2018 №10

Александр Мелихов
Эстетическое сопротивление

Броня слаба

Зачем мы читаем? А зачем мы едим? Мы любим покушать, потому что это вкусно. А если мы перестанем есть, мы что, всего только лишимся одного из многочисленных удовольствий? Нет, мы погибнем. Примерно то же произойдет, если мы перестанем читать, — у нас начнется эстетический авитаминоз, хотя медики еще и не научились ставить такой диагноз. Но ведь и настоящие витамины были открыты лишь в двадцатом веке. А мой дед-металлист Кузьма Кириченко и через полвека после этого шутил, что витамин «це» находится в сальце, в яйце и в винце, и нынешние «прагматики» недалеко ушли от токаря с трехлетним образованием. Ясно же, что человеку требуется для счастья, — деньги, жратва, квартира, медуслуги, а остальное выдумали романтики, то есть болтуны, и еще хорошо, если не жулики. Ну, точно так же, как немногим больше сотни лет назад и физиологи считали, что для пропитания вполне достаточно белков-жиров-углеводов, а отчего у насытившихся и даже пресытившихся людей начинает кружиться голова, шататься и выпадать зубы, кровоточить десны, и вообще, отчего они чахнут на глазах, — это загадка. Такая же загадка, как и то, почему в лидеры по уровню самоубийств иногда и очень даже нередко выходят самые благополучные страны (а в том, почему именно они же лидируют по уровню потребления антидепрессантов, серьезные люди, возможно, видят и какое-то достижение, решительный шаг к «соме» дивного нового мира Олдоса Хаксли).
Но пишущему эти строки пришлось на рубеже девяностых самолично оказывать психологическую помощь людям, пытавшимся добровольно уйти из жизни, и кое-какие наблюдения заложили основу чего-то вроде его личной, извините за выражение, философии, которую он попытался систематизировать в книге «Броня из облака» (СПб., 2012).
Когда я приступал к этой работе, я заранее трепетал, с какими страшными трагедиями мне предстоит столкнуться. Но оказалось, что практически ни с кем из этих несчастных не случилось ничего такого, чего не случалось бы с каждым из нас. Только мы преодолели этот соблазн, а они не преодолели, у нас сработала какая-то система защиты, а у них не сработала. И я стал размышлять, что же это за система, позволяющая нам преодолевать обиды и утраты.
Я не сразу заметил, что среди немалого числа страдальцев, с которыми мне пришлось иметь дело, не встретилось ни одного, кого бы привела к краю пропасти потеря имущества — сгорела дача, разбилась машина, — утрата убивала лишь в сочетании с унижением. На первых порах я пытался приуменьшать беды своих пациентов, но быстро понял, что требуется ровно обратное — их нужно укрупнять. Это о потерянном портфеле можно сказать: он был старый, немодный, вам не к лицу. Но об умершем отце уже так не скажешь: он был старый, немодный, вам не к лицу…
И если у девушки погиб возлюбленный в горах, ей нужно говорить не то, что ты, мол, найдешь еще десять таких, но ровно противоположное: таких, как он, больше нет, он и погиб оттого, что был храбр и романтичен, никто в мире так не любил, как вы, если бы люди узнали о вашей любви, они бы стали слагать о ней легенды, — ибо убивает не само несчастье, но ничтожность, некрасивость этого несчастья. А вот если перед нашим горем гнутся горы, не течет великая река и древо с тугою к земле приклонилось, то нам уже легче. Если человеку удается создать красивую сказку о своей беде, перевести ее из жанра бытовой драмы в жанр трагедии, он наполовину спасен.
Именно это и делает литература. Она создает возвышенный образ мира и нас в нем и тем преодолевает экзистенциальный ужас, то есть совершенно обоснованное ощущение нашей мизерности в бесконечно огромном безжалостном мироздании. От этого ужаса нас спасает только фантазия, наша способность ставить воображаемое выше реального. В чем, собственно говоря, и заключается пресловутая духовность — в способности уходить в мир грез.
Чем и занимается хороший читатель хорошей книги — он не просто наслаждается, что тоже немало, но и выстраивает экзистенциальную защиту, защиту от жестокости, скуки и безобразия реального мира.
Но как же выживают без литературы люди, не читающие книг? Отвечаю: в мире нет людей, которые жили бы без диффузной литературы, растворенной во всех человеческих отношениях, — люди постоянно что-то выдумывают о самих себе, о своей жизни, о тех, кого любят или ненавидят, но делают это очень примитивно, кустарно, сами чувствуя, если они не полные тупицы, фальшивость и убожество своих сказок. А что еще гораздо важнее — личные или групповые фантазии по большому счету лишь разобщают людей, они, как правило, возвеличиваются за чужой счет, тогда как фантомы, творимые серьезной литературой, осуществляют экзистенциальную защиту в национальном масштабе.
С тех пор как многократно ослабела защита, осуществляемая религией, экзистенциальная оборона населения должна сделаться одной из первейших забот государства, и советская власть в какой-то степени о ней заботилась, стараясь создавать возвышенный и привлекательный образ страны, в которой мы живем. Власть поддерживала «оптимистическую» литературу и искусство, старалась концентрировать внимание на достижениях, на величии исторических задач и т.д. и т.п. И это было бы правильно, если бы она стремилась возвышать образ страны и ее будущего, а не себя самой, своей мудрости, благородства и дальновидности. Ведь положительный герой почти всегда должен быть до некоторой степени в конфликте с начальством — а это настрого исключалось, разве что какое-то низшее начальство будет в финале одернуто высшим.
Короче говоря, выведя себя из-под критики, партия тем самым сделала почти невозможными трагическую литературу, трагическое искусство, хотя лишь такая литература, такое искусство и способны были эстетизировать нашу историю, да, собственно, даже и наши будни, ибо именно трагической эстетики требует трагизм социального бытия, не устранимый даже и в самых благополучных странах.

Сегодня наша эстетическая «броня» чрезвычайно слаба, а нынешняя «прагматическая» власть, кажется, и думать забыла о прекрасном, и заботы об эстетической, экзистенциальной защите взяли на себя отдельные энтузиасты-одиночки и редкие разрозненные группы. Возникла довольно привычная ситуация — власть капитулировала, а в народе началось движение сопротивления. И толстые журналы вполне могут считаться центрами эстетического сопротивления, своего рода партизанскими базами.
Нас мало, у нас маленькие тиражи? Вспомним, какие были тиражи у самых знаменитых толстых журналов Золотого и Серебряного века русской литературы.
Тираж «Современника» в 1848 году составлял 3100 экземпляров, а на пике общественного подъема 1861 года он достиг 7126 экземпляров.
Тираж «Колокола», который «читали все», доходил до 2500 экземпляров.
Брюсовские «Весы» боролись за двухтысячный тираж, но так и не сумели эту планку взять.
Можно ли назвать их влияние малым, если мы их вспоминаем как нечто образцовое через сто — сто пятьдесят лет?
Наш совокупный тираж не уступит этим образцам, особенно если мы покончим с партизанщиной и начнем выступать более или менее единым строем — отзываться на публикации друг друга, дискутировать друг с другом, проводить общежурнальные дискуссии и даже съезды, по мере возможностей отражая их в газетах и на ТВ. Поскольку телевидение находится в руках неприятеля, воздействовать на него можно через правительство, которое станет поддерживать любую не враждебную ему силу, если она в состоянии хоть немного улучшить его имидж или причинить ему какое-то беспокойство.
Влияние писателей вместе с центрами их конденсации — толстыми журналами — на власть и без того многократно превосходит их электоральный вес. Но если бы за ними — за нами — еще стояла хотя бы небольшая, но сплоченная и высокообразованная группа, некое подобие «партии читателей», наше дело заметно выиграло бы. Так не сделаться ли нам, как говорили во времена больших тиражей и маленькой свободы, «коллективным организатором и вдохновителем» общественного движения читателей серьезной литературы?
Это движение выполняло бы общенациональную миссию созидания и укрепления коллективной экзистенциальной защиты, которую не может осуществить ни русская классика, ни иностранная литература, даже самая наигениальнейшая. Ибо в ней НЕТ НАС. Нас сегодняшних. А если у народа отсутствует зеркало, в котором он видит себя в вечности, у него понемногу нарастает сомнение, существует ли он вообще. Не как преходящее население, а как народ, хранитель и продолжатель какого-то общего дела.


Манифест аристократической партии

Но никакое наследственное общее дело невозможно при отсутствии национальной аристократии, то есть достаточно влиятельного слоя людей, взирающих на вещи «с точки зрения вечности», оценивая их по критерию долговечности и постоянно предпочитая «долготу» ― «широте». Иными словами, ставя перед собой не тот вопрос, который сегодня считается главным: «Насколько широкого круга это касается?» ― но вопрос, сегодня слишком уж непопулярный: «Как долго эта проблема будет оставаться актуальной? Многих ли она будет волновать через одно ― два ― три ― десять поколений?»
Долговечным же бывает только то, что поражает воображение, а в веках живут вообще одни лишь легенды. Поэтому, если Россия хочет жить долго («вечно»), ей абсолютно необходимы люди-легенды, события-легенды. Люди, нацеленные на дела, способные жить в памяти потомков, — эти люди и составляют национальную аристократию. Именно благодаря своей аристократии и выживают народы: их сохраняет не территория и не экономика, а память о великих предках (система легенд и фантомов) и надежда (греза) когда-нибудь оказаться их достойными.
Следовательно, все те, кого действительно волнует будущее России, должны признать первейшей задачей развитие национальной аристократии, расширение круга людей, мечтающих поражать воображение, свое и чужое, и этим оставить след в памяти потомков, укрепляя тем самым и экзистенциальную защиту людей более приземленных. И мне кажется, точнее, я уверен, что среди преданных читателей толстых журналов доля аристократов духа гораздо, в несколько раз выше, чем в целом по стране. А следовательно, им окажется гораздо ближе актуальнейшая задача возрождения национальной аристократии. Это и есть та программа-максимум, способная воодушевить новое движение, нацеленная на задачу, далеко выходящую за рамки литературы.

Впрочем, разве в мире есть хоть что-то, что выходило бы за рамки литературы?


Юлия Подлубнова
Литературные обозрения vs. литературные журналы: как это работает

Обозреватель литературной периодики — товар штучный и сугубо инструментальный. В отличие от обозревателя книжного рынка, в качестве предмета наблюдения он имеет самое широкое пространство печатных и электронных СМИ, а по сути, все пространство современной литературы, которое, как известно, не отличается целостностью и определенностью. Литературный процесс сегодня — процесс фрагментированный и сегментированный, не управляемый из какой-либо одной точки, центра, но состоящий из отдельных движений различных акторов — литераторов, издателей, литературтрегеров, исследователей литературы, в том числе литературных институций вроде изданий, премий, конкурсов и т. д. Сам обозреватель — это тоже один из созидателей литературного процесса, через которого процесс самоидентифицируется и самоописывается, поскольку инструментальная задача обозревателя — не просто представить то, что опубликовано в СМИ за неделю или за месяц, но выстроить индивидуальную, при том претендующую на всеохватную объективность процессуальную картину. Он такой же интерпретатор, как и литературный критик. Впрочем, на практике обозреватель и критик — как правило, ипостаси одного и того же литературного субъекта.
Где обитают обозреватели периодики? В первую очередь там, где нужны новости и быстрое реагирование, — на литературных порталах. На сегодняшний день литературные обозрения предлагают три портала: «Горький», «Год литературы» и «Текстура».
«Горький» и обозреватель Лев Оборин отказались от масштабного описания публикаций и тяготеют к жанру информационной ленты, когда новость важнее ее оценки и интерпретации. Рубрика получила название «Лучшее в литературном интернете», а сами обзоры стали состоять из 9–11 новостных пунктов, что показательно, ибо даже самому реактивному обозревателю часто не хватает времени осмыслить потоки информации, окружающие его со всех сторон. Однако «Горький» — единственный российский портал, который имеет в виду не только рунет, но англоязычные ресурсы, а потому новости здесь могут быть весьма неожиданными и с тех полей, куда обычно не заносит других обозревателей.
Масштабные обозрения русскоязычной литературной периодики представляет Борис Кутенков на сайте «Год литературы». Сюда в обязательном порядке попадают издания «Журнального зала», а также отдельные специализированные порталы и разнообразные ресурсы, не чуждые литературе. В отличие от Оборина, Кутенков стремится развернуто прокомментировать публикацию или какой-либо ее фрагмент, дать экспертную оценку прочитанному. Его обзоры носят аналитический характер, четко отражают литературные предпочтения обозревателя и являются довольно традиционными по форме. Как показывает статистика посещений, обзоры Кутенкова открывают, просматривают, читают от 500 до 2000 человек. Напоминаю, что цифры приближаются к ежемесячным тиражам иных толстых журналов, что весьма неплохо для обзоров, но отнюдь не хорошо для журналов, которым не помешало бы большее внимание публики.
Между тем обзоры «Года литературы» берут свое начало на другом портале, а именно «Лиterraтура», где до недавнего времени Борис Кутенков был редактором отдела критики. Можно добавить, что «Лиterraтура» и ее отдел критики с момента создания портала в 2015 году, собственно, и славились разнообразными и разножанровыми обзорами, которые при всей нацеленности проекта на толстожурнальный формат делали его оперативным и придавали черты именно портала. Я сама три года работала обозревателем периодики в «Лиterraтуре» и перестала писать обзоры, когда почувствовала острое желание заняться какими-то иными литературными делами и проектами. Так или иначе, когда обозреватели «Лиterraтуры» вместе с Кутенковым перебрались на портал «Текстура», обзоры периодики стал делать критик Олег Демидов, который не внес каких-либо существенных изменений в формат обзора, но представил принципиально иную картину литературного процесса, выделив в качестве флагманов иные имена и издания.
По сути, ежемесячные обзоры периодики на портале «Текстура» отличаются от обзоров на «Годе литературы» только авторизованной картиной развития литературного процесса. Обозреваемый материал в них очень часто оказывается одним и тем же.
Толстые журналы сами по себе не очень жалуют обзоры периодики. По крайней мере, ежемесячные обозрения на постоянной основе делают только «Новый мир» и «Знамя». Редактор «Нового мира» Андрей Василевский ведет рубрику «Периодика» — пример умного чтения, не обязательно литературного и, конечно, существенно выходящего за границы пространства толстяков. Рубрика в «Знамени» под названием «Переучет» вовсе не авторская. Ее доверяют вести разным критикам — здесь появляются Лев Оборин, Борис Кутенков, Сергей Оробий, Инна Булкина, Ефим Гофман, Константин Комаров и проч. Обозреваются проза, поэзия, драматургия, критика, архивные публикации и т. д. Основное внимание рубрики сосредоточено на публикациях в толстых журналах, тем самым обозначается их место в литературе: толстый журнал, как может, поддерживает свой центральный статус.
Тематические обзоры иногда появляются и в иных изданиях, входящих в содружество «Журнального зала». К примеру, в № 1 за 2018 год журнала «Интерпоэзия» встречаем обзор все того же Бориса Кутенкова «Поэтическая критика и эссеистика конца 2017 — начала 2018 года: десять текстов», сделанный по явному образцу знаменского «переучета».
В целом в текущих обзорах толстяки по-прежнему лидируют. В процессе падения тиражей и минимизации авторских гонораров авторитетность журнальных изданий не пошатнулась или пошатнулась, но не в пространстве литературы. Толстый журнал сегодня — с одной стороны, музей имени самого себя. И важная его задача — сохраниться в виде действующей институции. С другой — если музей, то вроде Эрмитажа, заметно влияющего на культурную повестку в стране. Литературные журналы — это и привычный набор толстяков, и, к примеру, не принятый в «Журнальный зал» «Воздух», и не стремящий туда вовсе «Транслит», и можно назвать не такие уж многочисленные, но живучие региональные издания — выполняют функцию экспертизы и выстраивания литературного поля под себя. Работа обозревателя в таком случае — мониторинг существующих полей и сшивание литературного пространства воедино. Хотя в итоге все равно получается не цельнокроеный продукт, но нечто из лоскутов и от кутюр.
Что вычитывают обозреватели из литературных журналов? Каждый обозреватель — это, в первую очередь, авторская стратегия чтения. Обозрения четко отражают круг чтения и предпочтения их создателя. Однако обозреватели, какие бы они ни выбирали стратегии, все-таки не проходят мимо новостных поводов. В привычном толстом журнале заметным поводом часто становится актуальный юбилейный материал или новая и долгожданная публикация литературного мэтра. Реже новостным поводом может быть яркая публикация, которую, если автор ее не раскручен, в литературном мире могут и не заметить. И здесь добросовестный обозреватель функционирует в режиме первооткрывателя. Наконец, материалы злободневных круглых столов и опросов, которые так любят проводить журналы, неизменно фигурируют в литературных обзорах. Практическая инструкция из разряда, как автору с его публикацией попасть в обзор, будет состоять из двух пунктов: 1) написать что-то жгуче актуальное; 2) или подружиться с обозревателем — человеческий фактор в современной литературе никуда не денешь.
Какая польза от обзоров тем ресурсам, которые обозреваются, в частности, литературным журналам? Понятно, что у каждого периодического издания есть устоявшийся круг читателей и почитателей (о величине этого круга могу судить по журналу «Урал» — он небольшой, но стойкий). Никакие обзоры этот круг к журналу не привлекут — он и так привлечен, или тем более не отвратят от него. Впрочем, есть почитатели и иного рода — из литературных тусовок и гуманитарных ниш, которые обращаются к материалам того или иного журнала время от времени. И вот здесь обзоры могут как раз сработать. Вряд ли они заставят кого-либо приобрести печатную версию издания, но обратить внимание на какой-либо материал и даже вызвать в отношении него полемику вполне себе в состоянии (в соцсетях и не такое бывало). А как же, спросите меня, остальная публика, широкие читательские слои, внимание которых точно вывело бы толстяков из финансово плачевного состояния, в котором они находятся уже который год? К сожалению, те, кто не читают художественной литературы, не читают и обзоры, тем более на специализированных порталах. Таким образом, оказывается, что обозреватели работают на узкий сегмент образованных людей, интересующихся литературой и какими-либо актуальными суждениями. Литература при таком раскладе все равно варится в своем соку.
Наконец, последнее. Существует ли обратная связь? Замечают ли журналы работу обозревателей? Учитывают ли их мнения?
Приведу лишь один пример. Анна Сафронова в конце 2017 года собрала и представила публике все отзывы на публикации «Волги», в том числе обозревателей, в том числе мои. И это было приятно.


Леонид Быков
Критика в «толстом» журнале

Он проводил выходные за чтением литературных
журналов. Занятие странное по нынешним временам.
Георгий Панкратов. Ночные псы. Повесть.
Урал, 2017, № 10.

Что я тебе скажу,
как частное лицо частному лицу...
Михаил Айзенберг. Указатель имен. Стихи. М.,1993.

Писателю с именем — прозаику, стихотворцу ли — журнал сегодня не нужен. Тому — при всех исключениях — тьма примеров. «Толстый» журнал нужен критику. Впрочем, и критик нужен журналу: без критики он, как свидетельствует практика ряда провинциальных изданий, вырождается в альманах. Журнал нужен критику, равно как он нужен литературе и читателю — такому, что интересуется или, уточним, прежде интересовался не просто книгами, а литературой.
Собственно говоря, именно благодаря критике и формируется представление о текущем литературном процессе — куда эти потоки устремляются, каких габаритов и с какой скоростью по нему двигаются. Критика структурирует для читающих, включая и пишущих, ту массу произведений, которая все очевидней устремляется к бесконечности.
Книга представляет издательство и автора. Журнал, представляя автора, представляет и литературу. По давнему суждению В. Шкловского, «журнал заменял собой библиотеку». Журнальный организм синергетичен: его содержимое больше суммы контента произведений, составляющих журнальный номер. Здесь и проза, и поэзия, и эссеистика с критикой. Причем для критики прописка на журнальной жилплощади особенно значима: обитая во второй половине номера (а в изданиях, называемых себя «толстяками» по ошибке, на задворках или вообще существующих без критики), критика и косвенно (оценками), и прямо (характеристиками и декларациями) обозначает позицию издания и тем самым осознает себя полноправной участницей литературной жизни. Критика, по образному выражению Ю. Тынянова, «крепко свинчена с журналом» и обусловливает его навигацию в пространстве букв и смыслов. Журнальный формат стимулирует не только качество текста, но и качество чтения — в том числе и благодаря тому, что с поэзией и прозой соседствует и критика (причем вовсе не в том прямом смысле, как в нескольких номерах журнала «Подьем» 2017 года, где одной из центральных публикаций сопутствует критический разбор книги ее автора). Само собой, в этой школе чтения, как и в любой гимназии, педагоги бывают разной квалификации — но в нашем разговоре важна сама эта интенция. Примечательно признание Михаила Швыдкого: рассказывая о том, как двадцать лет назад создавался телеканал «Культура», он сослался именно на литературные ежемесячники: «Когда я пытался сформулировать самому себе, кто же его должен смотреть, то понимал, что аудитория будущего канала — это как минимум те люди, которые читали «толстые» журналы в советское время. При этом лучшие «толстые» журналы привлекали внимание не только прозой и поэзией, но и критикой, публицистикой…» (Российская газета, 2017, 23 августа, № 187.
При этом журнал — в отличие от книги — гарантированно если и не читается от обложки до обложки, то непременно хотя бы просматривается. С книгами (нашими книгами!) это происходит не всегда: признаемся, у каждого есть в домашней библиотеке тома, страницы которых, как говаривали в старину, не разрезаны. Книги приобретаются, и не так уж и редко, для подарков или чтобы их поставили в шкаф — «до востребования». Но у нас нет ни одного журнального номера, который бы не был пролистан.
Историки литературы и мемуаристы свидетельствуют, что были такие времена, когда какие бы тиражи у литературной периодики ни были, а новый номер начинали читать с критического раздела. Так было во времена Белинского и Писарева, так было и в уже некоторым здесь памятные годы, когда в «Новом мире» печатались В. Лакшин, И. Виноградов, А. Синявский, а в «Молодой гвардии» вел свои «Комментарии» В. Турбин. Так было. А как сегодня?
Обратимся к статистике «Журнального зала» (спасибо Сергею Павловичу Костырко!) и обнаружим, что самым востребованным из всех (повторяю: всех!) там представленных авторов в 2017 году оказался критик — Александр Кузьменков, который вот уже шесть лет ведет в журнале «Урал» персональную рубрику «Черная метка». А мы при этом сетуем, что критику не читают.
Вообще «Урал» — почти единственный («почти» — это в адрес саратовской «Волги») из нестоличной периодики ежемесячник (та же «Волга» стала выходить шесть раз в год сдвоенными номерами), где критика чувствует себя столь же необходимо и уверенно, что и поэзия с прозой. Эта достойная в отношении критики традиция просматривается уже много десятилетий, и отрадно, что она не прерывается. Но какой же критика предстает в условиях безусловного к ней редакционного благоприятствования в годы, когда кто только на критику не ворчит, включая самих критиков?
Традиционный раздел «Урала» «Критика и библиография» дробится на целый ряд рубрик, которых много больше, чем, скажем, четверть века назад, когда в «Урале», как и в других «толстяках», были статьи и рецензии — и всё. Сегодня развернутые статейные материалы — в лист или около — тоже есть в каждом номере, но, как правило, это не проблемные и даже не обзорные материалы, а работы монографического толка либо связанные с творчеством классиков — таких, как Л. Толстой (2015, № 1) или А. Чехов (2016, № 4), либо с творческим портретированием тех, кто был или становится заметной величиной словесности рубежа ХХ–XIX веков — таких, как В. Белов (2016, № 1), В. Распутин (2016, № 3), А. Ромашов (2016, № 8), А. Иличевский (2016, № 2), С. Стратановский (2017, № 1). В каждом номере непременны три-четыре рецензии под привычным названием «Книжная полка» или возникшим на исходе 2015 года после первого фестиваля «Толстяки на Урале» уточнением «Журнальная полка». Среди рецензентов чаще других выступают А. Расторгуев, С. Секретов, Ю. Подлубнова, К. Комаров.
Эти материалы, при всей их содержательности, очевидно традиционны. Но в каждой журнальной книге есть и персональные рубрики — такие, как «Критика вне формата» Василия Ширяева (2010— 2015), «На литературном посту» Сергея Белякова (2015–2016), «Иностранный отдел» Сергея Сиротина (с 2011 г.), «Черная метка» Александра Кузьменкова (с 2013 г.). К ним примыкают эссеистские страницы «Слово и культура» поэта Юрия Казарина, который тоже регулярно фигурирует в десятке наиболее читаемых в «Журнальном зале» персон. Сегодня, когда проза с продолжением бытует на страницах «толстяков» реже, чем прежде, такие «именные» рубрики своим постоянством поддерживают межномерную связь издания, при том что сами эти авторы (за исключением С. Белякова — заместителя главного редактора журнала по творческим вопросам) не претендуют на то, чтобы влиять на литературную политику вообще, и в том журнале, где их печатают, в частности.
Всего критики «Урала» отрецензировали в 2015 году 51 публикацию, в 2016-м — 69, 2017-м — 70 (для сравнения: «Волга» в минувшем году откликнулась на 22 сочинения). Региональная прописка авторов и персонажей критических материалов принимается во внимание, но, как и в первой половине журнала, совсем не выступает определяющим фактором. А если к этому добавить еще один не редкий в этом разделе жанр — интервью с прозаиком, поэтом, драматургом, то можно сказать, что благодаря совокупности рассмотренных в «Урале» произведений и представленных в нем литераторов журнал держит свою аудиторию в курсе если не всего, то многого примечательного в словесности последних лет.
Но совокупного представления о процессах, характерных для современной литературы в целом, обобщающих суждений про текущий литературный процесс эти материалы — при всем разнообразии того, что анализируется и как анализируется, — не предлагают. Подобный взгляд — так сказать, с птичьего полета — на современную литературную ситуацию вообще мало кто из нынешних критиков и мало где себе позволяет. Ну разве что С. Чупринин и Н. Иванова (сначала на страницах «Знамени», а потом и в книгах) да Е. Ермолин — см. его книгу «Медиумы безвременья». (Книгу Вл. Новикова «Литературные медиаперсоны ХХI века», увы, не видел.)
Даже такое специализированное издание, как «Вопросы литературы», которое в незабытые еще времена давало, пусть коллективными усилиями, годовые обзоры отечественной поэзии и прозы и вело дискуссии о состоянии дел в разных литературных епархиях, разговор о том, чем живет нынешняя словесность, предпочитает вести в том же «индивидуальном» формате, демонстрируя (и, признаем, весьма отчетливо) «Лица современной литературы». Обобщающие высказывания о современном литературном процессе звучат, пожалуй, лишь в ходе обсуждения итогов тех или иных «премиальных сюжетов».
Последнее двадцатилетие журнальная критика (а критика, как уже подчеркивалось, и живет в журналах) предпочитает вести речь не столько о литературе, сколько о книгах и авторах. Обсуждаются не идеи, концепции, тенденции литературного целого, а конкретные имена и названия. Основным критерием оказывается не проблемная острота или социальная значимость написанного, а качество текста.
В полной мере это относится и к самой критике. Многим известен давний — еще из 1960-х — парадокс Л. Аннинского, который в своей дебютной книге «Ядро ореха» написал: есть поэты, нет — поэзии. Так вот, журнальная практика наших лет склоняет перелицевать это лихое высказывание: есть, мол, критики, но нет критики. Однако сей парадокс, как и любой парадокс, более эффектен, чем справедлив.
Да, были времена, когда в России, по формулировке Вл. Леоновича о «Новом мире» А. Твардовского, «общественная совесть приняла форму журнала» («Нева», 2010, № 10, с. 118). И именно критика, говоря о созданиях романистов, поэтов, драматургов, пестовала из свой читательской паствы общность, называемую интеллигенцией, грезя утопическим намерением сделать интеллигентным едва ли не весь читающий по-русски народ.
Современный мир устал от слов. Их слишком много, чтобы верить им, верить в них. Девальвация слова страшнее обесценивания рубля и доллара. В условиях аллергии на слово литература перестала быть «нашим всем» — и, как следствие, атрофия интереса к литературной политике (равно и политике вообще). Общество сегодня не интересуется вопросом «Чем живет литература?» — не потому, что нет литературы, и даже не потому, что критика об этом не ведет внятной речи, а потому, что нет — общества. Есть отдельные внутри читающего еще населения группы, отдельные читатели. И их не занимают «судьбы русской литературы», о чем почти весь минувший век спорили на страницах журналов и кухнях интеллигентов. Их занимают конкретные книги, конкретные авторы. Не контекст, а текст. Не литература, а (повторю) произведения и их создатели.
И в критике ныне то же самое. Читают (или не читают) не критику, а критиков. В условиях, когда врут все — от президента до воспитательницы детского сада, художественный критик — едва ли не единственный, кому приходится отвечать за свои слова и заботиться об их обеспеченности. Отвечать — репутацией, обеспечивать — аргументацией. Последняя может быть не обязательно логической, но обязательно убедительной. Убеждающей качеством собственных строк. И пусть для живущего на Камчатке Василия Ширяева (а география здесь в помощь авторской агиографии) литературные реалии лишь повод выдать очередной словесный трэш вроде всем известного «Алла Латынина пишет вкрадчиво, будто кота чешет». Пусть эрудиция и чувство слова Александра Кузьменкова дают ему право судить «по гамбургскому счету» строчки литераторов, про тот самый Гамбург у Виктора Шкловского даже не читавших, — читать такую художественно выразительную критику — да, без «длинных мыслей», без этических рецептов и социальных прогнозов — не менее, а порой и (см. статистику «Журнального зала»!) более притягательно, чем тех авторов, о чьи сочинения эти зоилы очиняют свое перо.
Александр Блок был убежден: дело поэзии — отбирать. Так вот, дело «толстого» журнала — отбирать. Отбирать произведения и их создателей во имя и по принципу их литературной состоятельности. Изменяя публицистике (в содержании годового комплекта «Урала» под рубрикой «Публицистика» оказалось столько же позиций (семь!), сколько и под рубрикой «Драматургия»), литературная критика становится литературной вновь не потому, что обращена к литературе, а потому, что сама являет литературу, наследуя в том В. Розанову, К. Чуковскому, А. Синявскому. А. Белинков ныне востребованнее В. Белинского.
Белинского сегодня с базара не понесут. И не потому, что базар переименовали в рынок, и не потому, что нету критика с таким замахом, а потому, что нет в нем потребности. Нужда теперь не в неистовом Виссарионе, а в навигаторе и собеседнике. И потому литературных критиков сейчас читают и слушают не более, чем музыкальных или из сферы изобразительных искусств, не говоря уж о кино- и телеобозревателях — таких, как А. Долин или И. Петровская. Не надо комплексовать из-за утраты миллионов читателей: где большие числа, там демократия нулей, а жизнь совершенствуется инициативой единиц.
Критики в журналах, и сами «толстяки», пусть немного и первых, и особенно вторых, продолжают существовать. И сам факт жизнеспособности профессии и предания радует больше, чем огорчает малый спрос на тех и других, особенно заметный на фоне заоблачной цифири четвертьвековой давности. Наличие литературных журналов и критики в «толстяках» свидетельствует о том, что у культуры есть радетели помимо министерства Мединского.
Вл. Новиков, известный ценитель литературного авангарда, недавно не без горечи констатировал: «Современная русская словесность живет по просроченному паспорту». И я соглашаясь с тем, что настоящий XXI век в искусстве слова еще не начался, подытожу эти выкладки тем, что хотя культуре, как и всему живому, негоже надеяться на продвижение вперед, идя с головой, повернутой назад (а нынешние начальники страны выдают такое положение за наиболее естественное), но определенный ген консервативной традиции культуре по определению необходим. Так что журналы и критика в них — при всей скромности и незавидности нынешнего существования тех и других — сохраняют верность возникшей два столетия назад миссии. А миссия миссионеров редко бывает завидной.


Алексей Подчиненов, Татьяна Снигирева
Судьба одного русскоязычного журнала
(«Литературная Грузия»)

Середину 1950-х, время «оттепели», можно отчасти назвать журналоцентричной.
Либерализация государственной политики в области литературы и искусства и в то же время стремление государства «держать руку на пульсе» привели к открытию новых общественно-политических и литературно-художественных журналов не только в Российской Федерации, но и в других республиках Советского Союза.
Перед республиканскими журналами ставилась весьма определенная задача: собирание и продвижение на более широкий геополитический уровень, как тогда писали, «лучших кадров национальной творческой интеллигенции».
Но в то же время русскоязычный вариант национального журнала был востребован, по крайней мере, еще по двум причинам: во-первых, он давал интересную информацию широкого культурного спектра (от анонсирования новых имен до специфических сведений этнографического, социально-политического, исторического характера), во-вторых, зачастую национальный журнал имел больше возможностей обхода цензуры и публиковал русских полуопальных и опальных писателей, имена которых не могли появиться на страницах российских журналов. Можно назвать это наличием большего пространства свободы.
Журнал «Литературная Грузия», основанный в 1957 г., именно по этим причинам стал одним из самых читаемых и популярных в стране. Его появление «знаменовало, что негрузинский читатель отныне будет в курсе живого литературного процесса, ознакомится с новыми достижениями грузинского искусства и гуманитарной науки, а также с избранными образцами из классического наследия грузинской литературы»1.
И сразу же в журнале возникает дружеская теплая интонация, которая вскоре станет доминантной: «Мы надеемся, что у “Литературной Грузии” появятся многочисленные друзья — требовательные и взыскательные» (1957, № 1).
Через десятилетие программа уже состоявшегося периодического журнала сформулирована более откровенно и четко: «Литературная Грузия», «как всегда, уделит большое место критике и литературоведению, публицистике и взаимосвязям с братскими литературами, а также еще не опубликованному большому мемориальному наследию грузинских литераторов и тех отечественных и зарубежных писателей, чье творчество связано с Грузией» (1969, № 12).
Очевидно, что продуман и последовательно проводится принцип отбора материала и способы его презентации и оценки. На страницах журнала публикуются, главным образом, прозаики, поэты, ученые, связанные с Грузией, с ее историей, культурой, национальным своеобразием. Далее — русские писатели и представители науки, связанные с Грузией, занимающиеся проблемами литературы, культуры, этнографии, наконец, те, кто был «нежелателен» в российской периодике.
Внутренняя целостность в журнальной практике реализуется точным пониманием предназначения журнала: репрезентация прошлого и настоящего культуры Грузии (функции сохранения, популяризации и культуртрегерства), вписывание литературы Грузии в общероссийский и мировой контекст (функция повышения культурного самосознания нации), публикация забытых имен русской культуры и современных журналу опальных русских и не только русских писателей и поэтов (функции сбережения и помощи).
В разные годы в журнале появляются имена классиков грузинской литературы (от Шота Руставели до Ильи Чавчавадзе), произведения авторов новой волны грузинской литературы (Н. Думбадзе, Т. Чиладзе, О. Чиладзе, Ч. Амирэджиби, О. Иоселиани), негрузинские поэты и писатели (Евг. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Б. Окуджава, В. Леонович, П. Нерлер, Ю. Мориц, О. Чухонцев, Ф. Искандер).
Смелыми и существенно расширившими читательскую аудиторию были публикации из архивов Б. Пастернака, О. Мандельштама, М. Булгакова, А. Ахматовой, М. Цветаевой, П. Флоренского, Н. Гумилева, К. Бальмонта. Наконец, «Литературная Грузия» сумела напечатать в 1970-е годы прозу Джеймса Джойса («Джакомо Джойс»), а в конце 1980-х — произведения Г. Робакидзе и труды М. Мамардашвили.
Пожалуй, в одной из самых интересных критических рубрик журнала (вспомним утверждение В.Г. Белинского о том, что литературная критика — душа журнала) — «Свидетельствует вещий знак» — точно сформулированы эстетические принципы «Литературной Грузии», имеющие мало общего с общепринятой в то время формулой «многонациональной советской литературы»: «национальная по форме, советская по содержанию». Выражая этико-эстетическую позицию журнала, Г. Маргвелашвили настаивает: «Вещий знак продолжает свидетельствовать все о том же — о содружестве поэтов, литератур и культур, о содружестве, ставшем естественным и уже закономерным воплощением процесса собственно творческого, универсальная многоликость которого не переходит в размытую безликость благодаря извечной и вековечной закваске индивидуально-самобытного начала любого художественного творчества» (1978, № 9).
Но не только содружество писателей интересует журнал, но и дружеское отношение к своему читателю.
Читательские письма, читательские отклики всегда являлись для журнала знаком того, что он выполняет главную гражданскую миссию — способствует раскрепощению национального и общественного сознания. Журнал и читатель вступают в напряженный духовный и душевный диалог. Читатель ждет следующую книгу журнала по двум причинам: «продолжение следует» и следует продолжение давно начатого диалога журнала и читателя по важнейшим проблемам современной жизни.
Журнал ясно представляет, что утрата своего читателя — начало гибели журнала. Это и произошло со многими журналами бывших союзных республик в 1990-е гг. Попытки возобновления жизни журнала в конце этого периода заставили главного редактора Зазу Абзианидзе впрямую обратиться как к старому читателю, помнившему журнал периода расцвета, так и к новому, уже приученному к другому письму и другому чтению: «В свое время “Литературная Грузия” сделала себе имя, познакомив русскоязычного читателя с наиболее яркими и смелыми образцами грузинской поэзии, прозы, эссеистики. Да и не только грузинской — многие произведения, годами придавленные прессом московской цензуры, впервые увидели свет в нашем журнале.
Каждый из нас, более или менее причастный к судьбам “Литературной Грузии”, помнит, какой ценой давались нам эти публикации, помнит и ту разделяемую сотнями восторженных читателей радость литературных побед. Парадоксально, но период застоя стимулировал наш профессиональный пафос, а наступившая столь желаемая демократия привнесла ряд сложнейших проблем…
Трудные времена мы должны пережить, не изменяя своему призванию и нравственному облику, как бы это ни отразилось на тираже и периодичности…
Конечно же, наша первейшая задача — широко представлять негрузинскому читателю грузинскую духовную жизнь — неизменна, и, независимо от объективных трудностей, мы надеемся достойно продолжить эту благородную традицию “Литературной Грузии”» (1997, № 1–6, с. 3–4).
В «Литературной Грузии» девяностых годов происходит очевидное усиление политизированности и публицистичности, что проявляется в новых рубриках открыто социального характера или рассчитанных на личную ответственность пишущего: «К трагическим событиям 9 апреля в Тбилиси», «Памяти погибших 9 апреля», «Трибуна писателя», «Личность и время», «Писатель и история», «Проблемы экологии», «Колонка редактора», «Точка зрения», «Письмо в редакцию», «Из блокнота журналиста», «Страницы истории», «Культура, нравственность, политика», «Реплика», «Обсуждаем острые проблемы» и т. д. Но попытки ответить на вызовы нового времени так и не спасли журнал. Если книжки «Литературной Грузии» в эпоху «оттепели» и «застоя» были образцами целостного произведения, прочитываемого «от корки до корки», с безусловностью становились фактом литературного процесса советской эпохи в его оппозиционном варианте, более того, явлением не только грузинской культуры, но культуры поздней советской и частично постсоветской эпох, то в девяностые, тем более в «нулевые», постепенный уход журнала был замечен только творческой интеллигенцией.
Это общая судьба для русскоязычных журналов бывших республик Советского Союза: на постсоветском пространстве они фактически прекратили свое существование. И не только из-за геополитических изменений. Существенную роль сыграли процессы, происходившие в литературе и искусстве на рубеже XX–XXI веков в целом: наступление рыночной экономики, превалирование масскульта над элитарной культурой, доминирование визуальных видов искусства, развитие новых технологий и возможностей и т.д. Но, и это уже тренд 2010-х годов, постепенно восстанавливаются утраченные межличностные связи творческой интеллигенции, сохранившей традиции и память о продуктивности диалога культур. Новое поколение интеллектуалов-творцов ближнего зарубежья, ориентируясь на мировую литературу, понимает необходимость творческих контактов с Россией и начинает активно использовать возможности интернет-пространства для создания журналов нового типа.
Можно надеяться, что литературная жизнь ближнего зарубежья в обозримом будущем перестанет оставаться для большинства российских читателей «terra incognita».