, как в эту самую минуту свершает свой файф-о-клок английская королева: у нас уже десять вечера, самое время для чая, — он только возвращается со смены и успевает поужинать.
В наш «файф-о-клок» ему некогда — в это время самый разгар занятий в изостудии, на пульте у него постоянно срабатывает сигнализация — значит, сорванцы снова выбежали во внутренний двор музея и бегают по импровизированному газону, раскидывая листы с неудавшимися картинами — они их прячут от родителей здесь, во дворе, под левую скамейку, так повелось уже давно. А те, что удались, выставляются потом в залах музея или отправляются на международные выставки, — я похвастал, что первая акварель дочки путешествует так уже больше года, и всем нравится ее оранжевый смешной кот, игнорирующий суетливых мышек, шныряющих у него между лапами.

Почему-то мы ни разу не спросили имен друг друга, хотя встречались с ним два раза в неделю на протяжении двух лет. Лишь однажды, как раз во время истории о королевских обоях, он, стесняясь, признался, что родители назвали его в честь кого-то из Виндзоров — Вилором. Я тогда удивился — это ведь наше имя, из революционных времен, расшифровывается оно как «Владимир Ильич Ленин — Октябрьская Революция», — на что он ответил, что так все и думают, а на самом деле имя именно что королевское, пятнадцатого века, — так что файф-о-клок не случаен, чувствую себя причастным, смеялся он, к жизни английского двора.
Однажды я ему посоветовал записывать свои истории и присылать мне — у него, он сказал, есть мощный ноутбук с функцией сканирования отпечатка пальца владельца, — чего только не придумают эти айтишники, надо же. Вилор обещал постараться найти время для записей, сейчас не до того, жаловался он, дела, медосмотр, то-се. В последнюю нашу встречу я рассказал ему, что меня зовут на одну питерскую конференцию, и если оплатят поездку — я обязательно полечу, ужасно хочется посмотреть на весенний Питер, я не был там двадцать лет, не впечатлившись в прошлый раз городом Петра. К следующему занятию в изостудии он принес мне большой конверт, заклеенный и перемотанный скотчем, — его нужно открыть уже в Петербурге, строго-настрого наказал мне Вилор, так полагается, — иначе со львами ничего не получится.
Два следующих занятия мы с дочкой пропустили, было много работы с журналом, потом захандрила она сама, потом нам не везло с погодой и мы забегали в музей, опаздывая и спеша, было не до разговоров. Поездка в Питер сорвалась, и в начале весны я захватил конверт с собой — зачем ему пылиться неизвестно сколько, он еще пригодится хозяину.
Вилора на вахте не было, вместо него сидел суровый дядька с косматыми бровями и недовольной физиономией. Он и сообщил, что «того чубатого» больше не будет — рак у него, похоронили на прошлой неделе. Почему-то я спросил, не передавал ли он мне чего-то распечатанного или нельзя ли посмотреть, что у него осталось в компьютере, — мне это показалось отчего-то важным.
— Какой компьютер, — буркнул бровастый, — он у бабки на подселении жил, комнатушку снимал — койка да тумбочка, больше ничего.
— А обои, обои с вензелем? — чувствуя себя идиотом, поинтересовался я. — Обои — Вилор их с родителями в Италии купил.
— Какими родителями?! Он детдомовский, местный, из Коченево. Это он в детдом обои покупал в местном строймаркете, бухгалтерша рассказывала. Компьютер ребятишкам взял, бумагу, карандаши с красками, календари с разными архитектурными красивостями. А обоев у него не было — там вся комнатушка завешана детскими картинками, недоделанными, размазанными — из мусорки он их, что ли, притащил, не знаю. И не Вилор он был, а Сергей, Серега… Пропуск есть? Без пропуска не пущу!
Он не шутил — в музей мы в тот день не попали, вместо этого гуляли с дочкой по городу, рассматривая еще влажные от растаявшего снега каменные изваяния. Ни одного льва мы так и не увидели — все же у нас не Северная Венеция.
Конверт, перемотанный скотчем, я положил в большую дорожную сумку, которая давно валяется без дела — с поездками у меня никак не складывается.
Но в Питер я однажды обязательно приеду. Это будет ранним утром, я выйду на перрон Московского вокзала, вскрою конверт с местоположением тех самых «засекреченных» косматых кошек и отправлюсь разыскивать по всему городу каменных львов.
Может, мне повезет.


Лю

…Да что ты со своими джеклондоновскими сюжетами пряничные домики выстраиваешь, ты послушай, как оно бывает в жизни, когда случаются настоящие рождественские истории…
Я вот, ты знаешь, много лет мечтала о Нью-Йорке, вырезки собирала, про «город контрастов» выписывала — и ведь сбылось, все сбылось! Да так повезло, что не только нам, но и папе в лотерее гринкарта досталась, такое тут часто бывает, есть даже статистика, там таких совпадений видимо-невидимо, но что нам до статистики, мы за себя счастливы были, что все вместе уедем.
Да нет, это еще не рождественская история, погоди, — ну, повезло и повезло, чего тут такого, я же говорю — ста-ти-сти-ка! Слушай дальше…
В общем, приехали мы, устроились как могли. Не то время уже было, когда пособия раздавали, не глядя; приехал — сам справляйся, тут тебе не богадельня, а пособие еще заслужить надо. Я подработок нахватала где могла, муж с утра до ночи разгружал и язык учил; папа тоже помогал, у него руки золотые, он любую сантехнику с закрытыми глазами мог перебрать и понять, чего с ней не так, хотя лет двадцать уже пенсионером был, да не каким-нибудь, а заслуженным, со степенями, — если бы они тут нужны кому-то были. Ну и за ребятней нашей присматривал, со школы в школу провожал, — чужой город, чужая страна, мало ли. Он вообще на этот счет мнительный, но его можно понять: все детство по детдомам, когда после бомбежки один остался, сестру и маму потеряв под Киевом, — меня от себя только на свадьбе оторвал, да и то еле руку у него отняла и жениху протянула, до того папа переживал…
Ну вот, все вкалывали, даже старшая моя бебиситерствовала, а что, это тут в порядке вещей, даже у пуэрториканцев, мы у них в районе жили, потому что жилье почти бесплатно досталось, мой начальник с основной работы помог, — не сразу, сначала присмотрелся к нам с мужем, потом с папой познакомился, тот ему разводку труб по всему дому переделал, — вот тогда уже…
Да нет, это еще не та самая история, чего тут особенного: ну, устроились, ну, не голодали, так тут никто и не голодает, даже не работая, — такого в моих вырезках не писали…
А дальше все как-то пролетело, — месяц, другой, третий — и уже Новый год, оказалось, через неделю. А у папы насчет Нового года один бзик — должна быть елка! Втемяшил себе в голову, что если елки нет, то в этом году ему помирать, — вот и… Ты же знаешь, мужики мнительные, чуть что — начинают хвататься за разные места и вдаль смотреть, с придыханием сообщая «последнюю волю», — вот и папа такой у нас. Да нет, он тоже не просто так, конечно, это, еще когда мама жива была, у него случилось: в тот, последний ее год они без елки оказались, в санатории отмечали, — вот после этого он и…
Да нет, это я просто объясняю, иначе не поймешь предыстории.
И вот настает наш первый Новый год в этом самом «Большом яблоке», вернее, день или два до сочельника их, вокруг суета, во всех магазинах елки светятся, рождественские распродажи, которые нам не по карману, — а у нас дома шаром покати, все выплаты слопали и расходы на всякое обязательное; ты не представляешь, сколько там перед Новым годом счетов приходит, только успевай расплачиваться. Да еще и муж заболел, а страховки не хватило. А папа при этом все надеялся, что с елкой получится, а в конце уж и надеяться перестал, только заплакал, когда понял, да повторял: «Лю… Лю…» Это он меня так называл, еще с малолетства, от Вали, Валюши, — и сестру его так звали, и бабушку его, традиция такая. Ну вот, плачет, не навзрыд, конечно, а как старые люди плачут, без слез, — и у меня аж внутри что-то перевернулось: он же верит, что все, последний год его, раз елки нет. Ну и ребятишкам непривычно — мы двадцатого обычно наряжали все вместе, а тут уже два дня после прошло, а у нас даже никаких разговоров на этот счет.
И тут папа мне говорит, я даже не ожидала от него, — давай, говорит, елочку унесем, — и смотрит на меня, не мигая. И я понимаю, что он предлагает: тут у нас елки многие во дворах держат, до сочельника, — вот про них он и говорил… унести. Тут я и сама уже заплакала: дожили, называется, родной отец красть предлагает, — а другого выхода-то и нет. И я пошла с ним, а что делать — не пошла бы, он и сам отправился бы, да мало ли что случилось бы… Да нет, сейчас-то я знаю, что елки эти народ выбрасывает уже двадцать шестого, чтобы место в доме не занимали. И в магазинах их, бывает, раздают, и в организациях благотворительных, — но мы же тогда не знали, вот и…
И вот мы кварталов шесть прошли, там приличный район начинался, не чета нашим латинским кварталам, тут люди традиции блюли, и можно было… унести, если повезет. А на пути у нас большой торговый центр стоит — мы и решили через него пройти, чтобы не обходить, заодно и погреться. А у центра, не на главной дорожке, чуть сбоку, старушка сидит на раскладном стульчике с каким-то котелком в руках и маленькой елочкой в здоровенном горшке, к стульчику прислоненном. То ли нищая, то ли кто, — мы тогда и не разбирались, не знали, что в праздничные дни добровольцы собирают для благотворительных организаций пожертвования. А еще, я помню, меня удивило, что старушка та совсем уж древняя, — а зубы все целые, судя по улыбке. Сейчас-то я привыкла, что зубы тут — первое дело, а тогда меня это очень удивило.
Старушка эта нам что-то сказала с улыбкой, насчет пожертвований. А папа мой человек вежливый, он перед ней на ломаном английском извиняться стал, что какие уж тут пожертвования, ни цента нет, на елку не хватает, хоть чужую уноси. Сдал нас, в общем, прилюдно сдал. А старушка еще больше разулыбалась, руками всплеснула да и наклонила в нашу сторону ту кадку с елочкой: забирайте, мол, для хороших людей не жалко, — так и сказала, на чистом русском, вернее, с сильным акцентом, но довольно разборчиво. И тут суета началась, я разревелась снова, а папа стал по карманам хлопать и что-то той старушке предлагать, но что он мог предложить — карточку с телефоном соседей, у нас-то телефона не было, а в карточке про его сантехнические умения написано и тому подобное, тут все так делают, никто от руки записывать телефон не будет, визитки нужны…
Да нет, и это еще не совсем та история, хотя ну да, сбылась у нас мечта с елочкой, сбылась, мы часа два эту кадку до дома перли, — зато настоящая, даже пахла чем-то хвойным, хоть и не совсем как там, дома. А на следующий день, прямо с утра, папе позвонила та старушка — прорвало там что-то у нее, а тут в Рождество и в его канун никого не допросишься поработать, совсем как у нас… у вас. А если допросишься-дозвонишься, то такие деньги с тебя слупят, что год до следующего кануна икаться будет. Папа поехал помочь, конечно, — да и рядом тут было, три остановки, старушка даже сказала, что дорогу оплатит, тут так принято, когда тебе помогают. И вот мы сидим, папу ждем, а его все нет и нет, а потом звонок соседям — и у меня все похолодело внутри: папе плохо, я у него записана в контактах, его увезли в больницу, что-то с сердцем, подробности позже, тут у врачей не принято незнакомому человеку, пусть даже и родственнику, сообщать детали по телефону.
Ну вот, приезжаю я в больницу, а там скандал: оказывается, им обоим плохо стало, папе и той самой старушке, сначала у нее сердце сбоило, а когда за ней приехали, то он ее руку не выпускал, уж не знаю, как его «скорая» с собой взяла, тут это категорически запрещено; а когда привезли, тут и он не выдержал. И теперь их не могут положить в разные палаты, потому что он ее руку не выпускает и что-то, мне врач сказал, повторяет по-русски и плачет.
Когда я вошла, ему уже полегче было, она тоже улыбалась, вернее, старалась улыбаться, да все по руке его гладила, пока он ей говорил: «Лю… Лю…» Ну, тут я и поняла, хоть и не сразу поверила, потому что так не бывает, — сестра это, та самая потерявшаяся сестра, в честь которой меня назвали.
Ты меня извини, я отключусь сейчас, — не могу спокойно вспоминать эту историю, каждый раз плачу, даже на телевидение отказалась идти, они там хотели показать, что все в жизни бывает, а я — не могу, слезы лить начинаю. Папа скоро должен прийти, увидит меня с красными глазами, спросит: «Лю, ты чего, опять плачешь? А кто будет елку наряжать, подарки заворачивать, — тетя твоя сегодня жаловалась, что на распродаже локтем стукнулась о дверь, так что на нас не рассчитывай…»
А я как вспомню про тетю Лю, так снова в слезы, так ни разу и не записала ту историю, хоть и на телевидении предлагали, и младшая просила для школы. Кулинарный конкурс у них там, рождественские сказки и истории, с песнями, гимнами и пряничными домиками. Только наша история, учительница сказала, все равно бы не подошла, — у нас про пряничный домик ничего нету, а сама я только торт «Наполеон» умею печь, да и то — пересушиваю…


Изюм

Она сидит у соседнего подъезда почти каждый день — если нет морозов. Я живу тут давно, еще с девяностых, — она уже тогда была очень старой, а теперь...
Тогда, лет пятнадцать назад, она рассказывала мне о детях — почему они с мужем сначала не могли, а потом не хотели их. Муж у нее был очень крупным военным специалистом, что-то проектировал и строил, мотался по всей стране. На достойную жизнь им хватало, а работала она исключительно для собственного удовольствия и самореализации — в театре. Никаких зайчиков и белочек, только классический репертуар — она могла выбирать, гонорар ее не интересовал, а о таланте было известно всем главрежам.
Из театра она ушла только после проблем с глазами — перестала видеть сцену. Это было уже после того, как умер муж, — боль она пережила, но сцена ее спасала от...
Я тогда перебил и спросил: «...от одиночества?»
Она обиделась, торопливо достала фотографии, начала показывать, где они с мужем были, какие люди их встречали, что творилось, когда...
— А если бы были дети, — она театрально поджала губы, — что из этого бы состоялось, какие поездки, какие спектакли, какие проводы и встречи?..
Я не возразил. Я тогда спешил домой — на встречу женатых друзей, давно обзаведшихся детьми. Теперь они могли выбраться ко мне, единственному холостяку в компании, только в пятницу вечером, а выходные посвящали семье. Все жаловались, что в субботу не поспать с похмелья — непременно придет чадо и потребует мультиков.
Получалось, что бывшая актриса была права. Но я ничего не сказал ей об этом, помог оформить бумаги покойного мужа — из-за слабого зрения она перестала писать и понимать написанное. В качестве благодарности она насыпала мне небольшой холщовый мешочек сухого изюма — бухарского, он с годами становится только вкуснее, — «знаешь кто мне его подарил!».
С тех пор мы просто здоровались. Она купила себе очки с огромными стеклами и на улице всегда узнавала меня. Раза три-четыре в год она с одним и тем же выражением говорила, кивая на мою Сашку:
— Расте-о-от...
Я деревянно улыбался, тоже кивал и шел дальше, а она провожала нас взглядом.
Этой зимой она почти не выходила из дома — морозы стоят с начала декабря. Но когда светило солнце и не было ветра, она снова вставала у подъезда и снова каждый раз здоровалась со мной, а как-то вечером даже подозвала Сашку и отсыпала с ладошки что-то желтовато-коричневое, оказавшееся тем самым изюмом. Сашка недовольно сказала, что ладошка у бабушки очень сухая. «Но очень-очень теплая!»
Однажды, уже после старого Нового года, когда я пробегал мимо подъезда, та старушка, которую я не видел с декабря, вдруг попросила зайти ненадолго, очень надо, есть одно дело. Делом оказалось написание письма младшему брату хозяйки, в Казань. На мое недоумение, — если такая срочность, почему бы не позвонить, — она ничего не сказала, только продолжала диктовать про погоду, болезни, цены, снова погоду и вредного электрика, который не может починить «почти новый плафон в коридоре». Странички для письма, мне было наказано, я должен был использовать экономно и оторвать лишнее, незаполненное, если останется.
В конце письма она подалась вперед и стала, подбирая слова, рассказывать через меня брату, что квартира совсем как новая, и если Лидочка с детьми хочет приехать погостить, то она бы не возражала, — «не так, как тогда», попросила она выделить в конце, — и замолчала, пока я по привычке выискивал ошибки в написанном.
Когда я наконец закончил и обернулся, оказалось, что она тихо-тихо плачет, совсем без слез, как плачут очень старые люди, только промокая мнимую влагу и сморщив еще более сморщенное лицо. Я хотел сказать что-то успокаивающее, но она сняла колпачок с ручки, зажала ее между средним и безымянным пальцем, — «как курица лапой», говорили нам в школе про такую манеру письма, — и крупно вывела на весь внутренний двухстраничный разворот: «ЛЕША Я ОЧЕНЬ ПРОШУ Я ОЧЕНЬ ПРОШУ ЛЕША ПУСТЬ ПРИЕЗЖАЮТ», — без всяких знаков препинания.
Конверт она пыталась надписать сама, но не смогла, это сделал я, почти убегавший, когда она мне сунула на пороге мешочек с чем-то сыпучим. Кажется, я слишком громко хлопнул дверью, но уже неловко было возвращаться и извиняться.
Теперь она стоит у подъезда в 11:30 каждый день, даже в морозы. В это время приходит почтальон — но пока что ей ничего нет. Зато сама собой после моего ухода загорелась лампочка в том плафоне над дверью, говорит она, стоя боком ко мне и боясь пропустить почтальона.
А изюм мы с Сашкой хотели замочить и высыпать в коржик, но не успели, сгрызли так. Оказывается, бухарский — он и правда с годами становится только вкуснее.


Правило

Таксист выглянул из окошка «тойоты» с неожиданным предложением:
— Садись, братишка, я с цветами бесплатно вожу, правило у меня такое. Садись рядом, веселее будет!
Едем; пробки, гудеж вокруг, все психуют, — водила не унывает:
— Я знаешь с чего так делаю, — ну, с цветами-то? Я ж однажды чуть не замерз насмерть, маме тюльпаны вез в Братск, у нас тогда совсем плохо с тюльпанами было, одни гвоздики, ну... А Братск наш, он же не город, там поселки вокруг: Падуны, Гидростроитель…
— …Энергетик, Братское Море, — подхватываю.
— Бывал, что ли? — удивляется.
— Бывал. Голодал там у вас, только не лечебно. Подыхал с голоду, пока одну фишку не придумал с больничкой…
— Да, про лечебное голодание не тебе рассказывать, — хмыкает, бросая на меня взгляд. — Ну вот, — далеко, в общем, добираться с вокзала. А братка меня не встретил, стуканул у него движок, что ли, — вот и остался я в штиблетах на рыбьем меху на перроне. А вокзал, — ну, знаешь, наверное, — на ночь закрывается. И я пешочком, как в песне: по шпалам, млять, по шпалам, млять, по шпалам. Да нет, не чалился сам. Это у нас во дворе братки пели… Ну вот, а идти — пиздисят кэмэ и кирдык с присвистом. Морозяка стоит, да еще и ветерок поддувает, а я бреду и понимаю уже, что хана мне. Вокзальная машина, что везла ихних, мимо сквозанула, будто и не видела — и никого.
И тут выскакивает из-за поворота волжана, разворачивается лихо, — там хачик сидит, улыбится. Садись, говорит, куда тебе. А у меня — вот ни копелюшечки, я ж молодой был, дураковатый да похмельный, — все спустил еще под Ачинском, ввязался в игру, ну да это другой разговор. А хачик говорит, мол, ты не бзди, так довезу. А как — «так», — когда и бензин в дефиците был, и стоил — будь здоров. Но что делать — еду… Так и привез он меня, да еще и носки по дороге заставил надеть — колючие, вонючие, но те-о-оплыи-и-и! И чаем из термоса напоил, — знаешь, металлический такой, из зенитных гильз на аэродромах делали. Во-о-от…
Ну и все, довез, заставил переобуться в домашнее, сказал, чтобы согрели меня с дороги, в волжане-то не курорт был; носки вонючие забрал — и уехал, даже от пирожков праздничных отказался, — некогда, говорит… Ну и что дальше-то, — сидим за столом, маму чествуем, все собрались, со школы ее, с института, крестная с племяшами, братка мой, сеструха с Экибастуза — да все, юбилей-то не каждый день, когда еще соберемся. И тут сигналят у калитки, и в двери кто-то колотит: дивчина с ребятенком на руках, дрожит вся. Пока усадили, пока накормили — выяснили: ехала к родителям бывшего мужа, да перепутала станции — говорю ж, там у нас без бутылки не разберешься, где Братск, а где еще не Братск. Ну и подвез ее какой-то, не поверишь, хачик, — до места утром доберешься, говорит, там сейчас не проехать, дорогу не чистили, — а сейчас согрейся у людей хороших, пирожков поешь, ребенка уложи.

Водила закрутил головой, будто чего-то стряхивая, зашарил под сиденьем, вытащил чуть надорванную сигаретную пачку, не глядя бросил в рот кем-то уже пожеванную сигарету, причмокнул всухую, без огня, стал метать ее из одного уголка рта в другой, продолжая причмокивать. Увидел, что я пялюсь, пожал плечами:
— Бросаю, моя заставляет, — хочу, говорит, чтобы папа примером был, старший-то уже ого-го какой вымахал, а не курит, даже тайком, да и за младших не хотелось бы переживать, пусть лучше спортом занимаются, чем смолить. Да я и не против, мне ж еще их всех поднимать, уму-разуму учить. Григория-то я через два года после той встречи усыновил, а остальных мы настрогали уже тут, в Новосибирске, во-от… Тут-то я сразу в такси устроился, так с первого дня и вожу теперь забесплатно — тех, что с ребенками, и тех, что с букетом. Правило у меня такое — хоть на работе и смеются, конечно. Штрафовали меня даже, а я ни в какую, — мое дело, план я всегда сдам, а в душу не лезьте.
Сигарета переломилась, прилипнув к губе, он ее ловко выплюнул в окошко, цыкнул зубом и немного хвастливо добавил:
— Жизнь, конечно, у меня нескучная была. Вот рассказать какому писателю, — повесть сделает. Или — роман! Да где они, писатели эти, им простая жизнь неинтересна, они балыки жрут и про вампиров пишут, — скажи?..
Я откладываю газетный сверток с букетом на заднее сиденье, достаю блокнот с дареным «паркером», устраиваюсь поудобнее в кресле, поворачиваюсь к водителю и, улыбаясь, говорю:
— Ну, рассказывай, братишка…


Глупенькая

Не помню, кто ее ко мне привел и по какому поводу. Помню только, что была универовская компания, пили «ерша» — пиво с водкой в вольных пропорциях. Она не стала пить сомнительную смесь, попросила, утвердительно тряхнув косичками, водки; ей хватило трех стопок, чтобы перестать стесняться и надоесть всем присутствующим своими бестолковыми замечаниями в дискуссии о многомерности Вселенной, — с ее неоконченным и не слишком котирующимся тогда педовским образованием: в университете всегда снобистски относились к остальным вузам города. Потом, когда она вышла на кухню, кто-то, поджав губы и изобразив одну извилину в голове, с усмешкой шепнул:
— Глупенькая…
Это же сказали ей самой, когда захотела остаться:
— Глупенькая, он не любит, когда остаются. Не высыпается он, видишь ли. Бзик у него на этом, — смеясь объясняла ей одна из когда-то уже гостевавших тут дам.
Она глупо и пьяно улыбалась, повиснув на моем плече, и ничего не отвечала, дожидаясь, когда все уйдут, а когда закрылась входная дверь, шагнула к дивану и улеглась на него, свернувшись калачиком и пробормотав, что это у нее в первый раз. Про первый раз она повторила, когда я укрыл ее пледом — отопление уже выключили, но ночи оставались холодными.
Наутро посуда оказалась вымыта, она сидела на кухне и читала невесть откуда взявшийся гороскоп, обрадовавшись моей заспанной физиономии и спрашивая, какой у меня знак: идиотский вопрос, терпеть не могу гороскопы — еще один мой бзик. На плите стояло блюдо со свежими оладьями — ноздреватыми и пахучими, как у бабушки.
Но «первый раз» у нас все же был, только позже, в начале лета. Были и следующие. Она приходила утром, будила меня стуком в дверь, зная, что я отключаю звонок и что не терплю утренних побудок. Мы шли в магазин, она кричала мне: «Смотри, смотри, а разве бывает такая страна — Чина?!», мы набирали каких-то вкусностей, попеременно готовили их, а потом болтали — под водку с грейпфрутовым соком меня начинало нести на разные темы, мне нравилось, что она восторженно выслушивала любые мои бредни и фантазии, не понимая, наверное, и половины из них.
Не понимала она и того, почему мы никогда не ходим в гости к моим друзьям. А я не мог ей признаться, что стесняюсь ее: полуоткрытого восторженного рта, неуместных среди той моей компании вопросов, ее восторгов от собственной альма-матер — на фоне людей, облеченных степенями и регалиями. Потому я сказал, что не люблю обилия людей рядом, мне хватает ее одной, — и она мне поверила.
Поверила она и в тот день, когда я сообщил, что уезжаю — далеко и надолго. Она мне что-то говорила про знаки зодиака и про то, что у меня впереди время начинаний, так и написано в моем гороскопе, — а на прощанье подарила две маленьких фигурки из набора елочных украшений, собачку и кошечку. Фигурки были белого цвета, потому после раскрашивания фломастером у нее вышла кошечка-девочка с сережками и почему-то косичками и собака-мальчик — в модной шляпе и брюках-клеш. Она сказала, что желает мне двух детишек и много счастья — как и себе.
На следующий день я уехал за будущей благоверной, через полгода у нас была свадьба, а через несколько лет родилась дочь — и я окончательно позабыл о том, что было «до того».

Она нашла меня сама, встретив кого-то из общих знакомых. «Привет, — написала она, — а почему у тебя в профиле не стоит статус и знак зодиака?»
Потом она показывала фотографии и рассказывала о себе и детях. Их двое, погодки, старшая девочка, но в институт первым поступил мальчик. Мне показалось, что это как-то рановато — прошло не так много лет после нашего расставания. Оказалось, ее дети перешагнули через несколько классов, мальчик сумел сдать экстерном больше, чем девочка:
— Из-за этого он называет сестренку глупенькой, — смеется она.
Оба раза после родов ей говорили, что она дура, — как она сама поднимет ребенка, при сбежавших папашах и отсутствии бабушек-дедушек. Смогла — устроилась в детсад, шила дома, потом работала в школе, рядом с детьми, добилась принятия их, экстерном сданных, школьных экзаменов. Занималась, занималась, занималась… Мальчик пошел в универ, гуманитарий, получил грант. Девочка мечтает о медицине, сейчас у нее практика. Летом на пляже кому-то стало плохо, человек задыхался — дочка спасла умирающего. «Как в кино, представляешь: что-то проткнула в горле — и он задышал!» — написала мне она, хвалясь своим чадом.
— А я, глупенькая, думала, что это не ее, — медицина и прочее, — думала, что страшно это и не для девочки. Ну а теперь — представляешь, как мне повезло: и философ в семье, и доктор, — и поговорить с кем есть, и здоровье поправить!..

Вечером мы с дочкой перекладываем дома старые елочные игрушки, убирая гирлянду до следующего года. Среди давно неиспользуемых игрушек Сашка обнаруживает поблекшие фигурки собаки и кошки из старого елочного набора.
— Пап, а это у нас откуда? Мама говорит, что это не она покупала…
— Это мне подарила одна глупенькая девочка с косичками, Саш, — отвечаю я.
И сам глупо улыбаюсь.


Коррида

Она психолог. Или психотерапевт, — я их постоянно путаю и называю дармоедами, поддразнивая ее.
Я ей рассказываю про Марка Твена — по его словам, психотерапевтами становятся те, кто не может потушить пожар в собственной голове. Она гневается и доказывает мне «в триста пятнадцатый раз», что во времена Твена не было психотерапевтов. Мне кажется, что она ошибается, — но цитату я и правда придумал сам.
Когда она так сердится, я нарочно злю ее еще больше, спрашивая, проходит ли она терапию у коллег, — я видел в «Клане Сопрано», так положено. Она говорит, что сериалы и жизнь сильно отличаются даже в Америке, там все достаточно заформализовано: сеанс «по-дружески» отмечается, но проводился ли — поди проверь. У нас с этим «исцели себя сам» еще чуднее. Подробности она не рассказывает.
Зато она любит рассказывать мне о себе и сыне. И о своих мужчинах. Наверное, это у нее вместо тех сеансов.
Про сына все просто — скоро в школу, крепыш, умница. В прошлый раз Ромка сообщил мне, почему в слове «корректор» три буквы «р», а в слове «коррида» — четыре. Очень убедительно.
С недавних пор у него появились тайны. Скрывать их он еще не умеет, но это настоящие тайны. Например, та история с обидевшим его мальчиком из детсадовской группы. Обидчик, похоже, не очень адекватен, и его просто надо приструнить, но Ромка отказывается признаваться в том маме. В среде семилеток не котируются заступающиеся мамы, на разборки следует приводить папу.
Папу Ромка никогда не видел, как больше не видела его и Ромкина мама сразу же после сообщения о своей беременности. Ничего, справились, родители помогли, а там уж и с работой все стало понятнее, клиенты начали ее рекомендовать, теперь даже есть очередь из желающих попасть к ней на терапию.
Впрочем «ничего, справились» — это мамины слова. Ромка так не считает — без папы плохо. Потому он внимательно рассматривает маминых гостей и старается себя вести хорошо, даже не капризничает, когда его укладывают пораньше. Во второй раз гости обычно приносят в подарок что-нибудь пластмассовое и яркое — недорогой китайский грузовик или меч. У Ромки уже три меча и два грузовика. Было бы больше, но у мамы тяжелая работа, и она не очень любит ночующих гостей.
Последний гость принес электронный набор для проверки правописания. Составляешь из кубиков слово, а на дисплее тебе показывают — правильно ли написал и какие тут проверочные действия можно предпринять. Ромка поначалу даже сердился на эту игрушку, потому что в слове «коррида» оказалось слишком мало букв «р», но сейчас уже привык.
А потом у Ромки появились самые настоящие шпоры, позвякивающие при каждом шаге, — такие, наверное, бывают только у ковбоев и тореадоров. Это тоже подарил тот гость и пообещал, что они еще сходят в парк, где учат кататься на лошадях. А пока Ромка тренируется ходить со шпорами, важно расставляя ноги.
А однажды мама пришла за ним сразу после сончаса не одна, а с тем дарителем — и все, даже обидчик, видели, что у них в семье теперь тоже есть папа. Только у него своя квартира и он никогда не остается на ночь, потому Ромка не может сказать ему утром картавое «пр-р-ривет» и шлепнуть по ладони, как это делают все мужчины.
А Ромкина мама в который раз отвечает на мои вопросы о новом поклоннике, что он добрый и нежный с ней, внимательный и умеет слушать, а еще он щедрый и любит ее сына, Ромке с ним хорошо, это самое важное.
Я снова что-то нужу про любовь и про то, что она чувствует к нему, а она повторяет слово в слово только что произнесенное про доброту и щедрость, про внимательность и его любовь к сыну, а потом, словно убеждая себя, выделяет последнее: «Ромке с ним хорошо».
Эту фразу она говорит раз, другой, третий, пока я наконец не понимаю, что она плачет и повторяет ее снова и снова, уже беззвучно, потому слышно, как в детской раздается какой-то знакомый звук, пугливо затихая на время, а потом за дверью снова начинает что-то ритмично позвякивать на каждый шаг.


Начинка

— …А свекровка у меня знаете, что добавляет в блины? — Наташка делает страшные глаза и отставляет стакан с вермутом. — Известку! Честное слово, если бы сама не увидела — не поверила бы! Ну, не абы какую и не со стены шкрябает, а с тазика специального, но все равно. И ведь поднимаются, как на соде, и получаются вку-усные, ничего не скажешь.
Лиза с Мариткой ахают — свекровка у Наташки чудная и без того, с двумя высшими в деревне сидит, курей кормит, но чтобы известку в блины…
Блины — это сегодняшняя тема девичника. В прошлый раз делали пельмешки с разными начинками — Наташка и там что-то от свекровки принесла, ахали не меньше. Лизка сомневалась, что это будет полезно для здоровья, но они все равно попробовали — получилось интересно. Лизка у них медик — ну, не врач, конечно, без образования, только курсы, но ей предлагали… Да не получилось — пришлось переезжать в другой гарнизон, а там стало не до учебы, с дочкой сидела, какие уж тут институты.
Дочки у всех троих — сейчас они в большой комнате играются на стареньком Маринкином компьютере в новую игру — в том квесте нужно на заданную сумму купить для героев разные красивости и модно приодеть их. Игра на английском, но Наташкина дочка переводит для остальных — мама с ней занимается языком с четырех лет.
Лизка сегодня пробует делать блины на воде и бананах. Совсем без молока, бананы в блендер — все остальное как обычно. Бананы лучше перезрелые, залежалые. У Маринки они залеживаются, у училки Наташки и у медсестры Лизки — никогда. Не по средствам им фрукты перезрелыми оставлять и выбрасывать. Маринка тоже не на свои шикует — у нее свекровка, с ней повезло — она с санэпидемнадзора, полные сетки несет внучке с невесткой, да и деньгами помогает. Так что собираются обычно у Маринки — продукты с нее, рецепты — Лизки и Наташки.
Вермут допит, он у них вроде аперитива и не считается за алкоголь. За стол садятся уже под запотевший графинчик с водкой и готовые блины с начинкой.
Сначала пробуют Наташкину начинку — такую делают в Прибалтике: в блин на очень жирную сметану кладется красная икра. Получается необычно и вкусно. Икра, конечно, от Маринкиной свекрови, а сметана — та из деревни, от свекрови Наташкиной. Сметана в холодильнике уже застыла, потому мажется, как масло.
Под первую начинку выпили по стопочке, посидели немного, стали пробовать вторую. Ее делала Лизка — в свой сладковатый банановый блин положила сильно, почти до черноты, обжаренную, мелко наструганную соломку из свиной рульки, пережаренный красный лук, стручки зеленой фасоли и чуть капнула соевым соусом — не Маринкиным, дорогим и «настоящим», а самым обычным, с рынка, за двадцать рублей бутылочка. Выпили по второй, закусили получившимся блином — тоже вкусно и непривычно — сладкое с соленым.
Посидели еще, поговорили, расслабились — хоть вермут и разбавляли яблочным соком, но градус на градус дал о себе знать.
К третьей начинку не готовили, закусывать под нее у них не принято. Как и чокаться.
Махнули третью, посидели, посмотрели друг на друга, выдохнули, взяли скулы в ладошки, помолчали.
После третьей они стараются не плакать, а если и заплачут — то чтобы потом быстро высушить слезы, пока не увидели дочки. Не всегда получается сдержаться, и тогда они судорожно сжимают руки друг друга и, всхлипывая, повторяют: «Ладно… ладно… не будем, девочки…» Последние встречи без слез, увы, не обходятся.
Ведь это они для военкомата — лейтенантские вдовы, «знали, за кого выходили».
А на самом деле — просто девочки.
А у Маринки-то муж вообще — капитан.
Был.


Колокольчики

— Фонарь — прямо в глаза, — он поморщился, дотянулся ногой до тяжелой шторы, удачно поддел ее и одним движением сдвинул немного к середине.
— Все равно ткань просвечивает. Тут какой этаж, — забыл, — второй, третий? Раньше фонари повыше на столбы лепили, я по такому наверх на спор забирался — без помощи и краг, ну.
А еще — по балконам. Ну, это в общаге, не просто так, а доказать чтобы. Молодой был, горячий — на пятый за ней лез, представляешь? «А она от меня — на девятый!» Да нет, это из капустника тогдашнего, шутка такая. Хотя она с четвертого на шестой однажды перебралась. Неспроста, конечно, — перебрала, вот и перебралась. Мы с ней тогда крупно поругались, враздрыг, вот и...
Да нет, не первый раз уже, конечно, — и до того было, и после. А в тот раз она наверх — ну и я за ней. Там перемычка была сгнившая, на ней повис, одной рукой держался — думал, все, на козырек прыгать, а там... Обошлось. Она кричать давай, потом целовать — ну, кино натуральное, что за истеричка. Потом в душе трахались в кровь. Нет, правда-правда в кровь — у меня на кисти, возле вены, ямка осталась — с тех еще пор шрам, ну. Не знаю, как полоснула, — я сам ей тогда чуть мочку не откусил, так меня тащило. Шторку в душе сорвали, дверь чуть не выломали — в блоке семейные были, так жена с нас шторку стрясла, муж дверь починил, а нам ничего не сказал, только та-а-ак на мою зыркал, что ты... Завидовал, что ли.
У них дите было совсем малое, так муженьку несладко приходилось, думаю, не до расслабухи, вечно укачивали-убаюкивали свое чадо, через стенку слышен был рев. Только «веговским» приемником и укладывали — чего-то там подкурочили, и будильник на приемнике выдавал звон вроде шарманки — вот под него ребенок и засыпал, под звук тот. А звук такой, знаешь, я все думал, на что похоже. Потом уж понял — на свадебные колокольчики. Ну, эти вот, тинь-дилинь-дилинь. Да откуда тебе знать, это ж раньше так делали, у нас это вообще традицией было. Вот как моя на меня начала странно смотреть — я и понял, что все, колокольчики дилинчат. А мне оно зачем — я молодой, у меня еще аспирантура и стажировка светят, да не простые, а по особому выбору. А она эти бабские: «А вот как ты думаешь, если первая будет девочка, то...»
В общем, свинтил я от этих разговоров — и не пожалел. Стажировка-то была хоть и блатная, но пахали всерьез, я ночей не спал, лабал свою тему. А если бы у меня тут дите распевалось — то какой бы с меня поутру был толк, скажи, ну?..
Без истерики у нее не обошлось, конечно, — да мне и наплевать было, не маленькая. Я бы и потом был не прочь пересечься, да она сама пропала.
Нет, потом мы как-то и не... Хотя нет, однажды объявилась — не запылилась. Вдруг звонит, голосом почти незнакомым — прокурила, что ли, связки; курево всегда ненавидел, только б… и курят, это мне еще батя говорил, он мать однажды оттаскал за пачку, мы еще маленькие были, таскал и нам показывал — плохо, мол, нельзя так...
Ну вот, позвонила она и чуть не плачет — сына не с кем оставить, в садике карантин, в школу еще не ходит, шесть лет, а тут то ли мать у нее в госпиталь занесло с инсультом, то ли машиной мою несостоявшуюся тещу шибануло, не помню уже. В общем, ей там на сутки-двое надо было остаться, а пацана некуда девать. Я ей говорю, — ты че, мол, сдурела. Почти семь лет не появляешься, а потом мне своих соплежуев подсовываешь?! Папашке, говорю, его сдай — или от тебя и папашка сбег, от истерички курощупной?
А она в ответ сказать ничего не может, только захлебывается там — в истерике, поди, — и только повторяет: да знаешь ли ты, мол, да знаешь что, да знаешь...
Так ничего толком и не сказала, а я трубку положил. И все — отрезало. Телефон, конечно, поменял, но с тех пор вообще истеричек не переношу, люблю, когда у женщины все четко и ясно, никаких неожиданностей и истерик. Вот еще была одна, я тебе про нее не рассказывал, так она...

На тумбочке тихо брякнул крошечный телефон. Она потянулась за ним, и в это время трижды стукнули в дверь — негромко, но настойчиво. Мужской голос за дверью спросил:
— Продлевать — будете?
Она повернулась к нему, дожидаясь ответа. Будильник на телефоне зазвонил громче и настойчивее, с переливами и полифонией.
Если прислушаться, то на общем фоне можно было расслышать звук колокольчиков.
Но он их не слышал.


Петрушка

В девяностом, что ли... Или в девяносто первом.
В этих годах, в общем.
В столице я был по делам тогда, ну и хватанул где-то пиво вкусное. Не помню, как называется, но знатоки за ним гонялись специально по всему городу. «Хамовны» или «Хамовники», кажется. Не чета нашему «Российскому» или «Жигулям». А другого у нас и не было. А тут — столица же! Ну, в общем, я и хапнул.
А все хапали по ящику, не меньше. Но и не больше — больше в одни руки не давали.
Где-то в начале Арбата покупал, прямо на улицу выгруженное — тогда это в порядке вещей было. Или в конце Арбата, — не знаю, я ж не столичный.
Ну и пру я этот ящик в сетках-авоськах. Кто постарше — тот еще помнит эти сетки. Они ж нервущиеся, полное ведро выдержат, хоть с гудроном. А тут — две сетки; так что ящик распихал, пру. Лето, жара, останавливаюсь каждые пятьдесят метров, пот вытираю.
А там музыканты — на Арбате-то. Веселые — поют, орут, бренчат.
Остановился посмотреть да и заслушался одних.
Девочка на скрипке играет, мальчик на ударных, а еще один мальчик — надел на руки всяких Петрушек и зверушек — и детей развлекает, бегает по кругу. А те смотрят, хохочут.
А он и через голову кувыркнется, и чревовещанием, и на гитаре потом своим подыграет, и девочку-скрипачку чмокнет, приободрит.
Долго так играли. Потом устали они, видать. А у него, смотрю, аж голова закружилась — на жаре-то.
Народ разошелся, только я один и стою, пиво пью. Тогда же можно было.
Ну и разговорились чего-то, а тут пиво нагревается... Поделился, конечно, раздербанили ящик, от души наболтались.
Девочка с гитаристом куда-то убежали — в музыкалку, что ли, — а мы с «петрушкой» к стенке привалились да и попиваем. Бомжи, конечно, поджидают, но тогда такого не было, чтобы в очередь за бутылкой.
А мы про музыку, про книги, про душу, про мечты…
Он говорит:
— Хочу студию свою открыть, чтобы самому практиковаться, да и других научить музыке. А деньги — на бесплатные концерты для детей тратить, на помощь брошенным да больным. Знаешь как музыка, бывает, лечит. Если бы бизнес какой-нибудь был, который прокормиться позволял, — я бы с Аленкой и Костей ходил по больницам, малышам концерты давал. Может, и получится — меня сейчас один знакомый зовет, из этих, комсомолят, из райкома, — они дело затеяли с компьютерами какими-то, кажется, ну и я там свой кусочек получу. И на музыку хватит, и на все остальное...
Интересный парень, в общем. Некрасивый, но яркий, блескучий, от него уверенностью в будущем пахло, — иначе и не скажешь.
Потом он куда-то сбегал, принес поесть и еще чего-то на запив.
Дотемна просидели. Договорились, что я в следующий приезд забегу на Арбат — он всегда с ребятами, а ежели что — у других музыкантов спрошу, они тут все как одна семья. А так получилось, у меня это была последняя поездка в Москву. Потом — как отрезало.
Я вспоминал про парня этого — интересно же, смог ли все сделать, что хотел.
Ну и сижу однажды, в экран монитора пялюсь, новости почитываю — а там про ай-пи-о, про какие-то мудреные продажи и топ-менеджмент. И вдруг вижу морду знакомую. Некрасивый такой, чуть полысевший, но в глазах — уверенность.
Точно — он.
Генеральный, владелец, еще там чего-то.
Видать, получилось тогда с райкомом.
Я на радостях-то возьми и напиши на адрес той компании, с просьбой передать главному. Узнал, мол, вспомнил, восхищен. Как, спрашиваю, с музыкой, как с детьми — есть ли свои да помогаешь ли кому, как хотел. А то, говорю, у меня тут есть один маленький проект, детишкам требуется разное, но на все у нас не хватает — им бы хоть подержанное что-нибудь или списанное.
И вообще, пишу, рад, что у тебя все так сложилось.
На следующий день ответ приходит, с другого адреса — с личного, что ли.
Не помню, пишет, извините, спасибо за поздравления.
И «благотворительный бюджет нашей компании на этот год полностью сверстан».
Ну, не помнит и не помнит, что уж теперь. Я вон даже название пива уже забыл.
А у него — бюджет, менеджмент, ай-пи-о. Голова же закружится.
Да и мало ли какая петрушка из этого выйдет.
Так что я не в обиде.