2017 №2

«Слова у нас до важного самого в привычку входят…» — справедливо замечал один из самых громких поэтов XX века. Слово «Париж» в обиходе позднего советского и постсоветского человека присутствовало всегда. В семидесятые и восьмидесятые прошлого столетия оно было сродни «фантастической феерии» (прошу простить за скрытую тавтологию). Им обозначалось место, «где я не буду никогда», но где «жасмин не отцветает и птичье пенье не умолкает» и где во всех кинотеатрах идет вожделенный фильм «Эммануэль». Потом речение метаморфировало в запредельную мечту, маркированную фильмом начала 1990-х «Увидеть Париж и умереть». Наконец, явилось «весомо» и «зримо» уже в текущем тысячелетии в виде пространства «учебы-работы-экскурсий», жизни и, конечно, художественного познания.
Для Анны Матвеевой Париж не слово и даже не пространство действия, но материал, с которым она работает. Впервые такой подход был анонсирован еще в финальной повести сборника «Девять девяностых», именовавшейся «Екатеринбург» и пропитанной вышеозначенным слоганом: «Увидеть… и умереть». Повесть эта стала своеобразным «затактом» к нынешнему сборнику. Небанальность мировосприятия подчеркивается как заглавием и стихийной (в смысле развертывания четырех основных стихий) структурой первого рассказа «Красный директор», так и его проблемой: очередным конфликтом «отцов и детей», но уже на французской почве. Новизна здесь очевидна. Кажется, ни у кого из наших писателей Париж не становился ареной отечественных поколенческих перипетий. Столкновение происходит между советским человеком, живущим «как надо» (да-да, парадокс, но это самое что ни на есть comme il faut), и человеком европейским, чье бытие определяют лишь личностные представления и потребности. Каков итог рассказа? А его просто нет. Все смывает вода всемирного потопа. Читателю же надлежит самому определиться в приоритетах.
Тему льющейся стихии логично продолжает повесть «Рыба в воде». Здесь тоже о Париже, только о Париже… южноуральском (казаки Оренбургского войска принимали участие во многих победоносных походах русской армии, после возвращения из коих и появлялись на карте Челябинской ныне области Лейпциг и Берлин, Варна и Шипкино, Бреды и Чесма, Фершампенуаз (!) и, конечно, Париж…).
Что есть жизнь современного городского человека? Вопрос банальный, как и банальна такая жизнь. А что является центром такой жизни? Прежде всего, личное бытие каждого городского персонажа, его «заглубленность» в себя и зацикленность на себе. Так и в «Рыбе…» героиню Татьяну давно и непрестанно терзают внутренние демоны, которые и доводят до непонятного тяжелого заболевания. При чем же здесь село Париж? Это место рождения Татьяны, из которого внезапно (запомните слово!) стартует процесс в первую очередь нравственного, а затем уже и физического выздоровления.
Вообще, система пространственных координат «Париж — Фершампенуаз — Аркаим» становится своего рода Зоной, где есть свой сталкер, Аврора Константиновна, указавшая путь героине к «комнате счастья», где исполняются сокровенные желания. А концовка, кольцующая действие, только подчеркивает смысл истинного человеческого счастья. Повесть завершается хорошо. И не для того, чтобы польстить среднестатистическому читателю, а потому, что того требует логика нравственного перерождения Татьяны, понявшей и принявшей смысл иного бытия — бытия во имя другого человека.
Продолжает парижское действо содержательно резкий, как «Нате!» Владимира Маяковского, и программный, как его же «Облако в штанах», рассказ «Мой город». И это уже о том самом Париже. Начало рассказа устроено так, что без раскачки и по заветам Чехова вводит читателя непосредственно в действие: «Я столько знаю о Париже!» И сразу, не сбавляя темпа, в двух-трех мазках, как у великих монмартрских импрессионистов, сообщается обо всех перипетиях, предшествующих первым пяти словам. Дальнейшие события и подчинены этому фактически поэтическому ритму: «Первые дни в Париже я с утра до вечера бродила по улицам. Запоминала названия улиц на синих табличках — красивые, как стихи. Вожирар, Контрэскарп, Монтень! Не то что у нас — Смазчиков, Заводская, Металлургов». Так «Мой город» превращается в стихотворение в прозе, где город базилики Сен-Дени и острова Cité является единственным действующим лицом, парящим в дадаистическом тумане и открывающимся только влюбленным в него до безумия человекам.
Напряжение и стремительность первых трех вещей искупается некоей сюжетно-повествовательной паузой в рассказах с симптоматичными названиями «Немолодой и некрасивый» и «Дорога в никуда». Первый построен в форме сентиментального дневника, повествующего о путешествиях творческого человека из одного природного парижского пейзажа к другому. Вольно перефразируя одну известную формулу, люди гуляют, просто гуляют, «а в это время слагается их счастье и разбивается их жизнь…». Так и в рассказе — до счастья было всего ничего: «секунда до звонка будильника»… Но эту секунду убивает злодейка обыденность... А «Дорога в никуда» поет гимн детали. Начинается рассказ «крепдешиновой блузкой», «папиным пиджаком» и «брежневкой с белыми швами», продолжается «китайскими сувенирами». А все действие, в сущности, вытягивает «фарфоровый заяц с морковкой», который в одно мгновение рушит наметившуюся коммуникабельность между фантастическим мужчиной и обычной женщиной. При чем здесь Париж? Просто так называется жилищный комплекс в областном городе Е., где водится «слишком много призраков».
Книга вновь набирает скорость повестью «Вздохнули львы». Собственно, Парижей в повести два. Первый — неотчетливый, юношеский, пошло-гостиничный. Зато второй удался на славу со всеми необходимыми атрибутами: тщательно пересчитанными львами (просто как в рязановских «Невероятных приключениях итальянцев в России»), площадью Конкорд, Лувром и просмотром его знаменитых внутренностей, например, мальчика-писца, египетских мумий и в контраст — мещанско-гламурной сумочкой «Шанель». Но эти традиционные приметы так и остались бы чисто номинативными и слишком уж узнаваемыми, если бы не точный авторский сквозной городской троп (прошу простить, но не смог устоять перед «филологизмом»!). Он в том, что столица Франции… египетский город. Не хочу приводить очередной постмодернистский (как стеклянная пирамида в Лувре) перечень примет Египта. Замечу лишь, что страна пирамид и в реальном пространстве, и в пространстве повести очень органично вписалась в Париж. Луксорский обелиск и сфинксы фонтана на площади Шатле не режут глаз, напротив, по наполеоновскому велению напоминают о коротком времени, когда Франция считалась сверхдержавой.
А что с персонажами, обеспечивающими самое действие? Так случилось, что они все живут страстями, которые выражаются в опрометчивых и спонтанных поступках, и приведших их всех в конечном итоге в тот самый египетский Париж. То есть «Вздохнули львы» могут гордо именоваться повестью-пассионом.
На набранной скорости проскакиваем парадоксальный рассказ «Минус футбол», где будущее центрального персонажа, которого, замечу, в основном событийном ряду нет, предсказано всего одним сленговым словом «варя» (так иногда в самой популярной у человечества игре называют вратарей). Далее пролетаем прозаическую до натурализма повесть «Шубка» с противопоставлением Парижа как воплощения мечты (реконструированного с чужих слов и впечатлений) вопиющему в своей пошлости кафе «Париж», чья специализация — поминки со всей соответствующей атрибуцией — кладбищенскими ворами, например.
Наконец, читатель, словно лайнер в аэропорту «Шарль де Голль», плавненько опускается в повесть, давшую имя сборнику. «Лолотта» явно тяготеет к романной форме, ибо в ней аж три «пространственно-временных континуума», о коих любил рассуждать легендарный изобретатель Эммет Браун. Первый — современный. С модными нынче психотерапевтами и мучающими их пациентами, второй — пространство великого, но своевременно не признанного Модильяни, а третий — жизнь заурядной дамы полусвета по пространственному же, монпарнасскому стечению обстоятельств оказавшейся на наброске картины великого художника.
Монпарнас… «Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось!» Это великое и неизбежное воспоминание о вызывающе-хулиганской культуре века-подростка, где на небольшом участке парижской земли сосуществовали Аполлинер, Дали, Пикассо, Шагал, Хемингуэй… Однако символом и самой горы Парнас, и эпохи «сиреневых туманов», безусловно, стал Амедео Модильяни — во многом благодаря главному искусству ХХ века, выведшему на экраны «Монпарнас, 19» с не менее великим, чем сам Модильяни, Жераром Филиппом.
На мой взгляд, повесть «Лолотта» в большей степени именно кинематографическая, чем художническая. Главы о Лолотте выстроены в жанре немой черно-белой мелодрамы, берущей свое начало из французского ярмарочного кино (там даже краски все приглушены), а современный фрагмент тяготеет к типичному сериалу из жизни среднестатистического врача-психотерапевта, с которым внезапно происходит удивительный случай, ведущий к перемене участи. Лишь фрагмент о великом Моди отмечен чисто поэтическими и художественными подходами. В нем в полной мере дышится туманами Парижа и рисуется человеческая трагедия творца, отстаивавшего право художника «так» видеть. Пересечение трех миров раскрывает основную интригу и формирует ритм повествования. Словом, повесть «Лолотта» — это замечательный пример взаимодействия эстетик и стилей, из которых вырисовывается модернистская картина практически в духе самого Модильяни.
Любая нынешняя «парижская картина» работает с исходным материалом, который использовался бессчетное количество раз, а значит, от художника требуется мастерство и даже виртуозность при работе с такой «вторичной» структурой. Анне Матвеевой удалось наполнить слово «Париж» новыми эпитетами, метафорами и прочими художественными образами, что сделало книгу явлением весьма неординарным даже на современном весьма неординарном прозаическом поле.