2015 №11

Лица:
Хома
Панночка
Сотник
Явтух
Дорош
Спирид
Немой козак
Баба в очипке
Вдова
Священник
Халява
Ритор Тиберий Горобець
Ректор
Старуха с младенцем
Дворня
Нечисть



1

В маленьком глиняном домике среди вишневого садика философ Хома Брут, накинув женский салоп поверх исподнего и головы, сосредоточенно курит люльку, вцепившись в загубник желтыми зубами и не вынимая рук из-под салопа.
Женщина — молодая вдова с голой грудью (одной), нарочно выкатившейся из пидтички, сидит на лавке рядом и любовно заглядывает в разрез салопа.
Долго молчат. Хома иногда заходится мелкой дрожью.

ВДОВА. Неужель, ей-богу, зябко?

Пауза.
ХОМА. Бес его поймет. То зябко, то, наоборот, прильёт.

Пауза.

ВДОВА. Согреть, может, чем? (Хватает себя за груди.)

Пауза.

ХОМА. Горелка хорошо греет…
ВДОВА. Горелки не дам.

Пауза.

ХОМА. Чего ж не дашь? Она и пылу хорошо дает.
ВДОВА. Дает-то дает, только вы, бурсаки, с неё шибко баловливые делаетесь.

Пауза.

ХОМА. Многим ль давала?
ВДОВА. Чего давала?

Пауза.

ХОМА. Горелки, чего…
ВДОВА. Доводилось и давать.

Пауза.

ХОМА. И чего баловали, любопытно бы знать?
ВДОВА. Хвост всё ищут.

Пауза.

ХОМА. Где?
ВДОВА. У мене.

Пауза.

ХОМА. Нашли?
ВДОВА. Как же найти, чего нет.

Пауза.

ХОМА. То и подозрительно, что нет. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы.
ВДОВА. Вы, пан философ, напраслину тут взводите… Может, вам вареников пшеничных еще предложить?

Пауза.

ХОМА. Стану.

Вдова заправляет грудь в пидтичку, идет к печи. Что-то там «колдует».

ВДОВА. Вот вы, пан философ, напраслину взводите на женский род, а род мужской тож не богоугодными делами одними живет. Позавчера, примером, трое каких-то надругались над дочерью одного сотника, которого хутор в пятидесяти верстах от Киева. Вся избитая возвратилась. Едва силы имела добресть до отцовского дома. Находится при смерти… Вот вам, пан философ, и хвост.
ХОМА. Изловили?
ВДОВА (накрывая на стол). Изловят еще, чего им...
ХОМА. Откуда знаешь, что изловят? (Вдруг затрясся мелкой дрожью.)
ВДОВА. Бог не проглядит… Может, у вас, пан философ, хворь, что зябнете в июне. (Подумала.) Иль порчу кто удружил: что и холод в теле, и бабу не давай.
ХОМА. На кого думают?
ВДОВА. Да мне ль знать. Я вот любопытствую: может, вам порчу наделали? Такого дела еще не случалось, чтоб бурсак да бабу не требовал. Дурного когда не творили?
ХОМА (вскочил). Дура-баба, ей-богу! (Сел за стол, жадно ест вареники. Крестится.)

Вдова молчит.

ХОМА. Язык бы тебе калеными щипцами… (Ест. Крестится.) Ведьма…
ВДОВА. Прям уж и ведьма?
ХОМА. Ведьма. (Крестится.)
ВДОВА. Была б ведьма — порчу б враз сняла — люльку б тока курили.
ХОМА. Чего говоришь такое непристойное?! (Крестится.)
ВДОВА. Чего же оно непристойное? Иль вы, пан философ, тока вареников откушать заявились?
ХОМА. Губы тебе прижечь, и весь разговор, ей-богу, не могу слушать такое.
ВДОВА. Может, мне тогда вам Псалтыря прочесть? (И хохочет.)

Хома крестится, не отвечает. Ест.

ВДОВА. А чего вы, пан философ, коли у вас вакансии, в Киеве шарите? По хуторам-то можно кушать галушки, сыр, сметану и вареники величиною в шляпу, а вы — в Киеве с голодным брюхом.
ХОМА. Не бабье дело.
ВДОВА. Оно верно — не бабье. Только вы, пан философ, когда со двора пойдете, глядите, чтоб собака чего не скусила ненужного… (И снова гогочет.)

Тут вовремя помянутая собака заголосила на улице.
Хома испуганно обернулся.

ХОМА. Что она у тебя?
ВДОВА. Вас дожидается.
ХОМА. Угомони проклятую…
ВДОВА. Не бабье дело.

Собака заверещала, как от удара.
Хома подскочил.
В дверь постучали чем-то деревянным.

ХОМА. Кто это к тебе, ей-богу, в такой час? (Вернулся на лавку, сел.)
ВДОВА. Может, какой вареников отведать — не всё же вам. А чего вы, пан философ, такой боязливый сделались? Того и гляди, шапка полыхнет. Муж-то из могилы уж не подымется, глядишь.

В дверь снова постучали.
Хома вздрогнул.

ХОМА. Не отворяй.
ВДОВА. А чего так? (Подошла к двери.)
ВДОВА. Кто там?
ГОЛОС. Отвори!
ВДОВА (подмигнула Хоме). Вишь, как грозен… (Отперла засов.)

В хату вошел старый козак с палкой, которой, по всей видимости, он и приложил хозяйскую собаку. Хома лег, накрылся салопом с головой.

ВДОВА. Чего угодно будет такому любезному пану?
КОЗАК (оглядывая хату). Философа Хому Брута угодно. (Проходит в хату.)
ВДОВА. Какой у нас люд в Киеве, ей-богу, зоркий, любезный пан. Околицей ведь прискакал — углазели…
КОЗАК (не замечая Хому под салопом). Где же пан философ расположился?
ВДОВА. Да вон они. Почивать удумали.

Козак подходит к салопу, приподнимает его палкой.
Хома лежит с зажмуренными глазами, захрапел.

КОЗАК. Добро утречко, пан философ!

Хома заерзал, разлепил «сонные» глаза.

ХОМА. Здравствуй, брат-пан. Ужель утро?
КОЗАК. Утро, пан философ. Такое утро, пан философ, что месяц уже взошел и сходить не думает. А я, пан философ, за тобою.
ВДОВА. Беглый…
ХОМА. За мною? Чудно это… А у меня хворь сделалась. Такая хворь, что головы не поднять. Пятый день лежу: не ем, не кушаю.
ВДОВА. Одни вареники да курочку только и может…
ХОМА. Такая хворь, брат-пан, что только на Бога и надежда вся.
КОЗАК. А мы вы́ходим, пан философ. Прежде розгами отходим, на второе — лопатками деревянными, а вместо узвару — кожаными канчуками1. После горелкою спрыснем — вся хворь и выйдет вон.
ХОМА (встает). Про горелку это ты, брат-пан, красиво сказал. Даже в брюхе жаром разлилось. (Медленно одевается.) А то ведьма больному человеку жалкой чарки не поднесла. А спросу, как целую кварту нацедила. Вредная баба, одним словом.

Козак палкой подбрасывает Хоме одежду.

ВДОВА. А он, любезный пан, верно сказал: хворый. Только другим местом хворый. Прутень ослаб… (И как загогочет.)
ХОМА. Дурная она баба, скажу тебе, брат-пан. И ведьма, видно, хоть одно без хвоста еще. Да и устарела голубушка… (Обувается.)
ВДОВА. А он, любезный пан…
ХОМА. А вареники, брат-пан… Какие вареники скверные стряпает. Дрянь, а не вареники. Одно отравление от них.
ВДОВА. Горшок умял…
ХОМА. А иконы все мухами засижены, где какой образ, и не разберешь. Глянь, как засижены, брат-пан. Разве можно такое преступление над святыми творить…

Козак идет к иконам. Хома бросается к двери. Козак палкой сбивает его с ног.

КОЗАК. Куда это ты, пан философ, заспешил быстрее ветру?
ХОМА. До ветру. Вареники ведьмины такая дрянь, что брюхо дерёт…
КОЗАК. Вы́ходим, пан философ.
ХОМА (поднимается). Чарку плеснете — глядишь, и снимет.
КОЗАК. Тебе, пан философ, за такую прыть две чарки положено.

Выходят за дверь.

ВДОВА. Милости просим еще, пан философ. Не хворайте.
ХОМА. Ведьма.

За околицей стоит огромная кибитка с несколькими козаками внутри.
Хома и козак идут к ней.

ХОМА. Знатная брика. Любопытно бы знать, куда такая знатная брика нас довезет.
КОЗАК. До хутора нашего сотника непременно довезет.
ХОМА. Какое же дело вашему сотнику до такой малой фигуры, осмелюсь спросить.
КОЗАК. Отходную будешь читать дочери его и за упокой три дня после.
ХОМА (остановился). Помилуй, брат-пан, разве ж я дьякон или какого другого сану птица? Будь я дьякон…
КОЗАК. Не моё дело сан твой знать. Велено доставить — доставим. Полезай в кибитку, черт.
ХОМА. Воля ваша, брика знатная — чего бы не залезть в неё…

Из кибитки высунулось опухшее от горелки лицо другого козака.

ДРУГОЙ КОЗАК. Явтух философа отловил.

Показались еще два козачьих лица. Одно с тряпицею вместо шапки.

ХОМА. Здравствуйте, братья-товарищи!
КОЗАКИ. Будь здоров, пан философ!
ХОМА. Знатная у вас брика, братья-товарищи. Любопытно бы знать, если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром — положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней?
ЯВТУХ. Достаточное бы число потребовалось коней.

Сделал головой знак козакам. Те схватили Хому за ворот и рукава и разом втащили в нутро кибитки. Хома только и крякнул. Кибитка, скрипя, сдвинулась с места и покатила по дороге. И лишь когда она скрылась из виду, вдовья собака позволила себе негромко тявкнуть.

2

Кибитка стоит посреди степи. Сразу за ней разведен костер. Козаки расположились у него: Явтух, Дорош с опухшим лицом, Спирид с тряпицею вместо шапки и четвертый молодой козак, изъясняющийся только знаками рук и потому имени своего не назвавший. Пусть будет Немой.
Перед козаками провизия: колбасы, холодные галушки в горшке, хлебы разные, лук в головах и зеленый… И горелка в двух больших емкостях.
Хома с глиняной кружкой и колесом колбасы заседает за бортом брики.

ХОМА. Осмелюсь полюбопытствовать, братья-товарищи, какого нрава будет ваш сотник? Чубы дерет или ласков?
ДОРОШ. Хорошего нрава будет. Чубы ласково дерет.

Козаки смеются.
Хома хлебнул горелки, зажевал колбасой.

ХОМА. А хутор ваш казист или так — пара хат да овечий хлев?
ДОРОШ. Залюбуешься, пан философ.

Снова смеются.
Хома тоже играно гогочет.

ХОМА. И какое число хат в вашем хуторе будет?
ДОРОШ. Множественное.
ХОМА. И пруды имеются?
ЯВТУХ. Спирид, подлей философу горелки — она стрекоту снимает.

Спирид молча встает, подливает.

ХОМА. А Днепр рядом будет или хоть три года скачи?
ДОРОШ. Из хаты видать.
ХОМА. Добрый, видно, у вас хутор. Знатный. До такого хутора и прокатиться не грех. (Хлебнул, заел.) А чего такое сделалось с дочкой вашего сотника, что ей отходная требуется?

Козаки молчат.

ХОМА. Хворь какая прицепилась?

Не отвечают.

ХОМА. Или, может, с детства слабого здоровья была?

Тишина, жуют.

ХОМА. А ты, Спирид, ужель шапку в шинке сбросил?
СПИРИД. Вино — козацкая потеха.
ХОМА. Это ты хорошо сказал, Спирид. Разве ж шапка с горелкою сравнится. Шапка вещь временная, оттого не божеская, тленная: её то моль побьёт, то скрадут, то слетит после кварты; а горелка если кончится, то всем нехорошо будет. Да и весь veritas в ней содержится.

Спирид одобрительно хмыкнул.

СПИРИД. Хорошо сказал, черт.
ХОМА. И ты хорошо сказал, Спирид. А панночка каких годов будет?

Пауза.

ХОМА. Малых или в невестах уже?

Молчат козаки.

ХОМА. Если малых, то и отходную читать ни к чему. Греха-то не накопилось достаточно. Так, «Отче наш» проговорит, кто рядом стоит, а ангелы уж сами всё и сделают, как надо. А в другой раз оно и вредно отходную читать, если малых годов. Божьим словом впустую воздух сотрясать — может и карой воздаться. А там, чего доброго, хутор полыхнет иль, того хуже, мор сделается. Может, вы, братцы, почем зря за мною ездили? Как бы чего не стало с этого.
ЯВТУХ. Достаточно панночке годиков.
ДОРОШ. В невестах давненько, да смельчака не сыскалось.
ХОМА. Да хоть бы и достаточно. Только если обряд человек несоразмерный совершает, то оно и во вред может дать. А я так и есть — человек несоразмерный, малограмотный этому делу. Потому за мор и пожары вину брать мне неугодно.
ЯВТУХ. Это у вас так в бурсе учат?
ХОМА. В самом Писании так.
ДОРОШ. В котором это месте так?
ХОМА. Чего ж вы, братья-товарищи, Писания не читали разве.
ДОРОШ. Писание читали, да такого не видели. Ты, Явтух, видел?

Явтух мотает головой.

ДОРОШ. А ты, Спирид, видел такое?
СПИРИД. Не упомню, чтобы видеть…
ЯВТУХ. Плесни-ка, Спирид, пану философу горелки — она брёх лучше розог лечит.

Хома подставляет кружку. Спирид наливает в неё до краев.

ХОМА. И луковку.

Спирид подает ему луковицу.

ХОМА. А я ведь, братья-товарищи, сирота круглая. Как только и вырос, ей-богу, не разумею. Гороху крупного столько за жизнь отведал, что и не сказать. Но нрава веселого. Вот если б сейчас сюда музыкантов, то и тропака можно сплясать. Но жизнь бивала, эх, бивала. Бывало, по неделе вот хоть бы щепка была во рту. И такая тоска все время от этого, что хоть волком вой. А утешить некому… Отца-матери не сыскать. Эх, жизнь… Отпустите меня, братцы… А?

Козаки, не сговариваясь, начинают петь горькую песню. Хома выпивает, закусывает, впившись в луковицу, как в яблоко. Постепенно песня приобретает мажорные нотки, а потом и совсем непотребное содержание. Козаки один за другим поднимаются и бросаются в пляс. Только Немой остается сидеть на своем месте. Внезапно козаки делаются совсем хмельные. Уже не поют, а орут. Прыгают через костер. Ступают голыми пятками на угли. Вскакивают друг на друга и едут верхом. Дружески бодаются лбами. Лобызаются.

ДОРОШ. А ну, Спирид, почеломкаемся!
СПИРИД. Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!

Обнялись и давай бороться. В это время Явтух любезно дерет за чуб Немого, тот по-щенячьи скулит, аж слезы летят из глаз.

ЯВТУХ. Станешь у меня говорить! Не буду я — Явтух Ковтун, если не заговоришь! Говори, черт! Бог тебе язык не для бабских пихв дал! Говори, прутнелиз!

Освободившись из объятий Спирида, Дорош, шатаясь, подходит к Хоме.

ДОРОШ. Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?
ЯВТУХ. Не спрашивай! Пусть его там будет, как было. Бог уж знает, как нужно; Бог все знает.
ДОРОШ. Нет, я хочу знать, что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка. Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей-богу, пойду! Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!
ХОМА. Отпустите меня, ребята... на волю! На что я вам.
ДОРОШ. Пустим его на волю! Пусть себе идет куда хочет.
СПИРИД. Пусть идет.
ЯВТУХ. Пусть идет себе!

И снова пускаются в пляс. Хома пытается сползти с брики, но лишь грузно падает на землю.
Козаки пляшут пуще прежнего.Хома поднимается на нетвердые ноги и, шатаясь, идет в степь. Однако скорость его так ничтожна, что кажется — он стоит на месте и лишь передвигает ногами. Козаки выплясывают. Хома кое-как, но удаляется.
Вдруг козаки смолкают, дружно обступают костер и, спустив шаровары, метко тушат его. Хома ускоряет шаг.
Козаки оборачиваются на него. Они совершенно трезвые.

ЯВТУХ. Помочь, пан философ?

Хома останавливается, рухает лицом в траву.
Козаки молча подходят к нему, поднимают и погружают в кибитку.

ХОМА (кричит из кибитки). Не виноват! Не трогал! Ей-богу, не трогал! Бес попутал! Не трогал её!

Козаки, собрав припасы, загружаются сами.
Кибитка, скрипнув, начинает свой неторопливый ход и вскоре скрывается из виду.

3

Ночь. Черные люди бегают по какому-то большому двору. Стоят у плетней. Голосят.

ГОЛОСА. Померла! Померла! Померла! Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!

Хома, шатаясь, бродит среди людей. Его не замечают.
Дует ветер такой силы, что едва не сбивает людей с ног, не дает открыть двери хат.

ГОЛОСА. Померла! Померла! Померла! Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!

Громко хлопают ставни.
Черная баба роет за околицей яму, выливает в нее ведро воды. Закапывает.

4
Утро. Двор богатого хутора. Кибитка стоит рядом с хозяйским домом.
Повсюду пасутся гуси и прочая живность.
Кричит петух.
Красноглазая физиономия Хомы высовывается из брики, обсматривает хутор. Заметив, что никого рядом нет, Хома выбирается из кибитки и, прогуливаясь, направляется к плетню. Затем возвращается, шарит в брике, набивая карманы съестным.
Снова идет к плетню, прихватив по дороге самого жирного гуся.
За его спиной возникает Явтух.

ЯВТУХ. Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора. Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать; да и дороги для пешехода плохи. Ты ступай лучше к пану: он ожидает тебя давно в светлице.
ХОМА. Пойдем. Что ж, я… Я с удовольствием.
ЯВТУХ. Гусака поставь.

Хома отпускает гуся.

ХОМА. За плетнем корм пожирнее будет…

Идут в панский дом.

ХОМА. Панночка ваша где же?
ЯВТУХ. Отошла панночка.
ХОМА (крестится). Упокой, Господь, душу… Чего ж я тогда вам дался?
ЯВТУХ. Иди.
ХОМА. Хоть горелки налей, голову как в колокол сунули.
ЯВТУХ. Иди. (Пропускает Хому в светлицу.)

За столом, подперев голову руками, сидит сотник. Лицо его мертвенно-бледное. Поднимает глаза на Хому.

СОТНИК. Кто ты, и откудова, и какого звания, добрый человек?
ХОМА. Из бурсаков, философ Хома Брут.
СОТНИК. А кто был твой отец?
ХОМА. Не знаю, вельможный пан.
СОТНИК. А мать твоя?
ХОМА. И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать; но кто она, и откуда, и когда жила — ей-богу, вельможный пан, не знаю.

Сотник помолчал и, казалось, минуту оставался в задумчивости.

СОТНИК. Как же ты познакомился с моею дочкою?
ХОМА. Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.
СОТНИК. Отчего же она не другому кому, а тебе именно назначила читать?
ХОМА. Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберет.
СОТНИК. Да не врешь ли ты, пан философ?
ХОМА. Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.
СОТНИК. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.
ХОМА. Кто? Я? Я святой жизни? Бог с вами, пан! Что вы это говорите! Да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга. А хлопцы ваши, и того более, у ведьмы вдовы меня сыскали, черт их разберет как.
СОТНИК. Не хочу слышать этого. Недаром так назначено. Ты должен с сего же дня начать свое дело.
ХОМА. Я бы сказал на это вашей милости… оно, конечно, всякий человек, вразумленный Святому Писанию, может… только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мене, дьяка. Они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я — черт знает что. Никакого виду с меня нет.
СОТНИК. Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалея. И когда ты с сего дня три ночи совершишь, как следует, над нею молитвы, то я награжу тебя; а не то — и самому черту не советую рассердить меня.
ХОМА. Сердить? Помилуйте, вельможный пан, ей-богу, не думал сердить.
СОТНИК. Ступай за мною.

Перешли в другую светлицу, где весь пол был устлан красной материей. В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет.
Сотник садится перед столом с покойной.
Хома крестится. Отвернулся.

СОТНИК. Скажи мне, добрый человек, какое наказание положено тому врагу лютому, кто учинил над моею голубонькой такое оскорбление?
ХОМА. Богу только знать такое, ваша милость. Судье, на худой конец…
СОТНИК. А я им скажу, что коль сами не свершат суда над собою, то будет им суд во стократ страшнее суда земного. Будет суд верный для них внутри земли. «Никому не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…» Расслышал ты меня, философ Хома Брут?
ХОМА. Расслышал, пан, да только не очень разумею этого.

Сотник обернулся на Хому.

СОТНИК. Чего ж ты очи отворотил, глянь, какую нагидочку растоптали.
ХОМА. Я, вельможный пан, до покойников боязлив.
СОТНИК. Тебе три ночи с нею быть. Подойди.

Хома подходит. Смотрит, вздрагивает.
Сотник пристально глядит на него.

СОТНИК. Кто еще с тобою был, добрый человек?
ХОМА. Не знаю, о чем ваша милость сейчас говорит.
СОТНИК. Трое — её слова.
ХОМА. Ничего не знаю про то. Вот вашей милости крест, ничего не знаю. (Крестится.)

Пауза.

СОТНИК. Прости меня, добрый человек, в каждом вижу зверя лютого теперь. Прости меня еще раз. И ты, нагидочка, прости, что на доброго человека грех взвёл. Горе мне глаза застлало, полевая нагидочка моя. (Плачет.) Перепеличка моя, ясочка ты, нагидочка моя. Нагидочка… Нагидочка…

Хома белее снега стоит перед покойной.

5

Гроб с панночкой несут в церковь. Хома и сотник среди несущих.
Бабы причитают свои причитания. Козаки идут молча. Священник, возглавляющий процессию, все время повторяет: «Кланяйтесь! Кланяйтесь!»
Бабы кланяются.
Собаки жмутся к плетням.
Трещат свечи в руках носильщиков.

СВЯЩЕННИК. Кланяйтесь! Кланяйтесь!

Подошли к дверям церкви.

СВЯЩЕННИК. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Отдаем те покойную! Отдаем те покойную! Отдаем те покойную! Бери ея! Бери ея! Бери ея! Заноси.

Гроб занесли в церковь, поставили посередине, против самого алтаря.
Зажигают свечи.
Сотник склонился над гробом, поцеловал панночку в лоб. Вышел вон.
Хома стоит рядом с гробом, не знает, что ему делать теперь.

ЯВТУХ. Рано еще читать, пан философ. Пусть солнце сойдет. Идем ужин ужинать.

Выходят из церкви.

6

Кухня в сотниковом доме. На столе огромный горшок с галушками. Козаки и бабы ужинают, треплются. Хома молча слушает их.

ДОРОШ. Того петуха, что поет ночью не вовремя, нужно поскорее резать.
СПИРИД. Как же сыскать в курятнике его, который пел?
ДОРОШ. Того сразу видно будет.
СПИРИД. И как же увидишь, скажи, пожалуйста.
ДОРОШ. Который не спит, тот и кликал беду.
СПИРИД. А ты, Дорош, зайди-ка в курятник ночью. Они сразу все и не спят, как зайдешь. Вот и сыщи того самого.
ДОРОШ. Уж вы как себе хотите, только того петуха должно было непременно зарезать, тогда и отвело бы.
БАБА В ОЧИПКЕ. А вот ежели петух-трехлетка снесет яйцо, то из него выйдет нечистый дух. И ежели кто-либо будет хранить то петушиное яйцо, тот будет жить богато.
СПИРИД. Вот, хорошо говорит баба. А ты, Дорош, зря на петуха такое взводишь. Петух птица полезная, особенно от нечистой силы.
ДОРОШ. То — когда вовремя поет, а когда в неположенный час, то это уже не петух, а сам нечистый в нем. Вот, примером, если издохнут и курица, и петух в один день, то что станет?
СПИРИД. Ничего не станет.
ДОРОШ. Покойник станет. А если красный и на воротах прокричит, то? (Покивал, ожидая ответа.) Пожар.
СПИРИД. Чего ж тогда петуха в новый дом наперед пускают ночевать, раз он сам нечистый?
ДОРОШ. Ты, Спирид, ничего не разумеешь в петухах, но спорщик гораздый зато, я дивлюсь с тебя. В Писании про Фому читал?
СПИРИД. Чего мне Писание?
ДОРОШ. Вот то-то, не читал, а толкуешь об всём. Куда, примером, стружки с гроба идут?
СПИРИД. Палят.
ДОРОШ. Вот те дулячка на это! (Показывает кукиш.) В землю их иль в реку нужно. Палить никоим разом нельзя. А воду с панночки куда слили?
БАБА В ОЧИПКЕ. За околицу и слили.
ДОРОШ. Присыпали?
БАБА В ОЧИПКЕ. Ямку рыли.
ДОРОШ. Трава расти не станет. Плешь пойдет.
СПИРИД. Чего ж не станет?
ДОРОШ. С ведьмы потому что…
ЯВТУХ. Полно, полно, Дорош! Это не наше дело, Бог с ним. Нечего об этом толковать. Пора философу к покойнице идти. Проводите его.

Спирид и Дорош встали.

ХОМА. Да я, братцы, сам дорогу сыщу.
ЯВТУХ. Заплутаешь, однако ж, до самого Киева…

Хома сидит.

ХОМА. Мне б горелки кружку, братцы, прежде.
ЯВТУХ (бабе в очипке). Подай ему.
ДОРОШ. Чего там — и нам неси.

Баба идет с кухни. Козаки снова сели.

ДОРОШ (Спириду). А знаешь, как сделать, чтоб петух бивал чужого петуха?
СПИРИД. Куда нам такие науки.
ДОРОШ. Надо кормить его на заслонке поутру в Великий четверг оберткой осиного гнезда.
СПИРИД. Ты, Дорош, сам, однако ж, не хуже ведьмы разумеешь в этом.
ДОРОШ. Цур тебе!

Баба внесла бутыль горелки, налила полные кружки. Хома, давясь, выпил всю.

ХОМА. Хорошо бы, братцы, теперь люльки выкурить…
ЯВТУХ. Не можно, пан философ.

Пауза.

ХОМА. Да и что я за козак, когда бы устрашился?
СПИРИД. Славно сказал.
ХОМА. Нисколько не устрашусь. (Встал, шатнулся.) Ведите.

Пошел из хаты, по дороге основательно приложившись к бутылю горелки. Дорош и Спирид пошли за ним. Идут по улице, отгоняя палками собак.

ХОМА. Я хотел спросить, Дорош, почему ты считаешь панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?
ДОРОШ. Было всякого…
СПИРИД. А ты припомни ему псаря Микиту!
ХОМА. А что ж такое псарь Микита?
ДОРОШ. Стой! Я расскажу про псаря Микиту!

Остановились.

СПИРИД. Я расскажу про Микиту, потому что он был мой кум.
ХОМА. Я, братцы, люльки выкурю?
ДОРОШ. Кури, чего уж нам. Только я расскажу тебе про Микиту.

Вдруг за ними возникает Явтух.

ЯВТУХ. Трогай.

Козаки снова пошли. Явтух идет за ними.

ДОРОШ (шепотом, Хоме). Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него — дрянь, помои. Такой псарь был, только эх! Зайца увидит скорее, чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: «А ну, Разбой! А ну, Быстрая!» — а сам на коне во всю прыть, — и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свистнет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь!

Тем временем они подошли в церкви.

ЯВТУХ. Ты, брат, проходи, а мы тебя запрем, чтоб до Киеву не подался.
ХОМА. Отпустите меня, братцы.

Козаки молчат.

ХОМА. И что ж там Микита, Дорош?
ДОРОШ. Какой Микита? Псарь-то?
ХОМА. Псарь…
ЯВТУХ. Удачливо тебе отчитать, пан философ.

Подтолкнул Хому в церковь, запер дверь.
На улице забрехали собаки.
Хома некоторое время постоял у двери, потом прошел к клиросу. Осмотрелся.
Посредине стоял черный гроб. Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте отпала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно.

ХОМА. Что ж, чего тут бояться? Человек прийти сюда не может. (Снова осмотрелся и громко произнес в темное пространство за иконостасом.) А от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. (Подождал ответа. Не дождался. Улыбнулся.) Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльки выкурить! (Вернулся к двери, подергал. Заперто.) Хотя чего ж не можно, гляди, тянет как наружу. (Приложил руку к дверной щели, убедился, что действительно тянет. Достал трубку, быстро набил, закурил. Выдыхает дым через щель на улицу.) Тут уж и не церковь, почитай. Здесь уж другой и шапку наденет обратно. (Курит.)

Свечи потрескивают.

ХОМА. А Дорош, ишь ты, бонмотист сыскался: ведьма, ведьма. Вот потешились козаки на славу. За полночь еще, гляди, оглоблей в стену колотить станут да рычать. Завтра же надудоню в кухоль  и горелки ему испить предложу. Прости, Господи! (Крестится.)

Воцарилась абсолютная тишина. Хома прислушался.

ХОМА. Дорош? Это вы там? (Пауза.) Идите вон, черти, прости, Господи, я сотнику на вас доложу — батогов разом отведаете — такое неуважение к покойнице творите. (Пауза.) Дорош? (Пауза.) Братцы, полно изгаляться, мне читать надобно. Братцы?

Вдруг в темном углу что-то падает.
Хома бросается к клиросу. Хватает книгу.

ХОМА. Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставльшагося раба Твоего и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве, православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Тем же милостив тому буди, и веру, я же в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей, и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. (Огляделся.)

Ничего не происходит.

ХОМА. Вот дурень! Чего ж она, встанет разве? Да и не та это вовсе… У той и волосы по-другому были, и лицом плоше. Да и какая из той панночка, так — дворня безродная, плебс один. А эта, оно видно, породы самой благородной, из ляхов или болгар, ей-богу, не разберешь. (Пауза.) А вот подойду и гляну, чего мне сделается. Не знать-то оно и хуже. Табаку понюхаю и гляну. (Нюхает табак.) Эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак! (Чихает.)

Чих громом разносится по церкви.

ХОМА (крестится). Прости, Господи! Прости, Господи! Прости, Господи! Вот псалом прочту и гляну. (Листает Псалтырь, читает, к концу теряя интерес.) Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь. И будет яко древо, насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет. Не тако нечестивии, не тако, но яко прах, его же возметает ветр от лица земли. Сего ради не воскреснут нечестивии на суд, ниже грешницы в совет праведных. Яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет. (Полистал книгу.) И чего в них всегда так увесисто пишут, что не разберешь ничего, если не дьякон. Завтра так и скажу: прочел, но никакого черта не понял. Пусть дьякона ведут. (Спохватился, бьет себя по губам.) Господи, прости. (Читает почти по складам.) Вскую шаташася языцы, и людие поучишася тщетным? Предсташа царие земстии, и князи собрашася вкупе на Господа и на Христа Его. Расторгнем узы их и отвергнем от нас иго их… Пойду гляну. (Закрыл книгу, нерешительно подошел к гробу. Глядит на панночку.) Теперь и особенно видать, что другая, хоть и у покойников лицо вытягивается. Но эта — другая, если нос смотреть и прочие части. Другая — тут и вопроса никакого. (Повеселел.) Ничего, три ночи как-нибудь отработаю, зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами.

Пошел к клиросу.
Панночка открыла глаза.

ПАННОЧКА. Хома…

Хома подпрыгнул, обернулся, кинулся на клирос. Читает во весь голос первое попавшееся, вперившись в Псалтырь.

ХОМА. Господи Боже мой, на Тя уповах, спаси мя от всех гонящих мя и избави мя: да не когда похитит яко лев душу мою, не сущу избавляющу, ниже спасающу. Господи Боже мой, аще сотворих сие, аще есть неправда в руку моею, аще воздах воздающым ми зла, да отпаду убо от враг моих тощ. Да поженет убо враг душу мою, и да постигнет, и поперет в землю живот мой, и славу мою в персть вселит. Воскресни, Господи, гневом Твоим, вознесися в концах враг Твоих, и востани, Господи Боже мой, повелением, имже заповедал еси. И сонм людей обыдет Тя, и о том на высоту обратися. Господь судит людем: суди ми, Господи, по правде моей, и по незлобе моей на мя…
ПАННОЧКА. Хома… Подойди…

Хома выхватил мел, рухнул на пол, чертит круг.

ХОМА. Переярые мои слова, вы церковные купола, вы серебряные колокола. Ан Тын, Хаба, Уру, Ча, Чабаш, мертвые вы духи. Не к миру моему, а к миру своему не зовите, не зрите, не ищите. Светом Божьим опояшусь. Святым Крестом открещусь. Господь мой великий. Ныне, присно. Вовеки веков. Аминь.


Закончил круг, сел внутри него на пол, шепотом читает молитвы, крестится непрестанно.
Панночка лежит в гробу.

ПАННОЧКА (спокойно). Хома… Хома… Хома… Хома… Сделай доброе дело, развяжи мне руки.
ХОМА. Цур тебе! Цур тебе! Цур тебе! Сгинь, нечистая. (Шепчет молитвы.)
ПАННОЧКА. Я, Хома, девушкой была… Развяжи мне руки… Узелок потяни…

Хома заткнул уши руками.

ПАННОЧКА. Хома… Дышать не могу, развяжите руки…
ХОМА. Сгинь! Сгинь!
ПАННОЧКА. Хома… Развяжи… Паны… Да что ж вы, паны… Я девушка еще… Что ж вам с меня надо… Помилуйте, паны… Больно… Больно как делаете, братцы… Что ж вы так больно делаете… Развяжите… Не бейте только… Паны… Паны… Мамонька… Мамонька… Тату… Тату… спаси… Ой… Ой… Паны… Паны… Что ж вы… Мамонька… Тату… Ох, не могу больше. Развяжите. Развяжите. Развяжите! Развяжите. Развяжите. (Мечется в гробу. Скулит.)
ХОМА. Господи Боже, Господи Боже, Господи, Пресвятая Богородица…
ПАННОЧКА. Развяжите. Развяжите. Развяжите. Помилуйте. Помилуйте. Помилуйте. Паны… Паны… не могу больше, паны.
ХОМА. Молчи! Молчи, ведьма!
ПАННОЧКА. Паны… не могу больше, паны… что ж вы… не могу… Тату! Тату! Тату, приди! Тату! Тату!
ХОМА. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя… (Подошел, потянул конец нитки, освободил руки панночки.)

Панночка села в гробу. Лицо её всё в слезах.

ПАННОЧКА. Дай мне пить, Хома. Тату не успел кружку поднести.
ХОМА (отступает). Не можно тут воду найти.
ПАННОЧКА. Из колодца принеси.
ХОМА. Затворено.
ПАННОЧКА. Дай мне напиться, Хома. (Встала из гроба, идет к нему.)
ХОМА (пятится). Затворено…
ПАННОЧКА. Я из пальчика напьюсь. (Протянула к нему руки.)

Хома зашел в круг.

ПАННОЧКА. Куда ты делся, Хома. Дай напиться. Хома… Хома… Хома… Я много не выпью, Хома. Губы смочу, и довольно. Протяни пальчик…

Идет по кругу, не смея переступить черту.
Хома шепчет молитвы.

ПАННОЧКА (вдруг кричит). Твоей волей жажда эта! Дай руку!
ХОМА. Не ведаю, о чем ты говоришь.

Панночка отреагировала на его голос. Повернулась.

ПАННОЧКА. Дай руку, Хома! Искупи…
ХОМА. Не ведаю ничего, Господи Боже…
ПАННОЧКА. Дай руку! Себе лучше сделаешь!

Хома трясется.

ПАННОЧКА. Дай руку, и лягу я обратно. Дай…

Хома протягивает ей руку.
И тут доносится отдаленный крик петуха.

ПАННОЧКА. Дурень… (Возвращается к гробу, ложится в него.)

Хома поднимается на ноги, становится на клирос. Читает.

ХОМА. Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли, яко взятся великолепие Твое превыше небес. Из уст младенец и сущих совершил еси хвалу, враг Твоих ради, еже разрушити врага и местника. Яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси. Что есть человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его? Умалил еси его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его. И поставил еси его над делы руку Твоею, вся покорил еси под нозе его. Овцы и волы вся, еще же и скоты польския, птицы небесныя, и рыбы морския, преходящия стези морския. Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли.

Не понятно, как рядом с ним оказываются Явтух и Дорош.
Явтух закрывает Псалтырь.

ЯВТУХ. Полно, пан философ, утро уже.

Хома оглядывает их уставшими глазами.

ХОМА. Нитка у ней развязалась. Поправьте, братцы.

Дорош подходит к гробу, смотрит на руки покойницы.

ДОРОШ. Привиделось тебе, пан философ, на положенном месте завязка.
ЯВТУХ. Довольно тут, пойдемте.

Идут из церкви.

ДОРОШ (шепотом, Хоме). Было чего?
ХОМА (помотал головой). Чего ж быть может?
ДОРОШ (разочарованно). Много на свете всякой дряни водится…
ХОМА. Сказки то. Брехня.
ДОРОШ. Не гневи нечистого. Тебе еще две ночи служить. (Вынул из-за пазухи бутыль горелки.) Держи-угостись, может, припомнишь чего.

Хома прильнул к горлышку, да так ладно, что, когда они дошли до хат, рухнул головою об крыльцо.
Его снесли в кухню на лавку.

7

Спящего Хому толкает в бок человек с люлькой в зубах.
Хома продирает сонные глаза. Оглядывает человека.

ХОМА. Ты ли, Халява?
ХАЛЯВА. Пойди сознайся сотнику.

Хома замечает, что вокруг люди.

ХОМА (шипит). Молчи, черт! Чего несешь!
ХАЛЯВА. Душу спасешь.
ХОМА. Молчи! (Оглядывается на людей.)

Становится понятно, что те не замечают их беседы.

ХОМА (шепчет). Каким ты тут взялся? Тебе тоже читать положили?
ХАЛЯВА. Помер я. В реке утоп.
ХОМА. А нынче воскрес, сдается?
ХАЛЯВА. До тебя меня пустили.
ХОМА. А ежели я тебе, Халява, вломлю добре меж очей, то ты и не расчувствуешь, раз не жив?
ХАЛЯВА. Твоя воля.
ХОМА. Говори, кто тебя подослал. Дорош? Явтух?
ХАЛЯВА. Сознайся сотнику, облегчи участь свою.
ХОМА (громко). Нечем мне сознаваться. Не известно мне ничего такого. Подай мне горелки лучше, бес. Кто его сюда допустил? Он враз всю хату разворует, сопливой хусткой  не побрезгует.

Люди не реагируют.

ХОМА. Пойди прочь, Халява.

Халява не реагирует.

ХОМА. Дорош! Дорош! Дорош!

Дорош толкает Хому в плечо. Хома оборачивается. Халявы нет рядом.

ДОРОШ. Ну ты, пан философ, горазд вопить.
ХОМА. Куда Халява делся?
ДОРОШ. Кто такое эта Халява?
ХОМА. Тут, со мною был…
ДОРОШ. Ни одного не было. Дрых ты. Как бутыль к устам приложил, так и дрых с того времени.

Хома потрогал лоб.

ХОМА. Любопытно бы знать…
ДОРОШ. А это ты славно так дал креста о крыльцо перед самым сном, что не налюбуешься. Которым чудом себе кадку тока не расколол, я дивлюсь. Знатного креста дал. Иному акробату такого креста не дать.
ХОМА. Налей горелки, добрый человек.
ДОРОШ. Чего уж там, идем вечерять.
ХОМА. Ужель вечер?
ДОРОШ. А то. Хорошо поспал. Скоро уж читать идти.

Хома загрустил.
Пауза.

ХОМА. Проводи меня до ветру, Дорош.
ДОРОШ. Пойди сам да облегчись.
ХОМА. А вдруг утеку.
ДОРОШ. А мы тебе, так и быть, псов спустим. После же сверху розог пропишем достаточное количество.
ХОМА. Веселые вы, однако ж, хлопцы, Дорош. (Встал.)
ДОРОШ. Так и быть, пойду с тобою. Самому затребовалось.

Идут за плетень.

ХОМА. А чего, Дорош, с псарем Микитой сделалось?
ДОРОШ. С Микитой-то? Ни черта не сделалось — сгорел сам собою: куча золы да пустое ведро осталось с него. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.

Спустили шаровары.

ДОРОШ. Ишь как горелкой разит. Хоть кухоль подставляй.
ХОМА. Ночью-то, Дорош, было кое-чего…
ДОРОШ. Никакого интереса к этому нет.

Пауза.

ХОМА. Вставала панночка…
ДОРОШ. Приблазнилось тебе с лишнего.
ХОМА. Вот те крест — вставала. (Крестится.) Кровушки просила напиться…
ДОРОШ. Ну и горазд ты, пан философ, до сказок. Вот бы в Гоголи тебе — по червонцу б за лист имел. (Прыгает.)
ХОМА. Отпусти меня, Дорош. Изведет она меня, ей-богу, не даст дочитать.
ДОРОШ. Я то и говорю, что складно у тебя выходит заливать. Аж любо слушать. Однако ж пойдем, всем и расскажешь.

Натянули шаровары. Вернулись в хату.
В тот вечер Хома не проронил больше ни слова. Съел несколько галушек и даже отказался от горелки.
Когда его вели в церковь, он тоже всю дорогу молчал. Впрочем, козаки, по его примеру, одинаково ничего не сказали. Тем более один из них был нем.

8

Засов на церкви заперли.
Хома постоял некоторое время у двери, не решаясь пройти дальше. Затем перебежал к клиросу, очертил круг, шепча заклинания и крестясь, и принялся читать, стараясь не поднимать глаз на гроб.

ХОМА. Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя. Душу мою обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста. Уготовал еси предо мною трапезу сопротив стужающым мне, умастил еси елеом главу мою, и чаша Твоя упоявающи мя, яко державна. И милость Твоя поженет мя вся дни живота моего, и еже вселити ми ся в дом Господень, в долготу дний.

Перелистнул страницу, поднял глаза от книги.
Панночка стоит возле самого круга, смотрит сквозь Хому затянутыми бельмами глазами. Нюхает воздух.
Хома чуть присел за клирос.

ПАННОЧКА. Где ты, Хома? Объявись. Здесь ты — чую тебя…

Хома еще более подогнул ноги.

ПАННОЧКА. Чего ж боишься-то? Разве я страшна?

Пауза. Идет по кругу.

ПАННОЧКА. Страшна я, Хома, разве?

Хома прячется за клиросом.

ПАННОЧКА. Где же ты? Дело у меня к тебе. Объявись… Объявись… (Взяла свечу, смотрит сквозь огонь.)
ПАННОЧКА. Темно мне, Хома. И тебе темно будет теперь...

Дунула на свечу. Ветер прошел по церкви, сбросил Псалтырь на пол, задул все свечи.
Воцарились тишина и темнота. Слышно только, как отрывисто дышит Хома.
Скрипнула половица.

ХОМА. Прочь! Прочь, нечистая!

Тишина.
И вдруг звук крыльев, лязг когтей о металл, страшные удары в дверь.
И снова тишина.
Вдруг голос — то ли Дороша, то ли Явтуха, то ли кого-то третьего.

ГОЛОС. Пойди к двери, Хома, отопру тебя.
ХОМА. Кто тут?
ГОЛОС. Я. Иди сюда.
ХОМА. Ты — Дорош?
ГОЛОС. Я. Иди сюда.
ХОМА. Она свечи задула, Дорош. Ни чертова кулака не видно. (Высек огнивом искру.)

Церковь на мгновение осветилась, показав гроб с панночкой, висящий в воздухе за спиной Хомы.
Снова настала тьма.

ГОЛОС. Иди к двери, Хома.

Хома опять высек искру.
Гроб с панночкой уже ближе к нему.
Хома пошел к двери, освещая путь огнивом.
Гроб плывет за ним. Панночка протягивает руку к его голове. Берет волосы в ладонь.
Хома роняет огниво.
Темнота.

ПАННОЧКА. Какой мягкий волос у тебя, Хома.

Пауза.

ПАННОЧКА. Знатный волос.

Пауза.

ПАННОЧКА. Не у всякого младенца такой волос сыщешь. И лицо гладкое какое. Как китайка  лицо. Любо касаться такого лица. Чего с таким лицом на свете не жить…

Постепенно в церкви становится светлее.
Хома сидит на полу. Панночка на его коленях, держит волосы одной рукой, а другой гладит лицо.

ПАННОЧКА. А глаза какие ясные. У арабского скакуна таких глаз не найти. Одолжи мне такие глаза, Хома, а то мои совсем негодные сделались. Одолжи, Хома, чего они тебе… И такие волосы одолжи, не пожалей… Добре?

Хома кивает.

ПАННОЧКА. Какой чивый1 паныч, одно загляденье… Таких волос не поскупился. Слова супротив не сказал… (Провела рукой по его голове.)

Волосы Хомы стали белые, как у старика.
Панночка разглядывает его молочными бельмами.

ПАННОЧКА. Что ж, и глаз для меня не пожалеешь?

Хома кивает.

ПАННОЧКА. Эх, какой ласковый паныч. Отважный козак. А вот, глянь, тебе и иголка нужная сыскалась на то...

Протянула ему иголку, вынутую из савана.
Хома взял.

ПАННОЧКА. Не робей, Хома. Не должно козаку робеть.

Хома поднес иголку к глазу.
Вдруг что-то засвистало вдали.

ПАННОЧКА. Не робей.
ХОМА. Петухи…

Панночка обернулась.
Петухи прокричали явнее.

ХОМА. Петухи! Петухи!

Панночка соскочила с колен Хомы. Пошла, слепая, к гробу, руками отыскала его, забралась. Стала мертвая снова.

ХОМА. Петухи! Петухи! Петухи!

Отворилась дверь. Вошли Явтух и Немой.

ХОМА. Петухи! Петухи! Петухи!

Козаки подняли Хому с пола, повели.

ХОМА. Петухи! Петухи! Петухи!

9

Хому доставили в кухню и уложили на лавку.
Сами козаки сидели за столом и чего-то такое пили из кружек. Между ними царило какое-то тягостное молчание
Баба в очипке, проходя мимо Хомы с ведрами, остановилась.

БАБА В ОЧИПКЕ. Здравствуй, Хома! Что это с тобою?
ХОМА. Что?
БАБА В ОЧИПКЕ. Белый как будто… (Пригляделась.) Да ты весь поседел!
ХОМА. Что с того? Невидаль тебе?
ЯВТУХ. Оставь его, глупая баба!
ДОРОШ. Уйди прочь!
СПИРИД. Сгинь, ведьма!
БАБА В ОЧИПКЕ. Что вам не эдак? Раззявили борщехлебы! Спросить уже не можно? (Посмотрела на Немого.) Шо пялишь пузыри — скажи и ты что-нибудь. (Обиделась, ушла.)

Козаки помолчали.

СПИРИД. Да, бабе поперек сказать, что керосином пожар тушить. Оттого они все и ведьмы.
ДОРОШ. Иные со злобы могут мужскую силу отнять.
ЯВТУХ. Полно, Дорош, дай философу спать.

Пауза.

СПИРИД (шепотом). Как же они её отнимут, не пойму?
ДОРОШ (шепотом). Заклинания всякие на то у них имеются.

Пауза.

СПИРИД. Напрочь отнимают иль на время какое?
ДОРОШ. Напрочь.

Помолчали.

СПИРИД. Пойду барвинок ей нарву от греха… (Вышел с кухни.)

Хома поднялся с лавки. Козаки глядят на него.

ЯВТУХ. Хочешь чего, пан философ?

Хома помотал головой.

ДОРОШ. Может, горелки тебе у ключника спросить?

Хома опять помотал головой.

ХОМА. Много на свете всякой дряни водится…
ДОРОШ. Много.
ХОМА. Ну…
ДОРОШ. Ну.
ХОМА. Пойду к пану, расскажу ему всё…
ДОРОШ. Пойди, пан философ, может, чего и выйдет с того.

Хома встал, пошел с кухни. Вошел к сотнику, который сидел, почти неподвижен, в своей светлице. Сотник даже не обернулся.

СОТНИК (спиной к Хоме). Здравствуй, небоже1. Что, как идет у тебя? Все благополучно?
ХОМА. Благополучно-то, благополучно. Только чертовщина такая водится…
СОТНИК. Как так?
ХОМА. Да ваша, пан, дочка…
СОТНИК. Что же дочка?
ХОМА. Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое Писание не учитывается.
СОТНИК. Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.
ХОМА. Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу! Весь цвет волоса сошел…
СОТНИК. Читай, читай! Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.
ХОМА. Да какие бы ни были награды… глаза дороже. Как ты себе хошь, пан, а я не буду читать.
СОТНИК. Слушай, философ! Я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?
ХОМА. При большом количестве вещь нестерпимая.
СОТНИК. Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай, исправляй свое дело! Не исправишь — не встанешь; а исправишь — тысяча червонных!

Хома стоит. Вдруг заплакал.

ХОМА. Этой ночью глаз едва не лишила.
СОТНИК. Ступай.
ХОМА. К чему мне без глаз ваши червонцы?
СОТНИК (встал). Перебирать будешь. Ступай!
ХОМА. Не стану читать, хоть тут убей!

Тут сотник сделал такое движение корпусом, что Хома немедля выскочил из светлицы. Побежал во двор, потом в сад. Сел под яблоню, плачет. Пошмыгал носом.

ХОМА. Ничего: я вам такую катавасию исполню, что со всеми своими собаками не угонитесь за мною. (Встал, смотал с себя кушак, покрутил в руках.) С этим нечего шутить. И со мною нечего. Я прежде козак, а не ветошь для протирки. (Сделал из кушака петлю.) Сами читать станете, гляну на вас. (Прилаживает кушак к толстой ветке яблони.) Довели, черти, до греха. (Крестится.) Прости, Господи. Не знавал ни отца, ни матери — всплакнуть некому даж. Господи, прости. (Ревет. Сует голову в петлю. Не лезет — коротковат кушак. Встает на носочки, пытается продеть голову в ушко петли. Застревает лбом.)

Тут чья-то рука разрезает кушак ножом.
Хома падает лицом в траву.

ЯВТУХ. Напрасно ты решил яблоньку потревожить, гораздо вернее было в колодец свистануть: он у нас достаточно глубок для такого дела. Да притом и кушака жаль. А сукно хорошее. Почем платил за аршин? Однако ж погуляли довольно, пора домой.

Хома поднимается на ноги, утирая нос, пробует отвязать кушак от яблони.

ЯВТУХ. Брось. Новый тебе выдам.

Идут из сада.

ХОМА. Горелки нацедите?
ЯВТУХ. Чего не нацедить по такому поводу, коль с того света благополучно возвратился.

Вошли в кухню.

ЯВТУХ. Дорош, пошукай горелки пану философу.
ДОРОШ. Чего не пошукать! (Метнулся из кухни и сразу возвратился с двумя бутылями.)

За то время Явтух преподнес Хоме новый кушак и сам опоясал его.

ДОРОШ (удивился). Свой-то куда задевал, пан философ?
ЯВТУХ. В нужнике утоп.
ДОРОШ. Нехорошо. Доброго сукна был. (Разлил по кружкам.)

Выпили.
Хома жестом пальца потребовал еще.

ДОРОШ. Как знатно влетела. (Налил.)

Хома выпил. Потребовал добавки.
ДОРОШ. Эх! Ни один лях такой скорости не даст. Оттого мы их били и снова бивать будем. (Налил.)

Хома и это забросил в себя. На мгновение горелка засопротивлялась, но была отправлена в желудок ловким повторным глотком.
Хома посидел, обвел козаков искрящимся взглядом.

ХОМА. Я теперь, братцы, самого черта не убоюсь! Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, поможет Бог и третью.
ДОРОШ. Хорошо сказал!
ХОМА. Не убоюсь, пусть он мне хоть какого жупелу предоставит! Цур ему и пек ему тоже! Не убоюсь, и всё тут! Лей, Дорош! (Врезал кулаком по столу.)

Дорош налил. Хома поднял кружку.

ХОМА. Станем, братцы козаки, Немого словам учить?! Станем?!
ЯВТУХ. Его кто только не учил — всё напрасно.
ХОМА. А у меня живо выучится! Говори, черт, хоть одно слово! Говори! Говори, не то горелки не дадим! Говори!

Немой молчит, улыбается.

ХОМА. Ну его, братцы. Нужно идти во двор — баб портить! Идем, кто козак! (Выпил, вскочил, раскачиваясь, идет во двор.)

Дорош придерживает его за ворот.
Вышли во двор.
Хома увидал гуся.

ХОМА. Сжарим гуся?! Непременно сжарим гуся! (Погнался за гусем, завершил погоню лицом о землю. Кое-как встал.) К черту его, гуся! Дайте мне батогов! (Скинул одежду, нагнулся.) Дорош, секи! Нисколько мне не больно будет! Секи, Дорош!

Дорош не двигается.

ХОМА. Не козак ты, Дорош! Пена одна! Ну тебя! Дай напиться! (Выхватил у Дороша бутыль, пьет, обливаясь.) Станем, братцы, лбом орехи колоть! У кого крепче! Неси орехи! Я все до последнего расколю! Неси! (Саданул себе горшком по голове и расколол. Схватил оглоблю.) Огрей меня оглоблей, Явтух! Ничего мне не будет. Огрей по самой спине. (Вручил Явтуху оглоблю и полез по лестнице на крышу хаты.)

Вокруг уж собралась любопытная дворня.
Хома встал на самом коньке, шатается.

ХОМА. Прыгну — и не убьюсь, кому на спор!
ЯВТУХ. Пора пана философа в люльку укладывать.
ДОРОШ. Пусть позабавится.
ХОМА. Козак ничего не убоится! Цур тоби, пек тоби, сатанинское отродье! (Прыгнул. Хрустнул. Затих.)

Козаки медленно подошли к нему, подняли на ноги.
Хома открыл глаза, оттолкнул от себя козаков.
ХОМА. Музыкантов! Непременно музыкантов! (Пустился отплясывать трепака.)

Люди обступили его.

ДОРОШ. Славно загулял, аж завидки берут.
ЯВТУХ. Знатно загулял.
ДОРОШ. Хату не запалит?
ЯВТУХ. Дури-то, поди, довольно выбил о землю.

Помолчали.

ДОРОШ. Хорошо пляшет, черт.
ЯВТУХ. Хорошо.

Пошли в хату.
Хома пляшет.
Люди потихоньку расходятся.
Хома пляшет.
Все разошлись.
Хома пляшет.
Подошел Спирид с букетиком барвинков. Посмотрел, пошел своею дорогой.
Хома поплясал еще некоторое время, лег тут же и уснул.

10

Явтух вылил на Хому ушат воды.
Хома продрал глаза.

ЯВТУХ. Пора. Пойдем.
ХОМА. Спичка тебе в язык, проклятый кнур1.
ЯВТУХ. Пойдем.

Хома кое-как поднялся.

ХОМА. Где Дорош?
ЯВТУХ. Я тебя отведу.
ХОМА. Не хочет грех брать?
ЯВТУХ. Пойдем.
ХОМА. Пойдем.

Пошли к церкви. Со всех сторон на них лают собаки.

ХОМА. Чего этим псам надо? Как с ума свихнулись…

Явтух промолчал.

ХОМА. Дай до ветру схожу, не в Божьем ж храме.
ЯВТУХ. Сходи, пан философ.

Хома сошел с дороги под деревья. Приметил себе осину, оторвал ветку, сломал надвое, сунул обломок под одежду. Вернулся.
Явтух оглядел его.
Пошли.

ХОМА. А хутор ваш дрянь.
ЯВТУХ. Чего же так?
ХОМА. Дрянь, и всё тут.
ЯВТУХ. Твоя воля.
ХОМА. И ты козак порченый, Явтух. Такие козаки после смерти непременно в пекло идут.
ЯВТУХ. Это поглядим куда.
ХОМА. Дрянь, а не козак.
ЯВТУХ. Твоя воля, пан философ.
ХОМА. Помои одни.

Явтух промолчал.

ХОМА. Чего этим псам надо?! (Залаял в ответ в сторону хутора.)

Явтух терпеливо подождал его.
Двинулись дальше.

ХОМА (то ли собакам, то ли Явтуху). Чтоб вам буряком  одним кормиться…

Явтух только покачал головой.

ХОМА. Чтоб у вас пейсики поотрастали… Дрянь, а не хутор. Ни Днепра, ни прудов — одна дрянь кругом. Скажи своему пану, Явтух, что, ежели не набьет мне карманы червонными, прокляну навеки.
ЯВТУХ. Непременно скажу.
ХОМА. И что хутор его дрянь полная, скажи.
ЯВТУХ. Скажу, пан философ.
ХОМА. Сжечь такой хутор одно удовольствие будет.

Явтух лишь поулыбался.
Тем временем подошли к церкви. Явтух отпер двери.

ЯВТУХ. Палочку оставь на сохранение, пан философ. Утром верну.

Сунул руку Хоме под одежду, вынул обломок ветки.
Хома схватил его за руку.

ЯВТУХ. Тебе, пан философ, хотя бы и без руки — все одно читать придется.

Хома отпустил.

ХОМА. Позволь люльки выкурить.

Явтух только подтолкнул его в притвор.
Хома смотрит на него с ненавистью.

ХОМА. Что б ты, Явтух, грыжу нажил.
ЯВТУХ. И ты будь здоров, пан философ.

Пауза.

ХОМА. Это ж я, Явтух, панночку приголубил.
ЯВТУХ (спокойно). Для чего же ты её?
ХОМА. Для того же, для чего ты своей жинке исподницу задираешь.
ЯВТУХ. Ну вот тебе тогда церковь — попроси отпущения… (Закрыл дверь.)
ХОМА (кричит). Судите меня судом человеческим, Явтух! (Ударил в дверь.) Судом судите! Явтух! Явтух! Явтух! Явтух! Явтух! Явтух!

Бросается телом на дверь.
Устал, сел на пол. Достал люльку, набил дрожащим пальцем. Поискал у себя огниво, не нашел. Увидел его за притвором. На четвереньках сползал за ним, вернулся, закурил. Успокоился.

ХОМА. Завтра скажу, что побоялся читать, оттого и соврал такое. Явтух, думаю, всё одно побьет, но то — пускай. То — полезно даже. (Пауза, курит.) Завтра же в Киев пусть отправляют. Пойду к той же вдове, насыплю перед ней червонцев и уж люльку токо на следующий день выкурю. (Пауза.) С полатей спуститься не сможет у меня после. (Помолчал.) А то, верно, сказки про меня всему Киеву сказывает. Ничего, как-нибудь дочитаю…

Пока Хома так рассуждал, панночка встала из гроба и значительно приблизилась к нему.
Хома вовремя заметил её, рванул к клиросу. Очертил круг.

ХОМА. Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголящих: радуйся, пречестный и животворящий кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диавола, и даровавшаго нам тебе крест свой честный на прогнание всякого супостата. О, пречестный и животворящий крест Господень! Помогай ми со святою госпожою девою Богородицею и со всеми святыми вовеки. Аминь. (Осмотрелся.)

Панночка сидела на амвоне. И даже не глядела на Хому.

ПАННОЧКА. Устала я с тебя, Хома…
ХОМА (прошептал). Изведу. Божьей молитвой изведу, ведьма.
ПАННОЧКА. Сейчас они придут…
ХОМА. Нет вам на меня силы никакой!

Панночка усмехнулась.

ХОМА. Не скалься, сатанинское семя! Изведу!

Панночка снова усмехнулась.
По потолку проползло нечто белое: то ли человек, то ли нечисть. Засело в темном углу.

ХОМА (открыл Псалтырь и вдруг громко начал читать). Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине Твоей, услыши мя в правде Твоей и не вниди в суд с рабом Твоим, яко не оправдится пред Тобою всяк живый. Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой, посадил мя есть в темных, яко мертвыя века. И уны во мне дух мой, во мне смятеся сердце мое. Помянух дни древния, поучихся во всех делех Твоих, в творениих руку Твоею поучахся. Воздех к Тебе руце мои, душа моя, яко земля безводная Тебе. Скоро услыши мя, Господи, исчезе дух мой, не отврати лица Твоего от мене, и уподоблюся низходящим в ров. Слышану сотвори мне заутра милость Твою, яко на Тя уповах. Скажи мне, Господи, путь воньже пойду, яко к Тебе взях душу мою. Изми мя от враг моих, Господи, к Тебе прибегох. Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой. Дух Твой Благий наставит мя на землю праву. Имене Твоего ради, Господи, живиши мя, правдою Твоею изведеши от печали душу мою. И милостию Твоею потребиши враги моя и погубиши вся стужающия души моей, яко аз раб Твой есмь.

Пока он читал, разные твари собирались в церкви: кто сползал с потолка, кто проникал из-под половиц, кто через окна.
Твари обступили Хому. Тянули руки и клешни. Хрипели своим дыханием.

ПАННОЧКА. Пойди ко мне, Хома, спасу тебя от них.
ХОМА. Прочь! Нет вам никакой силы на меня! (Яростно читает одними губами.)

Чудовища заметались по церкви, громя всё и бросаясь друг на друга, как волки рядом с добычей. Сбили с ног панночку.

ХОМА. Изведу! Все тут сгинете! Нет против Божьего слова никаких чар! Изведу! (Читает.)

Чудовища пуще прежнего рвут друг друга.
Панночка поднялась на ноги.

ПАННОЧКА. Стойте!

Твари устремили на неё свои подобия глаз.

ПАННОЧКА. Приведите Вия! Ступайте за Вием!

Наступила тишина.
Чудовища расползлись по темным углам церкви.
Что-то зашаркало за иконостасом. Оттуда вышла гнутая набок старуха с обычным младенцем на руках. Младенец спал, и от него шел молочный пар.

ПАННОЧКА. Подымите ему веки: не видит.

Старуха слегка толкнула младенца рукой. Тот проснулся и открыл глаза.

ПАННОЧКА. Видел когда Вия, Хома? Глянь, как страшен.
ХОМА. Прочь, ведьма!
ПАННОЧКА. Боишься?
ХОМА. Прочь! (И в этот же самый момент глянул на младенца.)

Младенец протянул пальчик и указал на Хому.
С потолка пошел снег.

ПАННОЧКА. Вот он! Судите.

Чудовища кинулись на Хому с потолков и стен. Терзают его, тащат под половицы.
Хома был уже мертв.

***

Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились кто как попало в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги.

11

Безусый молодой человек с оселедцем  постучался в дверь и вошел.
За столом сидел коренастый во все стороны ректор в церковном платье.
Молодой человек поклонился.

РЕКТОР. Кто таков и по которому делу будешь?
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Ритор Тиберий Горобець. Принес письмо.
РЕКТОР. Чье?
ТИБЕРИЙ ГОРОБЕЦЬ. Мое.
РЕКТОР. Кому предназначено?
ТИБЕРИЙ ГОРОБЕЦЬ. Вашей милости.
РЕКТОР. Что за письмо?
ТИБЕРИЙ ГОРОБЕЦЬ. Покаянное, ваша милость.
РЕКТОР. Дай. Нет, лучше зачти.

Ритор Тиберий Горобец развернул письмо, прокашлялся.

ТИБЕРИЙ ГОРОБЕЦЬ. Ритор Тиберий Горобець ректору. Покаянное письмо. Июня сего года мы, с двумя прочими бурсаками, философом Хомой Брутом и богословом Халявой, отправившись на вакансии до дальних хуторов, по дороге, будучи хмельные от горелки, совершили насилие над одной бабой, и оттого что она дюже сопротивлялась, то пленили её веревкою и крепко побили её. Более всего усердствовали в том Хома Брут и богослов Халява, являясь сильного опьянения, ежели я. Я ж, до этого не имевший никакого дела с бабами, долго не мог сыскать нужного им применения, хотя и видал, как применяли Хома Брут и богослов Халява. После та баба оказалась дочерию одного сотника, то есть панночка, и померла с побоев. От этого события богослов Халява утоп в реке, а философа Хому Брута извели черти. И хотя нужного применения я так и не отыскал, но бивать бивал, то от сего понимаю на себе треть вины за сей проступок, прошу простить и снять сей грех с души. Ритор Тиберий Горобець.

Ректор долго смотрит на него. Молчит.
Ритор Тиберий Горобець неловко переминается с ноги на ногу в ожидании вердикта.

РЕКТОР. Снимаю. Иди.

Конец