Чертова дюжина писательниц, каждая в меру отпущенного ей количества рассказов в сборнике «Девять дней в июле», составленном Наринэ Абгарян, сказала своё слово современному миру. Большинство единотомных «сестёр по перу» объединяет, по словам составителя, лиризм и ирония «доброй прозы». С присущей каждому автору остротой запечатления и «неунывающим», несмотря ни на что, взглядом.
Итак, не в строгом порядке, Кира Стерлин с рассказом «Азбука для одного». Суровый, лаконичный стиль повествования, имеющий явные аналоги жанра современной дневниковой прозы: упомянутого в самом рассказе М. Фриша, ассоциативно — норвежца Т. Эсведала; менее ощутимы, но узнаваемы в рассказе тональности, близкие к дневникам Кафки и «Постороннему» А. Камю. Важно, однако, что для героя Киры Стерлин, отрезанного от мира стеной абсолютной тишины, рождается своя, печальная, «азбука для глухого джентльмена», в которой присутствуют далеко не все буквы, но каждая для отчуждённого сознания столь пронзительно ассоциативна, что рождает лишь очень значимые для него слова: ««А». Я сразу думаю про апельсин»; ««Б»». О Боге я не думаю совсем. Он обо мне, похоже, тоже. Боюсь — вот моё слово»; ««В» … похожа на слежавшийся валенок», «врать — это всё, что мне остаётся»; ««Ж» — женщины. Некоторые из них пахнут молоком, другие — шоколадом»… Кажется, в таком стиле можно писать и писать. Огромные экзистенциальные романы. «Дороги свободы» или «Дневник обольстителя». Но Кира в своей истории, которой совсем не обязательно начало: «Стена покрашена так ровно, что всё время хочется ткнуть её гвоздём или ключами», и где в той же мере конец — чисто гипотетический: «мы обязательно улыбнёмся друг другу», обходится едва десятком страниц. Где беззвучной, но точно сыгранной героической мелодией одиночества сказано довольно много.
Сказ Ларисы Бау, волей составителя стоящий первым и силком напрашивающийся на прочтенье, в разудалом смешении всех стилей и норм повествует про живого, а затем воскресшего Кота Мотоцикла, его хозяина Кузьмича, жену последнего — Клавку; про говорящего и думающего гуся и про лающего по-русски Шарика… Про индийского робкого слонёнка (не с чайной пачки) и прочая, прочая… И на вопрос «зачем это здесь?» у меня нет ответа.
Рассказики Натальи Волнистой слегка манерны, но местами изящны. Есть в них, конечно, прилипчивая «барочность», то есть излишества в украшении обыденных вещей и событий. К примеру, как можно сказать, что тощая дачная яблонька вдруг выдала однажды приличный урожай? А вот как: «Хилая яблонька неожиданно испытала пароксизм плодородия». О чём эти рассказики? — Лучше автора и не скажешь: «Одна девушка подозревала, что все мужики — козлы. Ей об этом говорила мама и Интернет. Но замуж всё равно хотелось» («О науке и жизни»). Просто и ясно!
«Две прелюдии» А. Антоновской — вполне осознанно взвихренные «потоки сознания» в ритме стаккато, замечательны своей ритмизированной музыкальностью и знанием музыкально-исполнительских нюансов, надо думать, изнутри. Вообще, если не замечать в них булгаковских реминисценций (к примеру, фантастичность в описании консерваторского дома и его обитателей в духе «нехорошей квартиры») или издержки современного стилевого галопирования, из «Двух прелюдий» вполне могла выйти мини «Крейслериана». Или модернистский карманный роман о гениальном музыканте (профессор «NN» во второй «Прелюдии») и не способном приблизиться к его гению ученике. Впрочем, музыканты и не только, прочитав повесть, не смогут не согласиться с автором: «чтобы так играть, надо быть мыслителем», который «знает о музыке нечто огромное… важное… сердцевинное, на что у обычного человека нет ни времени, ни таланта».
Её же рассказ «Увезу тебя я в тундру» — художественно исполненный анекдот со слегка смазанный концом. Забавный в начале и немного кислый в конце. Но всё ж смешит и «тревожным этническим происхождением» зав. концертной частью ашхабадского ДК им. Ленина, равно как и тем, что Кола Бельды, знаменитая песня которого должна была создать праздничную атмосферу среди туркменских хлопкоробов, «никогда туркменом не был». Об остальных рассказах, исполненных в той же манере развёрнутого анекдота с пристрастием ну к очень смешному, где часто обыденное, псевдобиографическое событие может с лёгкой писательской руки превратиться в литературный факт, — судить читателю.
Два текста Елены Соловьёвой — «И твари внутри нас», «Улитки, как и тогда» — рассказами или повестями в привычном понимании назвать трудно. Ибо то, о чём в них рассказывается, максимально подвержено комментаторскому слову. Поэтому, читая тексты писательницы, зачастую двигаешься не по сюжетной колее, а больше ощупью — по ее следам или меткам. По изломам, скачкам и перескокам повествования — «Мимо. Со скоростью трассирующих пуль. Взахлёб», — которое в какой-то момент начинает казаться уже не причиной по преимуществу и не столько творящейся здесь и сейчас писательской субстанцией, сколько следствием волнообразных колебаний и наслоений описываемых реальностей. Паче когда «одна реальность заражает собой другую без всякого объявления войны», как написано в VII сонете «И твари внутри нас».
Оба текста (за неимением другого определения) поразительны описаниями метафизических ландшафтов и провалами во внутреннюю жизнь героев. Ибо почти для всех героев Е. Соловьёвой «настоящая человеческая жизнь не сводится к совокупности внешних событий», а «самое важное… происходит очень глубоко, в абсолютной темноте», никогда не проясняемой. Потому большую часть повествования занимают сны, «такие же реальные, как события внешней жизни». Как для героя «И твари внутри нас» не столь важна «реальная» жена Света, сколь «внутренняя женщина», к которой он безотчётно стремится и в которой он фантасмагорически растворяется.
Если навскидку принять писательскую манеру Е. Соловьёвой за сказ, то темнотами и сновидчески галлюциногенными описаниями он отсылает к кастанедовским «трещинам между миров»: «Где-то глубоко, на самом дне самих себя, где лежат, крепко захлопнув пасти, беззубки, клубятся водоросли и греются в столбах холодного лунного света неведомые твари…». И понятно, что, в отличие от «классического», такой сказ — не имитация живой речи, а отчасти спонтанный поток Письма, в котором писательница пытается уловить, схватить «как нисхождения из себя в себе смысла», так и отдаться на волю его же, Письма. Где всегда присутствуют «…моменты как глубины, так и провала», по словам философа. И главное отличие такого сказа в том, что он не отстранённый, а максимально приближённый к голосу автора. Насколько ж он «лиричен», «добр» и «ироничен», читатель прочувствует сам!
Рассказы З. Абдуллаевой и Т. Мжаванадзе, пропитанные особым кавказским колоритом, были бы под стать неподражаемому говору одесситов, если б литературный макияж в них не был столь заметен. Языковые смеси и коктейли этих писательниц на вкус не всегда приятны. В самом деле, когда «по маргинальному… населённому персонажами из Дворца чудес» или «заброшенному марсианскому пейзажу после войны миров», где обитатели тех мест намереваются «снимать блокбастер «Клеопатра и Антоний: мумия возвращается»», начинают двигаться действительные, в смысле — действующие, персонажи, то в них верится с трудом. Хотя каждому предпослана своя, вроде как жизненная история, иной раз — вплоть до третьего колена. Возможно, эмансипированные восточные читательницы найдут много интересного в саге о Паттиме из «Лакской сказки про…». К примеру, в истории её мужа, у которого после 17-летнего бездетного брака родственники обнаружили лишь «одно яичко». Проникнутся нежным состраданием к «шимпанзёнку» — восьмилетней замарашке Зинэ, клянчившей картофелину на завтрак у не всегда «лирической» героини; или хохотнут над «абитуриентами воровского института», то бишь над местной тбилисской шпаной.
Вообще, эти авторские увлечения языковыми пазлами, когда «куркиме» (лакская колбаса) заворачивается в «курлыканье беспонтовое и куркуль», а знаменитое выражение Паскаля — в чересчур витиеватый вопрос «ты мыслящая женщина или кухонный тростник, прости господи?», думается, веселят в большей степени самих авторов. Поэтому дай бог им посмеяться и над многоликой повестью А. Даллали «Не ешьте голубоглазого верблюда», а мы поделимся честным юмором рассказа Риммы Осипенко «Секретарша по имени Юля». Действительно хорошего! Хотя бы тем, что он не придуман явно и замешан на ситуации из жизни российских фирм начала 90-х, большей частью эфемерных по степени неопределённости рода деятельности и потому легко узнаваемых. А что касается «фирменных» секретарш тех лихих лет, так даже очень. Ведь правда, что «в далёкие 90-е… о расцвете фирмы узнавали… если появлялась секретарша…» и что это были «существа с ногами… наравне с малиновыми пиджаками и барсетками, ставшими частью фольклора». Они отвечали на тысячи телефонных звонков, принимали и отправляли километры факсов, печатали такой же длины отчёты, варили славный кофе и умели всегда (или вовремя) улыбаться. Правда, не все, а лишь — четвёртая их часть. Так вот, найти себе секретаршу именно из этой части и мечтает некая фирма «N».
Размножаясь в рассказе сериально, а не онтологически, три первые секретарши Юли не прошли естественный отбор. Хотя оставили в бытии фирмы приметный след, из коих интересен третий. Ибо Юля Третья, получив воспитание по умным книжкам и «отучившись год на факультете романо-германской филологии», вдруг потянулась к «детям цветов», то бишь к когда-то «славному движению» хиппи. Которое посреди диких злаков капитализма новой России всё ещё «бубнит о таинственной Системе, носит тесёмочки на лбу и плохо пахнет», — прямо приговор! И как от Юли Второй остаются следы невидимой работы «купидонов» и эхо свадебного марша, так от Третьей — «сладковатый запах травы» и «большая холщовая сумка, расшитая бусинами», за которой она, естественно, не возвращается. Наконец, Юлия Чётвёртая «оказывается идеальным секретарём», и почему — читателю лучше узнать самому!
В «Борще» Ксении Голубь плавают не вполне съедобные жаргонизмы и просторечье («тренажорка», «беж»…). В гуще — не проварившийся толком бабский трёп. О чём угодно, но с напором танка. Обо всём — но как о своём. А своё — всё тот же борщ, вкус которого недооценен мужем, и его же злобно представляемая героиней женщина. Один вид, к примеру, её сигареты вызывает в ней скулодробительную дрожь. По счастью, муки ревности её остаются «холостыми», ибо муж — ни сном, ни духом. К чему ж тогда весь этот борщ? К счастью, читатель, к счастью!
Ну и рассказ О. Савенковой, давший название сборнику, должен был сказать сам за себя. То есть стать рамкой — обрамляющей или определяющей строй всей книги. Однако вот не стал. Надуманно перекрещивающийся сюжет о двух, каждой по-своему, одиноких женщинах — Ляли и Мары — пересказу, как ни верти, не поддаётся. Запихнутые в машину волей случая героини стремительно и неустремлённо едут, по сути, в никуда. За ними и по обеим сторонам их вымученной истории тащатся неровные шеренги пустоцветных фраз, часть из которых метит в метафоры. Одни — более или менее удачны: «Попахивая неумытыми телами, прохаживались синеватые женщины»; другие — ну очень мягко говоря — натужны: «на верхних полках спали заранее небритые мужики».
«Заранее небриты» здесь и говорящий (уже не первый в сборнике) кот, и страстный любитель телесериалов, участковый Александр, и дед Савелий, супруга которого «вдруг вылезает между строк», и сама Мара, работавшая «запойно редактором на телевидении», и та же Ляля, Елена Антоновна в миру, которая «была человеком однозначным: безропотна, бессловесна, бестолкова». И хорошо, если б и сам рассказ этот был бессловесен, но хоть чуть более толков.
…Что же такое в итоге эти «Девять дней в июле»? Приютный дом для разномастных писательских творений? Или возможность для каждой из писательниц побыть в связке, но на виду? Сказать по чести, так и не понял, за что составительницу искренне благодарю!
Поделиться: