2018 №9

Повесть Анаит Григорян, вопреки ожиданиям читателей и почитателей творчества петербургского прозаика, не похожа на роман «Diis ignotis», ранее опубликованный в «Урале» (№ 5, 2015) и являющийся затейливой реконструкцией-стилизацией шумеро-акадской мифологии. Древняя история — благодатный материал; запрос на исторические нарративы сегодня весьма ощутим, тем не менее новое произведение Анаит — совсем не про историю. Скажу больше: о том, что повесть и роман написаны одним автором, могут свидетельствовать лишь экзотизмы в их названиях — ни тематика, ни проблематика, ни даже стиль, который, казалось бы, писатель специально не конструирует, — ничто особо их не объединяет. Остается только удивляться, как один и тот же автор умудряется быть в одном лице такими разительно нетождественными друг другу писателями. Плюс, для полноты картины, еще и литературным и театральным критиком.
«Поселок на реке Оредеж» — это продолжение подборки рассказов про сестер Комаровых, увидевшей свет в журнале «Волга» (№ 5–6, 2015) практически одновременно с романом «Diis ignotis». «Комаровых две сестры: Катя и Лена. Всего их, Комаровых сестер и братьев, семеро, но мы дружим с двоими. Остальные, — вечно голодные, нечесаные, немытые, — растут как трава в поле. Катя — старшая из них, пасет двух коз и с утра до вечера стирает белье, которое тотчас, как будто никогда не было чистым, грязнится. В прошлом году отец оторвал Кате мочку левого уха за то, что она съела то ли сосиску, то ли кусок колбасы, который он оставил себе на вечер». События в рассказах разворачиваются в деревне, что «располагается в низине и с четырех сторон окружена сильно заболоченным лесом». В повести деревня превращается в поселок, в котором можно заподозрить какой-нибудь из населенных пунктов Ленинградской области, действительно расположенных на берегу реки Оредеж, например, станцию, которая так и называется — Поселок: «Поселок просыпался поздно; с рассветом вставали только те, кто держал корову или другую скотину, но таких оставалось все меньше: большинство работали, а летом сдавали дачи и потом полученные за три месяца деньги и заготовки с огорода умудрялись растягивать на весь оставшийся год». Разумеется, у рассказов и повести есть другие различия, но показательно: мир сестер Комаровых по-прежнему привлекателен для автора. Кстати, известно, что следующая повесть будет также специфически комаровская.
Но что же молодой и продвинутый прозаик, увлеченный биологией и японским языком, забыл в поселке на реке Оредеж? Понятно: лето, дачи, всевозможные бабушки-дедушки, большие и малые приключения за пределами цивилизации, симпатии и антипатии в среде аборигенов, привязанность к тому клену, что стучится по утрам в оконце, к ласковому Шарику и вороватой Мурке, к корове Зорьке и ушлому крестовику в углу сарая (да простит меня автор за разыгравшееся воображение). Однако перечисленное относится исключительно к быту, который совсем не обязательно переплавлять в литературу. Заподозрить Анаит Григорян в неопочвенничестве? В социологизме, желании исследовать состояние русской деревни?
Показательно, что все нынешние разговоры о трансформации «деревенской прозы» или, как вариант, о «новой деревенской прозе» неизбежно зависают где-то между идиллией и деконструкцией. На одной чаше весов «Елтышевы» Романа Сенчина и «Псоглавцы» Алексея Иванова (картины деградации неурбанизированных территорий), на другой — что-нибудь из Бориса Екимова (люди на селе хорошие, но времена плохие) или Натальи Ключаревой (спасение — в деревне). Не потому ли Анаит Григорян и перелицевала деревню, превратив ее в поселок, чтобы не примыкать ни к каким традициям, отказаться от архаических прелестей идиллического письма и в то же время не впасть в модерновые нуар и хоррор? Не примыкать, надо сказать, не получилось, но вышла удивительно нейтральная картина: деревня, поселок есть, авторского отношения как бы и нет.
Холодного внимания социолога, впрочем, здесь тоже нет. Прозаику удается создать по-своему гармоничный мир замкнутого локуса, у которого связь с городом осуществляется исключительно как в позапрошлом веке — через железную дорогу. Но железная дорога — кто бы ей еще пользовался? Сходить на станцию, посмотреть составы — для Кати, старшей из Комаровых (Комарицы — обзывательное прозвище), — целое приключение. А съездить куда-нибудь — и вовсе запредельно. Герои максимум перемещаются по дикому бездорожью в соседние Куровицы («Куровицы — слово смешное, что ли…»).
Пространственная ограниченность поселка предлагает сосредоточиться на нем самом, точнее, на его коллективном теле. И вот он, ключевой код традиционализма: у этого тела есть сердце и душа — это отец Сергий и его жена Татьяна. Душа, как водится, жива печалями и страданиями. «Татьяна иногда запиралась на кухне. Сергий на цыпочках подходил к двери и прислушивался: было очень тихо, только время от времени Татьяна вдруг делала глубокий вдох и то ли всхлипывала, то ли стонала». А еще она прошла инициацию, когда поселковые дети искупали Татьяну в Оредеже. Функцию коллективной памяти — и это тоже традиционный расклад — выполняют деревенские старики. «Бабка Марья рассказывала, что в тридцать седьмом большевики расстреляли здешнего батюшку — отца Алексия. Бабка была тогда маленькой девочкой, младше Ленки, наверное. Она говорила, что все видела: у церкви были заросли малины и дети бегали ее собирать. Отец Алексий был очень старый и совсем седой; когда его выводили из церкви, он несколько раз споткнулся, потом вообще упал, и его подняли, поставили на ноги и застрелили прямо перед церковью». Продавщица и роковая деревенская гулена Олеся Ивановна — это, конечно, греховный низ. «Олеся Иванна смотрела на нее и усмехалась. Она всегда так усмехалась, и, когда говорила, казалось, будто она усмехается, всегда у нее уголки рта ползли вверх, и мужчинам это нравилось». Остается определить, кем являются непосредственно сестры Комаровы. Несложно заметить, что они своими передвижениями сшивают воедино пространство поселка. В коллективном теле сестры, разумеется, ноги. А Катя, возможно, еще и глаза.
Коллективное сознание коллективного тела — то, ради чего, подозреваю, и написана повесть. Автор как бы исключает себя из повествования, наделяя правом ощущать и мыслечувствовать то Катю Комарову, то Татьяну и Сергия, а то и бабку Марью. Кто-то один явно не справился бы со сложной задачей сборки поселкового тела.
Между тем, самая юная в этом ряду, но уже работающая в магазине у Олеси Иванны Катя, по факту, такая же взрослая, как и остальные жительницы поселка, а Сергий, пожалуй, даже больший ребенок, чем Комаровы. Взрослость сестер (особенно подчеркнуто атомизированной Кати) наводит на мысль о сравнении «Поселка на реке Оредеж» с «кинороманом» «F20» Анны Козловой или с романом «Счастье» уже упомянутой Натальи Ключаревой. В центре внимания писательниц сложные отношения старшей и младшей сестер — внутри сестринского пространства, с семьей и с внешним миром, а обстоятельства жизни сестер в целом непростые, если не сказать больше. Правда, задачи у Григорян, Козловой и Ключаревой разные: в повести Анаит нет трагической напряженности оксюморонного «Счастья», нет трансгрессии и психотропики «F20». Общим моментом становится деконструкция модели счастливого детства и представления о наивном детском сознании. Может быть, Кате Комаровой не хватает опыта и знания жизни, но мыслит и действует она рационально и ответственно, не всякий взрослый способен на подобное. Спросите, зачем ребенка лишать детства? Ну а зачем мир вообще такой абсурдный?
Изображая героев, внешне типичных, ничем особо не примечательных, автор в какой-то момент отказывается от рутинизированной банальности ожидаемого. Бабка Марья, которая за свою жизнь много видела и знала, помирает в холодной клетушке комаровского дома. Между правильными Сергием и Татьяной нет настоящего ладу, да и Сергий лучше бы вместо позапрошловековой участи сельского священника пошел учиться на математико-механический. А сестры Комаровы и совсем непредсказуемые: Ленка склонна подворовывать (милое дело, умыкнуть Светкины трусы с кружавчиками), Катя же может на эмоциях и отлупасить младшую. Иногда кажется, что рутина банальности в каком-то духе не то Федора Сологуба (с потенциальной взрывоопасностью), не то Леонида Добычина (без оной) в повести Анаит самоценна. Ее просто должно быть бесконечно много, чтобы на ее фоне высвечивался и играл самыми яркими красками абсурд поселковой жизни, жизни в замкнутом пространстве и безвременье. «Комарова встряхнула головой, чтобы разогнать туман, повернулась, схватилась за щеколду калитки, дернула ее не в ту сторону, и калитка закрылась. Ленка мешала, тормошила и вдруг куда-то пропала: батя, ухватив ее одной рукой за тонкую шею, другой за плечо, оттащил в сторону и ударил головой о заборный столб».
Повесть очень герметична. В ней нет начала и конца. В ней как бы и нет автора, ибо он с головой погружен в мир поселка. Особого сюжета здесь тоже ждать не приходится. Просто в какой-то момент и так взрослая девочка становится еще взрослее. «Комарова тихо, стараясь не произвести никакого шума, слезла с дивана, на цыпочках прошла к задней двери, медленно открыла и, сперва осмотревшись, вышла на улицу. Дождь усилился, и казалось, между небом и землей протянулось множество тонких прозрачных нитей. Она поводила перед собой в воздухе раскрытой ладонью: нити рвались, но тут же соединялись снова, как будто их сшивала невидимая иголка. Комарова прошла по мокрому от дождя полю, вышла на раскисшую дорогу и побрела по обочине к дому».